Константине Леонтьеве у нас почти не пишут. После «Бесконечного тупика» всех интересует Василий Розанов и его сладкие сентенции о половой жизни на фоне цветущей герани. Удивительно, однако: от боевой громадины русской мысли до нас дошло одни колыбельные. Как будто ничего не было, как будто вся история русского самопознания началась канареечными мемуарами Сергея Аксакова и закончилась розановскими одами в честь пирога с капустой. Неужели и вправду русские, дай им волю, тут же откажутся от армии, от мистики, от господства, вообще от зверства, и с головой уйдут в болото домашнего уюта? Неужели природный русский мир крутится вокруг интересов толстой мамаши с выводком детей? А как же «Варяг»? А как же Гефсиманский скит? Где они? Из Розанова их не видно.
Его мир — это отчаянный побег мещанина от грома и молний мужских страстей. Ему никогда не нравились парады и марши. Он их боялся. Церковь его скорей пугала, чем влекла. Монашество, стояние за веру, протопоп Аввакум, огненная смерть во имя чистоты исповедания были ему противны до отвращения. Василий Розанов хотел жить спокойно. Где-нибудь в пряничном домике, в глухом костромском уезде за тридевять земель, чтобы его никто-никто не трогал. Только сон и молоко. Никаких бурь и никаких подвигов. Пусть за осенью следует зима, а за зимою лето.
Если хотите, его законное место — «Комитет солдатских матерей». Нонешние плаксивые мамки с энтузиазмом откликнулись бы на его «интимные гимны» во славу пеленок и детских ванночек.
А Леонтьев? Если кратко, то его идей, его силы, его способностей, его взглядов боялись. По-настоящему и без дураков.
Например, Дмитрий Мережковский, философ, постоянный собеседник террориста Бориса Савинкова, того самого, который убил министра внутренних дел Плеве и великого князя Сергея Александровича, написал о нем так: «Леонтьев — вообще — серый и даже темный гений. Бывают такие. В нем — первозданный радий. Принцип разрушения... Он сам себя боялся. Наши нигилисты перед ним просто щенки. Вот грядущий русский terror... Леонтьев — вот настоящий сатанист».
Мережковский повидал на своем веку много русских душегубов, порочных и злых, готовых убить ради забавы, но никто из них не вызывал в нем трепета. А Леонтьев, несмотря на любовь к монашеской рясе, — да. Чистый бес.
Такого же мнения был поэт Георгий Иванов. В 1928 году он случайно попал на собрание русской эмигрантской молодежи, правой до предела. Юноши со дня на день собирались отправиться в поход, чтобы с оружием в руках вернуть Россию на правильный путь. Все они, от первого до последнего, бредили Леонтьевым. Почему? Иванов, читая его книги, утверждал, что «не знаешь иногда, кто это говорит — Леонтьев, или гитлеровский оратор, или русский младоросс. Порой совсем Муссолини, дающий интервью Людвигу...»
Что же в нем было особенного? Почему его так любили будущие офицеры РОА? Потому что в нем не было ни капли женского. В отличие от Розанова, у которого только штаны мужские, а все остальное бабье, вплоть до чулок, Леонтьев был плоть от плоти старых, еще боярских, понятий о правильной жизни. Военный, консул, монах, философ — он сыграл в своей жизни главные роли самым наилучшим образом, как ни у кого потом не получалось. Его собеседники, люди, которым он позволял говорить в своем присутствии — это турецкие паши со свитой в сотню янычар, имперские чиновники рангом не ниже министра и оптинские монахи, пламенеющие в духовном подвиге. Остальных он ненавязчиво презирал, не желая даже слушать.
Вопреки тогдашней моде, Леонтьев ненавидел новую Европу за балаган парламентов и подлый лавочный атеизм. Ему был милей архаичный Тибет как место, где хранится бледное подобие средневековой германской культуры, закованной в железо и ощетинившейся пиками готических соборов. Россию же он любил за свежесть красок уходящей эпохи, за утонченный византизм новгородских храмов, за мощь мужицких характеров, за дремотное обаяние православного богослужения, за имперский пафос, словом, за все то, что к тому времени полностью исчезло к западу от Немана.
Скача на коне по бескрайней русской равнине, заказывая молебен в Троице-Сергиевой Лавре, беседуя с ученым монахом накануне ночной службы, он млел от радости, прекрасно осознавая, что в скором времени все это придет в упадок. Новый мир, где было возможно моральное уродство ленинского масштаба, сотрет с лица земли и равнину, и храмы, и русских. Останутся только живые трупы и заводы.
Незадолго до смерти Леонтьев основал тайный орден для дворян, желающих остановить вселенское движение в пропасть. Уже было собрано несколько десятков человек, но смерть, совсем неожиданная и, в общем, случайная, не дала организации развиться в полную силу.
Кто знает, что бы вышло, проживи он еще лет десять и встретившись со Столыпиным. Кстати, с
