200 дней: Врангель в Крыму
Часть первая

Крым, Crimea, Krim… В последний год это слово во все уголки земли разносят тысячи голосов. Произносят его чаще, чем мы привыкли слышать за десятилетия постсоветской истории. Пожалуй, последний раз такое пристальное внимание к полуострову можно было наблюдать без малого сто лет назад. В те зимние дни 1920 года, когда в иркутской тюрьме ждал расстрела адмирал Колчак, а остатки колчаковских войск тонули в снегу на пути к Чите, когда воинов Северо-Западной армии распихивали по эстонским концлагерям, а из обреченного Архангельска уходил единственный белый пароход, — в те дни у антибольшевистского сопротивления оставалась только одна надежда — Крым.

Врангелевский Крым — всего 200 дней из тысячелетней истории этого места, но на время между вступлением барона в должность Главнокомандующего и приказом об эвакуации, полуостров стал полем удивительного белого эксперимента, который проводил человек, бывший не только талантливым военным, но и харизматичным политическим лидером.

I. Катастрофа

«Мы, русские, вообще большие мечтатели и,
попав в  тяжелое положение, любим тешить себя мыслью о чуде,
которое придет к нам на помощь в последнюю минуту.
И такого же чуда ждали от генерала Врангеля весною 1920 года в Крыму».
(Г.В. Немирович-Данченко).

ремя Врангеля пришло в дни большого поражения. Поражения не только белого дела, которому он служил, но и личного. В конце февраля 1920 года Врангель, убранный сначала от командования войсками в «распоряжение главнокомандующего», а затем фактически изгнанный из армии, сел на английский корабль, державший курс на Константинополь.

Барон был фигурой для Добровольческой армии нетипичной. Он происходил из невоенной семьи (хотя обширный род Врангелей и дал России 20 генералов, линия Петра Николаевича в последнее время была довольно миролюбивой), не был ни кадетом, ни юнкером — образование получил в реальном училище. Будучи выпускником Горного института, призванным продолжить промышленное дело отца, Врангель связался с армией, отправившись «отдавать долг Родине» в Лейб-гвардии Конный полк. Отслужив обязательные полгода, барон остался в полку и выдержал экзамен на звание корнета, но уволился в запас и уехал в Иркутск на должность чиновника при генерал-губернаторе. Врангеля ждала карьера в министерстве внутренних дел, но Русско-японская война все круто изменила.

Ротмистр Врангель в 1914 г.

На войну барон отправился добровольцем во 2-й казачий Верхнеудинский полк, связав в этот раз свою судьбу с армией навсегда. В 1904 году открылась истинная стихия молодого корнета, а на его груди появились первые ордена: Св. Анны 4-й степени с темляком на сабле и Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом. Потом были академия Генерального штаба, Офицерская кавалерийская школа и блестящая каушенская атака под картечь немецкой батареи, сделавшая Врангеля одним из первых Георгиевских кавалеров Великой войны. «Вся армия была оповещена о блестящей конной атаке ротмистра Врангеля» — вспоминал генерал Шатилов. Первую мировую барон окончил в звании генерал-майора.

Высокий рост и некоторые особенности карьеры были не единственным отличием Врангеля от прочего белого генералитета. Деникин, Романовский, Кутепов — верхушка В.С.Ю.Р. состояла по большей части из старых «корниловцев» и«первопоходников», ревностно охранявших свое доминирующее положение и традицию «добровольческого стажа» в войсках. Петр Николаевич же не был участником 1-го Кубанского похода, не относился он и к «цветным» частям. Впрочем, тем достойней выглядел его карьерный путь в войну. Барон, отлично понимавший специфику боевых действий в смуту, приобрел репутацию и любовь войск в блестящих конных атаках на Кубани и Северном Кавказе. Энергичный, очень уверенный в себе и вселяющий эту уверенность в окружающих, мастерски владеющий голосом и имеющий влияние на толпу, барон быстро набирал популярность. Взятие его армией упорно оборонявшегося, опутанного окопами и колючей проволокой Царицына стало одной из самых громких побед летней кампании 1919 года и триумфом генерала.

Отношения между Главнокомандующим генералом Деникиным (вернее, Ставкой) и Врангелем были натянутыми практически весь период «оперативной самостоятельности» последнего. У Петра Николаевича имелся свой взгляд на стратегию, которым он не стеснялся делиться — это Ставке категорически не нравилось. Ситуация резко усугубилась зимой 1919–1920 годов, когда армия неуклонно и, что становилось все очевидней, бесповоротно катилась к Черному морю. Чем дальше отступали войска, чем болезненней были удары Красной армии по ним, тем больше крепла уверенность в неспособности Главнокомандующего справиться с ситуацией. Генерал Врангель стал рупором этого недовольства, возможно, сам того не желая. Пророческая критика «Московской директивы» выдвинула барона в негласные лидеры армейской оппозиции. Тем не менее Врангель не пошел дальше словесной критики главного командования и, когда ситуация накалилась до предела, уехал из расположения В.С.Ю.Р. в Константинополь …смирившись с увольнением? Дальнейшие события не позволяют нам решить, действительно ли смирился Врангель с таким финалом.

Февраль, 1920 год. Страшные для белых времена краха. Армию на штыках сбрасывали в море: эвакуировалась Одесса, сомнений в том, что придется оставлять Новороссийск, не оставалось; неясно было только, зацепятся ли В.С.Ю.Р. за Крым или большевики прорвутся за перешейки раньше, чем на полуостров высадится армия. Врангель покидал русский берег на борту английского корабля:

«Стояла легкая зыбь. Печально смотрел я на исчезающие за горизонтом родные берега. Там, на последнем клочке родной земли, прижатая к морю, умирала армия. То знамя, которое она так гордо несла, было повержено в прах. Вокруг этого знамени шла предсмертная борьба, борьба, роковой исход которой не оставлял сомнений…».

То, что происходило в эвакуирующемся Новороссийске 13 (26) марта 1920 года, барон не видел. Военный журналист Григорий Раковский, бывший свидетелем катастрофы, писал:

«Положение остатков Вооруженных Сил на Юге России, сосредоточивавшихся в Новороссийске, казалось трагически безвыходным… С раннего утра 13 марта дороги к пристаням были покрыты сплошным потоком людей и лошадей. На лицах у всех было беспокойство и страх… В городе шел погром. Громили магазины, громили и расхищали громадные склады с продовольствием и английским обмундированием, которые за недостатком времени и пароходов нельзя было эвакуировать. По улицам валялись ящики с консервами, кожаные куртки, шинели… Всюду рыскала местная беднота, стараясь утащить домой все, что можно было… Новороссийск агонизировал… Возле наших цепей — бесконечная толпа. Все рвутся вперед. Жены теряют мужей. Плачут дети, потерявшие родителей. Бьются в истерике женщины. Здесь все думают об одном: о своем спасении…».

Морем удалось перевезти порядка 35 тыс. человек из состава В.С.Ю.Р. Отдельная драма развернулась вокруг казачьих частей, которые к моменту эвакуации, оторванные от родных станиц, потеряли всякую дисциплину и волю к сопротивлению. Добровольцы, озлобленные на донцов, обвинявшие последних в предательстве и трусости, отказались грузить их на транспорты — цепи «цветных» прикладами очищали пристань. На палубы выкатывали пулеметы. Донская армия, вопреки ожиданиям командования, явились на эвакуацию в числе большем, чем предполагалось, и не было физической возможности разместить на судах казаков. Всего удалось вывезти 10 тыс. человек — менее половины из тех, что пришли в поисках спасения в Новороссийск.

Военной угрозы с приходом в Крым на некоторое время удалось избежать. Но внутреннее положение Деникина оставалось очень шатким: настроения в войсках оборонявшего перешейки генерала Слащева царили резко «антиденикинские»; Донской корпус генерала Сидорина после провала эвакуации открыто говорил о предательстве Дона; в Добровольческом корпусе Кутепова, оплоте и стержне В.С.Ю.Р., настроения были смешанные, однозначную решимость в своей преданности Деникину выражала только Дроздовская дивизия. Генерал Махров оставил яркие воспоминания о первом после новороссийской катастрофы совещании в Ставке:

«Поведение многих из присутствующих генералов на этом собрании на меня произвело грустное впечатление. То, как с Деникиным говорили Барбович и другие, напоминало отношение прислуги в доме разорившегося барина… Побежденному забывают былые победы и ослы лягают его своими копытами…».

Обстановка вокруг генерала Деникина оставалась угнетающая. Оттягивая неизбежный финал, он сначала на клочке бумаги подписал приказ о ликвидации «южнорусского правительства» и отчислении от должности «злого гения» В.С.Ю.Р. начальника штаба генерала Романовского, вызывавшего наибольшее возмущение в армии. Именно Романовскому приписывали интриги в Ставке, отдаляющие и ссорящие Деникина с «более талантливыми генералами».

Можно было опереться на штыки 1-го Дроздовского полка, можно было попытаться очистить войска от оппозиции, но Деникин выбрал другой путь. На вечер 21 марта назначили Военный Совет под председательством генерала Драгомирова, который должен был избрать нового Главнокомандующего. Совещание проходило в обстановке непривычной и неуютной для солдат, которые, пожалуй, в первый и последний раз в жизни выбирали начальника:

«…В зале наступила тишина. Томительное молчание длилось несколько минут. Молчал и Драгомиров, вопросительно оглядывая членов совета.

Вдруг встал начальник штаба флота капитан 1-го ранга Рябинин и спокойно произнес:

Мы должны назвать имя того, кто мог бы заменить генерала Деникина. Я не сомневаюсь, что это имя теперь у вас на уме. Это генерал Врангель!».

Барон «был на уме» и в армии, и в обществе по понятным причинам. Если смена главнокомандующего и была необходима, против чего, впрочем, выступали многие генералы, то заменить его было бы логично на антипода генерала Деникина, в рыцарском образе которого совершенно не имелось «потенциальной энергии вождя и диктатора». И тут Врангель оказался незаменим. Один из основателей кадетской партии князь Долгоруков позже выразил мнение многих:

«Врангель был ближе к типу диктатора, а это в настоящее время и требовалось, поэтому я, прогрессист, кадет и пацифист, всецело стал поддерживать его, как в Крыму, так и за рубежом».

II. «Добился бы неприкосновенности…»

 марта (по старому стилю) барон Врангель, только что вернувшийся из константинопольской «ссылки», был окончательно утвержден Советом в роли нового Главнокомандующего. На следующий день этот выбор в последнем приказе по армии подтвердил Деникин. 25 марта на торжественном молебне в Севастополе Петр Николаевич произнес речь:

«Три года тому назад, забыв присягу, честь и совесть, непобедимые дотоле русские войска открыли фронт германцам, и обезумевший русский народ пожаром и кровью залил Россию. Горе и страдания — вот что увидела русская земля.

Нашлись, однако, честные сыны родины, которые, как Давид на Голиафа, пошли бесстрашно умирать за счастье родной земли. Без снарядов, без патронов, босые и раздетые в мороз и стужу, в палящий зной в степях, на высотах Кавказа, в безводных степях Калмыцких, шли они на великий крестный путь. Ширилась и развивалась эта небольшая кучка верных сынов Родины, и освобождалась от красной нечисти русская земля. И чудился уже нам трезвон московских колоколов, уже белели стены Кремля.

Но Господу Богу угодно было покарать нас за наши прегрешения, и наше победоносное движение перешло в тяжелый путь страданий и невзгод. Теперь исстрадавшиеся, измученные, поредевшие наши ряды нашли убежище в Таврии. Грудь против груди стоим мы против наших родных братьев, обезумевших и потерявших совесть. За нами бездонное море. Исхода нет… И в этот грозный час я призван был стать во главе вас. Без трепета и колебания я сделал это. Я твердо знаю, что Россия не погибла. Мы увидим ее свободной и счастливой. Я верю, Господь Бог даст мне ум и силы вывести армию из тяжелого, безвыходного почти, положения.

Сейчас Великий пост, Великая неделя, когда русский человек очищается, чтобы без греха встретить радостное Святое Воскресение. Пусть тяжелый крестный путь будет для нас искуплением, после которого настанет Воскресение. Пройдем через горнило испытаний, и, подобно тому, как железо, пройдя через горнило переходит в сталь, будем тверды, как сталь.

Твердо верю, что Русская армия явится оплотом действительно свободной и счастливой России. Воскресение Родины увидим скоро».

Чувства, с которыми барон принимал лоскутки армии на последнем клочке русской земли, отлично видны из акта, разъясняющего задачи нового Главнокомандующего. На подписании этого документа всеми членами Военного совета настаивал Врангель, ставя его условием своего вступления в должность:

«… совещание выразило желание просить Главнокомандующего о назначении его заместителем генерала Врангеля с тем, чтобы он, приняв на себя главное командование, путем сношения с союзниками, добился бы неприкосновенности всем лицам, боровшимся против большевиков и создал бы наиболее благоприятные условия для личного состава Вооруженных сил Юга России, который не найдет для себя возможным принять обеспечение безопасности от Советского Правительства».

Почему Врангель был так категоричен в своем пессимизме относительно будущего Крыма, фактически принимая на себя роль не Главнокомандующего, а начальника эвакуации?

Армии как организованной боевой силы не существовало. Только Добровольческому корпусу удалось вывезти легкое огнестрельное оружие, часть пулеметов и несколько орудий. Кавалерии и обозной службы не было — весь конский состав и даже седла остались на молах Новороссийска. В Новороссийске догорали и склады амуниции, танки, аэропланы… На довольствии армии стояло 150 тыс. человек, а боеспособным оставался только пятитысячный корпус генерала Слащева, который метался между Чонгаром и Ишунью, прикрывая полуостров. Следствием поражений последних пяти месяцев и тягот эвакуации становилось резкое падение дисциплины, которая и в лучшие времена была не на высоте.

Политическая власть находилась в состоянии еще более плачевном. Ликвидация генералом Деникиным «южнорусского правительства» стала мерой формальной, так как правительственного аппарата не было уже в Новороссийске.

В таком виде белые очутились на полуострове, который не мог прокормить даже себя, будучи отрезанным от житниц северной части Таврической губернии. Врангель писал в воспоминаниях:

«Крошечный Крым, при полном отсутствии естественных богатств, должен был принять кормить и оплачивать в течение многих месяцев и армию и бесконечно разросшиеся тылы В.С.Ю.Р… Условия будущей работы представлялись безнадежно тяжелыми…».

Положительных сторон в такой ситуации имелось немного, а, вернее, всего одна: красные совершенно не ожидали, что сброшенный в море противник высадится в Крыму, а не прямиком покатится к Константинополю. Кроме того, с новой силой разгоралась советско-польская война, которая требовала большого напряжения большевистских сил. Эти два обстоятельства объясняют тот факт, что против Врангеля в январе-апреле стояла только 13-я советская армия, атаки которой умело отражал эпатажный генерал Слащев — человек с большими странностями, переходящими постепенно в болезненную манию величия. «Из всех странных фигур, которые привела на поверхность травма гражданской войны, ни одна не была страннее генерала Слащева», — писал о нем историк Питер Кинез. Нет сомнений, что Слащев заслуженно получил от Врангеля почетное прозвание «Крымский», так как в первые месяцы 1920 года только он и его юнкера оставались надеждой полуострова.

Большевистское командование прекрасно понимало и значение Крыма, и цену времени. Желая добить раненого противника до того, как он придёт в себя, красные активизировали наступление на перешейки. В Таврию были переброшены латышские части — творцы победы в Орловско-Кромском сражении. В этот критический для Белого дела час настало время умирать тем единственным, кто был на это тогда готов — в бой пошли алексеевцы и дроздовцы. Предполагалось высадить пехоту с барж и сбить противника, наступая с воды, одновременными ударами по флангам, но десант заметила авиация красных: алексеевцы вынуждены были отступать на Геническ, откуда с большими потерями эвакуировались, потеряв в десанте больше половины состава убитыми; дроздовцы с боем прошли по суше к Перекопу. Генерал Туркул описал прорыв колонны в «Дроздовцах в огне»:

«…Колонна идет, идет под залпами. Лица темны, залиты потом, напряглись вилки жил на лбах, расстегнуты рубахи у ворота, идут не в ногу, без строя, теснясь друг к другу, тяжело звякая амуницией. Под страшным огнем несут раненых. Их уже несколько сот. Все смешалось в колонне в смутное человеческое стенание. Это предсмертный трепет… Колонна идет. В полку всего две подводы. Они полны ранеными. Кровь сочится сквозь щели телег. Темная борозда в пыли. Раненых ведут под руки. Одни обнимают шеи несущих, другие опираются на плечи соседей. Раненых несут на скрещенных винтовках, на шинелях, потемневших и мокрых от крови…».

Вольноопределяющийся алексеевского полка Судоплатов писал про бой под Геническом:

«3-го апреля. Мы уже не более, как в версте от Геническа. Красные залегли и отчаянно отбиваются от наступающих алексеевцев. Сзади из Юшкуя движутся на нас густые цепи большевиков. Самурцы (идущие в арьергарде) от них отбиваются. Пули летят и сзади и спереди. Справа на горизонте показалась красная конница. Положение наше отчаянное: спереди красные не пускают нас к Геническу, слева — море, справа — лава красной конницы, сзади напирает пехота красных. Между цепями отходило наше единственное орудие. Оно работало отчаянно. Быстро отойдет, запряжку отведут в сторону, и сразу, беглым огнем, снарядов пять назад, затем повернет направо — и снарядов пять по коннице, потом поворачивает вперед и снарядов пять по Геническу. Оно больше всего, вероятно, и пугало красную конницу. Хотя и у нас всех настроение такое, что не подходи!».

Благодаря крови, пролитой дроздовцами и алексеевцами, наступление красных удалось сорвать. А провалившийся десант стал экзаменом армии, давшим понять, что войска еще могут воевать.

О новом «походе на Москву» нельзя было и мечтать, но Крым в апреле оказался в относительной безопасности. Тут фигура барона пришлась как нельзя кстати. Настало время для Врангеля проявить свой политический талант: нужно было договариваться с союзниками, без которых армия и флот лишались топлива и амуниции; договариваться с политическими силами в Крыму — правыми и левыми, заставить их объединиться ввиду смертельной опасности; максимум усилий требовалось, чтобы превратить Крым в образцовый полуостров, показать местному населению, союзникам и, главное, оставшимся в Советской России, силу армии и превосходство Белой идеи.

Шульгин позднее процитировал разговор с бароном в книге «1920»:

«…Я отлично понимаю, что без помощи русского населения нельзя ничего сделать… Политику завоевания России надо оставить…Ведь я же помню… Мы же чувствовали себя, как в завоеванном государстве… Так нельзя… Нельзя воевать со всем светом… Надо на какого-то опереться…

Никто теперь словам не верит. Я добиваюсь, чтобы в Крыму, чтобы хоть на этом клочке, сделать жизнь возможной… Ну, словом, чтобы, так сказать, — показать остальной России… вот у вас там коммунизм, то есть голод и чрезвычайка, а здесь заводится порядок и возможная свобода… Никто тебя не душит, никто тебя не мучает — живи, как жилось… Ну, словом, опытное поле…».

III. Программа крымского эксперимента. Модель Белой России.

ействия Петра Николаевича на посту Главнокомандующего контрастировали с политикой, которую проводил его предшественник. Деникинский период отлично характеризует формула «сначала победа — потом политика». На Юге России в период расцвета Белого движения государственное строительство тормозилось «непредрешенчеством», которое охватывало практически все сферы жизни: замерли не только глобальные национально-политические вопросы, но и актуальные социальные темы, стоящие на повестке дня.

«…Командование не только избегало стать на какую-либо точку зрения, которая могла бы показаться партийной, но прямо избегало высказать свой взгляд на коренные вопросы внешней и внутренней политической работы.

Такая неопределенность безусловно явилась одной из серьезных причин той неудовлетворенности, какую питали по отношению к главному командованию самые разнообразные течения русской общественности…» (Из докладной записки Врангелю. Май 1920 года).

Как близка и неизбежна была победа над коммунистами летом 1919 года! А там было рукой подать до Учредительного собрания. Политические вопросы могли подождать.

Роль государственного органа на территориях, занятых белогвардейцами, в 1918–1919 годах выполняло «Особое совещание при Главкоме В.С.Ю.Р.», незадолго до катастрофы замененное «Южнорусским правительством». По названию этой структуры уже несложно сделать вывод, что это не было правительством в общепринятом смысле слова. Председателями совещания являлись последовательно генералы Драгомиров и Лукомский, начальником управления юстиций был военный прокурор генерал Макаренко. Пожалуй, что только Николай Астров (начальник управления внутренних дел) и Сергей Сазонов (начальник управления иностранных дел) находились действительно на своем месте. Константин Соколов, занимавший должность руководителя ОСВАГа, так охарактеризовал работу совещания:

«Благодаря сохранившемуся по-прежнему равновесию политических течений и отсутствию властной и направляющей воли Особое совещание все больше и больше приобретало характер политического клуба, чему очень способствовала и любезная председательская манера генерала Лукомского».

Врангель не мог себе позволить повторять ошибки Деникина и игнорировать политику. Лишенный возможности без оглядки наступать из точки «А» в точку «Б», окруженный с трех сторон морем, из-за которого настороженно за действиями барона следили союзники, пребывавшие в раздумье относительно целесообразности дальнейшей поддержки Белого дела, он был вынужден лавировать во всех насущных вопросах.

Во-первых, при главнокомандующем уже к концу марта был создан «Совет начальников управлений», позднее ставший «Правительством Юга России» во главе с Александром Васильевичем Кривошеиным, выдающимся государственным деятелем, управляющим землеустройством и одним из основных действующих лиц столыпинской аграрной реформы. Начальником управления иностранных сношений стал Петр Струве, начальником управления земледелия — директор столыпинского переселенческого управления Григорий Глинка. По своему потенциалу врангелевский кабинет был объективно сильнее деникинского. Новое правительство, конечно, не было независимым и демократическим, но, по крайней мере, перерастало рамки пресловутого «политического клуба». Роль Кривошеина как второго человека в государстве и единодушие прочих министров помогли немного «демилитаризировать» белое правительство, примирить гражданскую и военную власть.

Ближайшими военными помощниками Врангеля стали: генерал Шатилов, старый друг барона еще со времен русско-японской войны; генерал Климович, ставший во главе контрразведки и генерал Махров, хорошо знакомый Врангелю по службе в Кавказской Добровольческой армии. Последний сохранил должность начальника штаба с деникинских времен и передал Врангелю доклад, который писал еще для прежнего Главнокомандующего. В нем подробно разбирались болезни внутреннего устройства войск и тыла, ставшие одной из причин поражения на Юге.

«Армия — носительница права и чести»

Сначала Врангель, пользуясь докладом генерала Махрова, взялся за авгиевы конюшни армейского тыла, который «был развинчен и шатался где-то между Константинополем и чувством долга». Ситуация особенно усложнилась последствиями мятежа капитана Орлова, вспыхнувшего в Крыму зимой 1920 года. Барон запустил «военно-судные комиссии» при гарнизонах и корпусах, подчиненные напрямую главному военному прокурору и призванные как защитить частных лиц от произвола военных, так и разбирать должностные преступления. Иван Михайлович Калинин, возглавлявший военно-судную часть штаба Донского корпуса, отмечал, что в то время «главный военный прокурор был столь же частым посетителем кабинета Врангеля, что и начальник штаба». Сам Врангель много позже в интервью Раковскому говорил:

«Первый месяц моего управления всюду был такой хаос, такой всеобщий развал, такое озлобление против главного командования, что, отбросив все остальные вопросы, я свою энергию направил исключительно на приведение в порядок всего разрушенного…».

Дисциплинарные меры Врангеля в Крыму стали продолжением той политики, которой он придерживался, будучи еще корпусным командиром Добровольческой армии. Барон был одним из немногих военачальников, отказавшихся от замалчивания преступлений в войсках — «он с шумом и треском публично вешал грабителей в своей армии». В вопросе наведения порядка незаменимым помощником барона выступал командир Добровольческого корпуса генерал Кутепов, человек жесткий и решительный. Меры, призванные ликвидировать разложение в частях, получили печальное название «фонарная практика». Какие-то комментарии тут излишни, заметим только, что высшая мера применялась практически во всех случаях — от грабежа и убийства, до «буквально разбитой витрины». Современники отмечали, что над полуостровом поднялся кровавый туман, которого не было даже при Советах. Из рапорта контр-адмирала МакКайли и командующего Хьюго Келера, направленного Госсекретарю США:

«… Прежний комендант Ялты, который без сопротивления сдал город мятежникам Орлова, был повешен на воротах при входе на железнодорожный вокзал, так что люди были вынуждены наклоняться, чтобы его ноги не касались их голов… Проезжая через Севастополь, можно было увидеть повешенных на телеграфных столбах… За неделю в Севастополе были расстреляны два офицера, а трое других повешены за грабежи и насилие… Сестра милосердия была повешена за то, что ударила раненого…»

Безжалостная практика имела полный успех и вскоре необходимость в ней отпала совершенно. Дисциплину удалось восстановить.

«Жалобы на грабежи и насилия, которые мне так часто приходилось слышать от населения прифронтовой полосы, почти прекратились. Словом, в нравах армии произошел какой-то чудесный перелом, который отразился и на переломе в ее боевом настроении. Возродилась вера в вождя и в возможность победы. У нас на глазах совершалось чудо, и престиж Врангеля не только среди войск, но среди населения возрастал не по дням, а по часам» (Князь Владимир Оболенский).

Наведение порядка коснулось и командного состава. Донских генералов во главе с атаманом Сидориным судили и приговорили к каторге, заменив наказание высылкой из Крыма (Дело «Донского вестника»). Следом за «сепаратистами» полетели головы «партизан», таких как Шкуро и Покровский. Средства борьбы атаманов признавались преступными и вредными для армии. Финалом дисциплинарной терапии Главнокомандующего стало упразднение «Добровольческой армии»: упразднение, конечно, исключительно как системы, и возвращение порядков Русской Императорской армии. Юрий Гравицкий, командир марковской дивизии, вспоминал:

«В армии царила своеобразная дисциплина, носившая специфический „добровольческий характер“. В смысле назначений на командные должности существовала преемственность, независимо от старшинства и способностей назначаемого, важна была санкция и сочувствие части. Вновь прибывшие в армию офицеры, независимо от чина и возраста, назначались в офицерские роты, отдавались под команду неопытных молодых офицеров, но имеющих солидный добровольческий стаж, которые прямо издевались над попавшими к ним под команду…».

Врангелю нужны были новые формы, исключающие аналогии с «Доброволией» и «Грабоармией». В 1919 году боевая эффективность В.С.Ю.Р. постоянно падала, особенно на фоне много раз битой РККА. Коммунисты делали выводы и развивали армию в «военно-научном» направлении, белые же продолжали воевать «по-обывательски». Врангелем была упразднена добровольческая система комплектования, снижена плотность офицерского состава в частях — армия стала называться просто «Русской», добровольческий корпус был переименован в 1-й армейский. Вместе с тем резко изменилось отношение к «красным офицерам», которых в деникинские времена в случае пленения ждали в лучшем случае девять кругов «реабилитационных комиссий», в худшем же поход к стенке. Врангель выпустил воззвание «К офицерам Красной армии», гарантируя им безопасность и полное прощение в случае перехода фронта. Генерал Штейфон, один из главных критиков «добровольчества», так охарактеризовал реформы:

«В крымский период диагноз болезни („кризис добровольчества“ — прим. автора) был поставлен правильно, и генерал Врангель повел свои войска по путям русской армии. Эта благодетельная реформа, хотя и сильно запоздавшая, быстро возродила деморализованные долгим отходом части и помогла главнокомандующему удерживать Крым в течение семи месяцев».

«Армия должна нести крестьянам землю на штыках»

Следующим шагом нового правительства стало проведение большой аграрной реформы, за выполнение которой взялись уже в апреле 1920 года. Земельный вопрос был одним из самых главных большевистских рычагов, влияющих на настроения крестьянства. Белые это, конечно, знали, но всячески избегали щекотливой темы, ставя себя во все более сложное положение. Отсутствие диалога с крестьянством стало одной из главных ошибок генерала Деникина, и неслучайно добрая половина нового правительственного кабинета состояла из бывших столыпинских чиновников — приоритеты Врангеля были совершенно четко выражены.

Закон «О земле», который вскоре увидел свет, являлся для белых явлением уникальным. Впервые за годы гражданской войны власть решилась на радикальный шаг — легитимизацию «черного передела» 1917 года. Дворянское землевладение в стране было разрушено, вместе с ним погибли и арендаторские хозяйства. Произошедшие за последние годы изменения нужно было признавать и брать под контроль, а это значило неизбежный отказ от «незыблемости прав собственности». Такой подход многим не нравился, но это был свершившийся факт. Согласно врангелевской реформе вся земля оставалась в руках обрабатывающих её в данный момент хозяев. Все участки переходили в полное владение фактических владельцев после уплаты налога (ежегодно в течение 25 лет «пятикратное среднее от урожая текущего года» — т.е. 1/5 урожая). Юридический собственник земли, пресловутый помещик, из расчетов полностью исключался, ему платило определенную компенсацию правительство. Перераспределению подлежала вся земля, кроме промышленных, городских и усадебных участков, а также лесов. Естественно, что закон стал попыткой завоевать или купить таким образом крестьянство. Реформа подстегивалась тем обстоятельством, что Таврическая губерния, в которой оперировали войска Врангеля, оставалась аграрным краем со значительной долей помещичьего землевладения (около 3 млн десятин из 5,5 млн), и земельный вопрос стоял там особенно остро.

Параллельно с аграрной реформой осуществлялась реформа местного самоуправления (закон «О Волостном земстве»), которая проводилась под лозунгом «Кому земля — тому и распоряжение земским делом». Новообразованные земства имели широкие полномочия, выходящие за пределы земельных вопросов, так, например, в их ведение определялось социальное строительство (школы, больницы), «юридическая помощь населению», заведывание имуществом и капиталами, повинностями… Вся деятельность уездного земства была перенесена в волость, а крестьянство получало реальные рычаги административного управления. За рамками волостного самоуправления оставалась только полицейская или охранная служба. К сожалению, о результатах земской реформы мы можем только гадать, так как ей не суждено было осуществиться до конца: повсеместно она начала проводиться лишь осенью 1920 года. Параллельно осуществлялась реформа гражданского судебного управления. Мировые суды должны были регулировать проблемы, возникавшие между самоуправлением и администрацией. Реформа самоуправления была призвана дисциплинировать народные массы, политически образовать людей. Струве писал Василию Маклакову в августе 1920 года:

«Главнокомандующий ставит своей главной задачей — дать народу возможность, как только обстоятельства дозволят, свободно проявить свою волю относительного государственного устройства».

Этот пункт врангелевской политики вызывал и вызывает жесткие споры. Мы включаться в них не будем, заметим только, что законы «О земле» и «О земствах» были плохими или хорошими, но единственными реальными законодательными шагами белых на Юге за все время смуты.

«Тон примирения с фактами»

Еще одним направлением, на котором была сломана печать «непредрешенчества», стала внешняя политика. В ней произошли существенные изменения, основанные на учете деникинского печального опыта. Тут позиция правительства обуславливалась его удручающим положением и выражалась в отказе от принципа «Единой и неделимой России». Негласно признавался приоритет «федерализации».

Впервые произошел отказ от борьбы с «самостийными» течениями на Юге России. Было признано казачье право на самоуправление (соглашение с атаманами казачьих войск подписано летом 1920 года). Врангель шел на контакт со всеми, кто был против Советской власти, следуя простой формуле: «хоть с  чертом, но против большевиков». А «чертей» набралось порядочно. Петлюра? Военный союз с Петлюрой. Независимость Финляндии? Признаём. Польши? Признаём. Признать украинский язык, разрешить сбор Курултая в Крыму, горскую федерацию — Врангель вертелся как уж на сковородке. Барон даже надеялся на военный союз с Махно, которого, однако, добиться не удалось. Получилось договориться только с некоторыми зелеными атаманами, которые набирали ватаги на глазах изумленных обывателей прямо в крымских тюрьмах.

Особое место во внешнеполитических вопросах, естественно, занимали «союзники». Англичане после Новороссийска крайне пессимистично оценивали перспективы белых и отстранились от реальной помощи врангелевским войскам, тщетно пытаясь выступить посредниками в переговорах между бароном и большевиками. Врангель был отнюдь не против перемирия, но его условием стало «сохранение занимаемых территорий», которые летом и осенью 1920 года неуклонно расширялись и приближались к границам Таврической губернии, большевики настаивали на капитуляции военных сил, передаче территорий и «всех средств транспорта» (читай — флота). Франция, в отличие от Англии, после Новороссийска активизировала свое участие в судьбе белых, фактически сменив англичан в роли поставщика товаров военного назначения. Благодаря правительству Мильерана Врангель получил амуницию, которая была ранее захвачена турками в Трапезунде и Батуми. Причины помощи французов оставались далеко не альтруистическими, они имели кровный интерес в победе Польши в советско-польской войне. Действуя в рамках этой задачи, французы всячески подогревали воинственные настроения Врангеля и даже признали 10 августа 1920 года его «Правительство Юга России». Политика Франции была направлена на создание санитарной границы с Советской Россией и, конечно, не обуславливалась доброй волей.

Подобные обстоятельства, особенно участие Врангеля в конфликте Советов и Польши на стороне последней, вызывали у многих его сторонников «неловкие чувства». Выбранная Врангелем тактика диктовалась банальным инстинктом самосохранения и была в обстоятельствах 1920 года неизбежной.

Дураки и бюрократы

Последним пунктом в перечне чрезвычайных мер правительства стала борьба с бюрократией. Выявленное в ходе «работы над ошибками» деникинского этапа явление было для Врангеля проблемой актуальной, болезненной и, увы, непобедимой. Начальник отдела печати правительства Георгий Немирович-Данченко так охарактеризовал его: «На всех начинаниях, требовавших принятия быстрых решений, лежала печать заклятия». Врангель начал энергично уничтожать лишние бесполезные учреждения, конторы, штабы… Но у бюрократии, как у лернейской гидры, на месте отрубленной головы вырастали две новые. К сожалению, у барона не было в окружении талантливого и опытного администратора, способного разгрузить правительственный аппарат, его же личная «кавалерийская атака на бюрократию» окончилась поражением, а политика максимального упрощения государственного аппарата обернулась его максимальным усложнением.

«Вначале со свойственной ему (Врангелю — прим. автора) энергией, настойчивостью и властностью он произвел большую чистку своих тыловых учреждений, но вскоре обнаружилось, что он делает поистине Сизифову работу. Тыловые офицеры, согнанные с насиженных мест, ехали на фронт, но вскоре получали новое назначение в тыл. Одни тыловые учреждения расформировывались, но взамен их возникали новые. Образовывалось невероятное количество разных комиссий, в которых находили себе приют многочисленные полковники (почему-то этот чин был наиболее распространенным в тыловых учреждениях), старавшиеся возможно дольше тянуть свои дела, чтобы, получая присвоенное содержание легальным путем и целый ряд „безгрешных“ доходов» (Князь Владимир Оболенский).

Особой пикантности ситуации добавлял тот факт, что оклад каждого из 12 тыс. врангелевских клерков покрывал в среднем лишь 25% прожиточного минимума. Вряд ли стоит объяснять, что коррупция и казнокрадство повсеместно компенсировали чиновникам не хватающую для жизни сумму.

Конец первой части. Далее: часть вторая