современной школе происходит нечто-то странное. Как только ребенок перестает смотреть «Спокойной ночи, малыши», ему тут же дают книгу, написанную высокообразованным взрослым для высокообразованных взрослых. Разве это не издевательство? А Достоевский? Теоретическая сложность его текстов не ниже, чем у академических работ отечественных философов, таких как Семён Франк и Николай Бердяев, однако, труды последних изучают на третьем курсе профильного факультета, в то время как «Преступление и наказание» штудируют в сельских классах. Где здравый смысл?
Гимназисты, например, вовсе не знали писателей. Они изучали языки. Два классических и два современных. По мнению тогдашних педагогов, этого вполне достаточно для развития навыков мышления. Со временем, когда молодой человек проявит себя и поступит в университет, при наличии упорства и желания, он сможет приобщиться к великой русской литературе. А до того — латинская грамматика, греческая грамматика, немецкая грамматика, французская грамматика, немного истории, чуть-чуть физики, математика, география и закон божий. У царских министров просвещения, при всем их охранительстве и излишнем консерватизме, была верная мысль о том, что ребенок не может понять больше, чем он может понять. Пока учится жить, пусть знакомится с европейскими языками. И лишнего не напряжется и польза.
После революции ситуация круто изменилось. Детей усадили за книжки, а чтобы им было понятно, о чем там речь, советская пропаганда создала методику чтения, которая позволяла читать не читая. Текст дробился на куски, каждый их которых получал твердую марксистскую интерпретацию. Чацкий, Рахметов, Базаров,— хорошо, потому что за пролетариат. Обломов, Раскольников, Печорин — плохо, потому что декаданс и реакция. С таким подходом никакой Толстой не страшен. Нашел рабочих, нашел угнетателей — понял суть. Ничего сложного. Тут даже первоклассник разберется.
С развалом СССР преподавание литературы превратилось в комедию. Вместе с коммунистическим режимом в небытие ушли и пионерские трафареты. Теперь детям пришлось читать Тургенева таким, каков он есть на самом деле, со всеми его сложностями и витийством. Никто ничего не поняли. Кто бы сомневался?
Школьное литературоведение до сих пор стоит на красной основе, от чего дети приучаются ненавидеть толстые книги с самого раннего возраста. Ну, не могут они понять, отчего Печорину скучно и зачем он в петлю лезет. Они же дети! Им нужно мороженое и мяч.
Однако, по здравому размышлению, закрывать предмет с устоявшейся инфраструктурой было бы неразумно. Слишком много сил и средств было затрачено. К тому же, при определенной корректировке, у уроков литературы есть шанс стать полезными.
Во-первых, из программы следует убрать крупные произведения, вроде «Войны и мира». Их законное место — спецкурс в вузе. Кто будет этим заниматься? Школьные преподаватели. Пусть вузовские кафедры выберут одного-двух и запустят в поточные аудитории.
Во-вторых, нужно, наконец, понять, что литература, равно как и театр, и кино, и балет, и живопись не оказывают решающего влияния на моральное развитие ребенка. Наши учителя, устав от нищенских зарплат, любят поговорить о связи поэзии и добродетели. Дескать, прочитал Пушкина — уступил бабушке место.
Если они так уверены в своей правоте, пусть объяснят дикость недавнего бандитского прошлого, всех этих Толянов в малиновых пиджаках и их шальных подруг с выбитыми зубами. Уж кто-кто, а поколение, родившееся в конце шестидесятых, испытало на себе всю мощь советского образования. Почему же эти люди, оказавшись в других экономических и политических условиях, принялись воровать и убивать? Лермонтов виноват? Научить не смог?
Отношения в семье и в обществе значат куда больше, чем книги. Как показывает практика, в экстремальных ситуациях, когда человек оказывается в ситуации «или-или», светская культура проигрывает клерикальной. Кто-нибудь знает случай, когда умирающий на последнем издыхании просил почитать ему из Гоголя? А с Евангелием такое случается сплошь и рядом.
Русские писатели старой закалки были непревзойденными стилистами. Они, как, может быть, никто другой на свете, умели собирать слова в изящные предложения. Почему бы этим не воспользоваться? Почему не попробовать научить детей писать на утонченном литературном жаргоне петербургской интеллигенции? Пусть подражают. Сочинение в духе, допустим, Анатолия Кони. С его оборотами, ходами, приемами. Разве плохо? Вред сомнителен, а польза очевидна.
Есть и еще одна деталь. От прошлого нам достался особый взгляд на нашу историю. Будто бы вся она, от первого князя до последнего императора, сплошное воровство, разврат и убийство. Но, разве сочинения Салтыкова-Щедрина, с их чудовищной язвительностью, — это единственное, что можно сказать о русской жизни? Нежели не было ничего светлого? Неужели русские всю дорогу гнили в застенках? Как же тогда быть с сонмом дореволюционных авторов, никому сейчас неизвестных, которые так много и так мило писали об удовольствии русского быта?
Александр Николаевич Энгельгардт, профессор химии, переехавший из Петербурга в Смоленскую губернию для занятий сельским хозяйством. От него остались письма, которые он в течение пяти лет аккуратно высылал в журнал «Отечественные записки». В свое время они были очень популярны. Говорят, их ценили даже большевики. Про что там? Про жизнь небольшой русской деревни, но без привычных некрасовских сальностей. Много природы, много солнца, много тишины, и, главное, сусальная мягкость и полнейшая беспечность. Люди живут и работают, в общем-то, счастливо. Зло, конечно, есть, но совсем не такое, как у Достоевского. Эпилепсии и прочего кликушества у Энгельгардта днем с огнем не сыщешь. У него в деревне чисто и скромно.
Таких было много. Сергей Тимофеевич Аксаков, Алексей Михайлович Ремизов, Глеб Иванович Успенский, Николай Семенович Лесков, Василий Витальевич Шульгин, Василий Васильевич Розанов, Алексей Феофилактович Писемский, Юрий Федорович Самарин и десятки других. Мы о них не знаем не столько от недостатка культуры, сколько из-за советской цензуры. Долгие годы эти авторы были намертво закрыты в архив. Почему? Вопрос риторический. Большевики пришли к власти через насилие: переворот, гражданская война, террор, чистки и т.д. Счет погибших идет на десятки миллионов. Большая кровь нуждалась в большом оправдании. У людей должно было быть четкое представление о том, почему так много их родственников, особенно из старшего поколения, оказались в могиле, бежали из страны или умерли от голода.
С этой целью был создан миф о русском прошлом. Якобы, оно было настолько ужасно, что переполненные кладбища, которые образовались по ходу смены старого порядка новым, — несравнимо меньшее зло. Русское вчера — кромешный ад. Преисподняя на земле. Под идею подбирались писатели, музыканты, историки, режиссеры и все, все, все. Чем больше зла, чем чернушней картинка, тем лучше. Спокойных, искренних художников гнали из культуры в три шеи. Бурлаки на Волге? Хорошо. Салтычиха порет крестьянок? Замечательно. Герасим утопил Му-Му? Превосходно. Кустодиевские барышни и младенцы? Ужас-ужас!
На этих, казалось бы, пустяшных замалчиваниях, держалась, ни много ни мало, легитимность советского режима. Если бы массовый читатель вдруг увидел недавнюю историю своей страны, какой она была на самом деле, он бы тут же, не теряя ни секунды, вышел из партии. Собственно, так оно и произошло в конце восьмидесятых. Двухчасовой фильм про управдома Швондера и профессора Преображенского камня на камне не оставил от веры в справедливость свержения монархии.
Тем не менее, за последние сто лет отечественный читатель так привык к грязи и мерзости, что всем сердцем уверовал в невозможность другого взгляда на свой мир. Зря. Русская жизнь редко бывает похожа на прогулку по эшафоту, и кажущаяся угрюмость окружающих напрямую зависит от собственного желания видеть их таковыми.
А что, если выбросить из программы по литературе тех, чье присутствие было выгодно большевистскому режиму, и поставить на их место немного этнографии? Не сложной и научной, а литературной и мемуарной? В конце концов, почему дети должны видеть разруху там, где ее нет и в помине?
Вместо Чехова, с его жестокостью и тягой к издевательствам, пусть будет Розанов. Беда Антона Павловича в том, что читатели, особенно советские, так и не поняли, с кем имеют дело. Литератор, тонкий знаток человеческих душ, пророк — клишированные определения без связи с сутью. О чем, например, писал Чехов, во время поездки на Сахалин? О России или о клюкве? Разумеется, слог выше всяческих похвал, но темы....
Зачем так много внимания уделять, извиняюсь, общественным туалетам и публичным домам? Чехов заглянул во все. От Урала до Сахалина. Запах и консистенции прилагаются. При всем уважении, это не картина того что есть, а мерзость ради мерзости. Клубничка. Кто-то видит собор Василия Блаженного, кто-то — природу, а кому-то подавай покосившийся столб и матерную надпись. В рассказе «Хамелеон», рекомендованном к изучению в школе, чиновник, полностью утративший человеческое достоинство, гадко извивается, стараясь уйти от возможного наказания. Взрослый человек поймет, что тут гипербола вкупе с партийной принадлежностью автора, но ребенок-то воспримет без критики. Розанов не в пример спокойней и правдивее. При всех перекосах и шатаниях он умудрился не скатиться в крайность и остался на твердой почве. Его коротенькие эссе о русской жизни даже со зла нельзя упрекнуть в профанации. Ему было не до того. В собственных, исключительно высоких целях, он проговаривал то, что видел. Грех не воспользоваться.
Всеми уважаемого Достоевского следует заменить на никому не известного Лескова. Федор Михайлович слишком сложен для подростков. Никто же не отправляет детский сад на четырехчасовой концерт классической музыки? Не потому что партитура плоха. Напротив, она-то как раз замечательна, но юные слушатели, в силу своей юности, никогда ее не поймут. Лесковский роман «На ножах» прост, доступен и гораздо более убедителен, чем «Преступление и наказание». Работы Николая Семеновича в школьной программе есть, но не те, что надо. Плаксивая сага про оружейника Левшу и еще что-то про художника-алкоголика, подобраны так, чтобы с ходу попасть в унисон с чеховскими интонациями. А как по другому? Отборщики свое дело знали, и мотивация у них была наисильнейшая. Кому охота из Кремля обратно на финский берег? Лесков — другой. Из него нельзя выхватывать. В русской действительности он видел, прежде всего, мощь и силу. Очарованный странник и люди древлего благочестия — былинные исполины с невероятной жизненной энергией. Вот их-то и надо детям. Спившихся слесарей они и так увидят.
О Салтыкове-Щедрине мы уже упоминали. Запредельная едкость текстов, часто перехлестывающая через край, современному читателю кажется нормальной, и очень жаль. Карикатура, которая почему-то стала официальным портретом. Явление удивительное. Все равно, как если бы шоу Петросяна заняло место аналитической передачи на BBC. Люди включают телевизор, и вместо гарвардских профессоров видят кривляющегося пожилого мужчину в окружении странных персонажей из клоунской артели. Типа, это — реальность, а все остальное — ложь и пустышка. Жутко? А дети такое наблюдают каждый раз, когда открывают учебник. На его месте должен быть человек добрый, но, вместе с тем, ироничный, чей смех не вызывает желание бежать из страны на все четыре стороны. Алексей Писемский — костромской дворянин, литератор, друг Репина и Перова. Он любил пошутить, однако, в его рассказах нет ни ненависти, ни монгольского оскала, ни желания придавить все живое к земле. Со своими персонажами он обходится много легче, чем Салтыков —Щедрин с двумя генералами и мужиком. Те-то совсем скоты бессмысленные. Поведешь на убой? Пойдут на убой. Дашь еды? Будут жрать. Не дашь? Будут плакать и бить друг друга ногами. Звери по воле автора.
Как Горький умудрился попасть в обязательное чтение для изучения детьми школьного возраста — тема для отдельного исследования. Как-никак, человек находился под надзором политической полиции аж с
Бунин — манерный стилист из Серебряного века, талантливый рассказчик, всю жизнь писавший так, как будто ему от рождения и до самой смерти было чуть-чуть за сорок, оказался в лапах министерства образования по нелепой случайности. С
Что изменится от того, что дети перестанут изучать русскую литературу по советской методичке? Станут ли они сознательней, активней, жизнеспособней? Разумеется, да. Открывать свое дело проще, когда в твоем подсознании мирно трудятся энегельгардовские и лесковские крестьяне. С кровавыми мальчиками, святыми проститутками, застрелившимися шулерами, зарубленными бабушками, спившимися левшами, изнасилованными девочками и заводскими душегубами даже самый крепкий человек сдаст задолго до того, как кончатся силы.
