о что я верю: в то, что я родился русским и умру русским. Что только национализм является той высшей, выходящей за рамки одной жизни цель, что придает человеческому существованию — пустому и целом трагичному, как трагично всякое смертное, изначально конечное существование — некую драматическую огранку, превращает жизнь из мыканий между работой и семьей в служение. Служение народу. Служение стране. Служение истории. Служение тем поколениям русских гениев, что уже были, и тем поколениям русских гениев, что будут. Превращает одинокую, печальную, случайно вспыхнувшую в космическом мраке искру разума в водопад искр, водопад света, водопад Русского Света, что уже льется тысячу лет и будет литься до тех пор, пока на Земле останется хоть один человек, называющий себя русским.
Национализм превращает жизнь в драму. Обрамляет жизнь контекстом, потому что только контекст по-настоящему важен. Ставит позади человека — смешного и беспомощного создания, отравленного ядом смертности с самого рождения, глупенького комка плоти, слабого разума, что сначала 20 лет взрослеет и учится, еще 20 лет более-менее варит, а затем начинает угасать, так толком и не разгоревшись — тысячи и тысячи живших до него русских людей. Русских героев и русских злодеев. Наполняет холодную космическую пустоту жизни теплом и светом. Делает мысль о смертности, о смерти выносимой. Превращает ее из абсолютного, лавкрафтианского кошмара черного небытия в лишь еще одну небольшую главу в безразмерной Книге Русской Нации, что пишется по мере того, как наш народ великан шагает и шагает сквозь столетия.
Во что я не верю: что есть на свете сила или убеждения — либеральность, рукопожатность, хороший тон, «Гитлер убил сто миллиардов евреев, а ведь он тоже был националистом, как вы можете!» — ради которых стоит вычеркивать свое имя из Вечной Русской Книги, выходить из Вечного Потока Русского света в холод, одиночество и пустоту, что ради популярности у либеральной, государственной или еще какой публики стоит сдавать единственное, что есть у всех националистов. Русскую вечность.
Я думаю, что либералы, отрицающие национализм во имя воинствующего, по-детски истеричного индивидуализма, что государственники, сажающие националистов во имя абстрактного государственного спокойствия, просто не понимают концепт смерти. Как примитивные народы. Как австралийские аборигены, которые не верят, что умрут. Я думаю, что они смягчают страх смерти отказом думать об этом самом чудовищном и невероятном дне в жизни каждого человека. Люди похитрее забивают страх смерти богом — мол, где-то там есть добрый дедушка, поэтому когда мы умрем, мы умрем не по-настоящему, а понарошку, и жизнь продолжится, просто в новом качестве — но у либералов же нет даже этой наивной, детской сказки, хоть как-то успокаивающей бунтующее против своей конечности сознание.
Но у либералов нет бога, который бы продолжил вечеринку, когда они закроют глаза навсегда. Нет нации, став частью которой, можно стать частью света, частью истории, частью протяженного во времени процесса, процесса тысячелетней жизни и борьбы народа. Нет ничего, кроме набора пошлейших пустых кричалок про свободу и независимость, каковые кричалки должны быть жестко установленного размера и темпа, иначе из либералов исключат.
Это дети. Веселые, резвящиеся, не понимающие своей смертности дети. Надеющиеся, что как-то обойдется.
Не обойдется. Вы умрете. И я умру. Но после меня останется народ, которому я служил своим словом и делом, который продолжил жить, а после вас останется лишь набор траурных твитов, постов и репостов. Потом он сойдет на нет. И не останется ничего.
Мне было бы жалко либералов, как бывает по-мудрому жалко преклонному старику веселящегося ребенка — если бы они не пытались посадить меня и моих братьев по нации в тюрьму, навсегда погасив Вечный Русский Поток Света, развеяв его на маленькие, быстро гаснущие, холодные, одинокие искорки. Поэтому либералов я презираю. Не идеологически — но за попытку украсть единственный шанс на Русскую Вечность.
