Если ночью Луганск был хотя бы пустынным и неподалёку рвались снаряды, то с утра вообще ничего не напоминает о войне. По улицам гуляют люди, тусуется даже какая-то чернокожая молодёжь, причём довольно опрятная, одетая вовсе не в американско-ниггерском стиле, а в какой-то приличный casual. Я не спешу переодеваться в берцы и камуфляж, наслаждаясь возможностью походить босиком и ещё раз как следует помыться. По командиру вчера вечером довольно серьёзно отработала «Бехеровка» с коньяком, и подъём откладывается на полчаса.
Слово «работать» здесь в 99% случаев означает «стрелять», и к этому очень быстро привыкаешь. «Работает “ГРАД”». «Работай по броне». «Отработали из засады». «Через такое-то шоссе не идите, там снайпер работает». В результате, когда проходишь мимо какого-нибудь кафе и видишь на нём надпись «работает кондиционер», процессор в голове на секунду зависает.
Нас кормят в ОГА курой и гречкой, и мы шутим, что это та самая гречка, несколько мешков которой мы вчера привезли в рамках гуманитарной миссии. После завтрака нам со вторым корреспондентом другого издания (которого я, напомню, окрестил «Мотиватором») предстоит поездка в станицу Луганская. Три дня назад её разбомбила авиация. «Отработала». Сегодня там хоронят жертв.
Это самая содержательная и самая страшная часть поездки. Ополченцы выделяют нам машину с водителем. Водитель — крепкий мужик немного за пятьдесят, его называют «Батя». Не знаю, позывной это или просто обращение, но ему очень идёт. Это действительно «Батя», настоящий Хозяин Своей Земли, справедливый крепкий мужчина, готовый брать на себя ответственность. Думаю, на таких изначально строилась великая американская демократия, пока не превратилась в левацкий цирк имени Обамы.
У Бати доисторический, но вполне рабочий микроавтобус с двумя рядами сидений, он чётко и быстро всех рассаживает. Впереди — за рулём — он, посередине Мотиватор, справа один сопровождающий. Сзади слева я, справа второй сопровождающий. Все, кроме журналистов, с железом. На стекле между кабиной и пассажирским отсеком — наклейки с православными крестами и надписью «Сим победиши». Батя видит, что у Мотиватора криво и неправильно застёгнут бронежилет, довольно грубо расстегивает его, застегивает обратно, ворчит и матерится, не церемонясь. Мотиватор не спорит и старается смотреть куда-нибудь в сторону. Старшей дочери Бати, кажется, 20 лет — немногим меньше, чем Мотиватору. Семью он отвёз в Крым, а сам вернулся обратно, защищать родную землю.
Мы едем по городу. Батя абсолютно в своей стихии, рулит не глядя. Звонит его телефон. Батя берёт трубку, три секунды выслушивает собеседника, потом громко отвечает:
— Ты совсем ох…л? Я командир отделения, а не телефонистка! Нах…я ты мне звонишь по таким вопросам?
Останавливаемся купить сигарет на рынке. Украинские сигареты ужасны и в 10 раз хуже русских тех же марок. Батя курит что-то тонкое, что ему совсем не идёт до степени когнитивного диссонанса. Рядом тормозит «Четвёрка». Выходит мужик:
— Батя, куда едешь?
— Да вот, москвичей везу в Луганскую. Показать, что эти суки там сделали.
— Бать, сейчас нельзя ехать. Там трассу обстреливают. Не пройдёте.
Пауза. Батя обращается ко всем:
— Ребята. Вы всё слышали. Я вас готов везти, куда скажете, но мы наверняка ляжем.
Все молчат. Я боюсь уже совсем. Говорю командиру: «Слушай, может, не надо? Умирать не хочу, да и какой смысл. Если меня положат, всё равно репортаж никто не прочитает».
Меня внимательно выслушивают, и тут я понимаю, что второй корреспондент, Мотиватор, стоит и молчит. Вообще. Не говорит ни слова (за что и получает своё прозвище). Я осознаю, что Батя немного преувеличивает и проверяет нас на вшивость: кто не в состоянии побороть страх, тот и ляжет первым делом. А кроме того, я понимаю, что не могу не поехать туда ОДИН. Если Мотиватор едет, я тоже должен. Ловлю себя на мысли, что начал рассуждать в категориях «лучше смерть, чем позор». Это рождает очередные сложные чувства.
Кажется, у Льва Толстого в каком-то рассказе есть отличный эпизод. Когда боец лежит в лесопосадке с ружьём, на него садится комар, он его машинально прихлопывает насмерть. А потом вдруг понимает, что сам и есть такой же комар. Хлоп — и нет его. Одна шальная чеченская пуля — и всё, что человек собой представлял, о чём думал, на что надеялся, что планировал и к чему стремился, сокращается до бездыханной тушки, наподобие того мёртвого комара, которого солдат только что убил безо всяких эмоций.
Это рождает ощущение одновременно собственной ничтожности и собственного же величия. Вроде как ты просто человек. Обычная зверушка немногим лучше комара. Хлоп — и нету. Но при этом человек — это зверушка, способная выходить из-под обстрелов, переправляться на лодке через Атлантику, спускаться по неукатанному снежному склону с пяти тысяч метров, взбираться на Эверест и ехать по «Дороге смерти». Так здесь называют трассу, ведущую на северо-восток ЛНР.
Батя говорит: «Давайте пока подъедем поближе, разузнаем, что к чему». Я уже понимаю, что мы едем не поближе, а непосредственно туда. Командир рядом крестится. Я — тоже.
На войне мозг включает режим экстремальной ситуации, а инстинкт самосохранения побеждает остальные. Перестраиваешься очень резко и больше не можешь, например, любоваться красотами природы и тем более — архитектурными шедеврами. Любой объект — естественный или искусственный — воспринимается лишь с той точки зрения, могут ли из него шмалять, если могут, то чем, сколько там может засесть народу, насколько опасно мимо него ехать, сможет ли он послужить для тебя укрытием. Просыпаются какие-то первобытные мужские чувства и инстинкты, психология охотника и воина, господствовавшая в твоих предках на протяжении тысячелетий и задавленная в тебе образом жизни большого города. И вдруг становится по-своему комфортно, хотя и всё ещё страшно.
Мы мчимся по дороге смерти, в какой-то момент Батя сквозь разрыв в отбойниках выруливает на встречку и тормозит проезжающие машины, выясняя обстановку.
Передвижение по встречке не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Здесь война, и правила предельно просты: если тебе что-то нужно для дела, значит, это разрешено. Делай, что угодно, — отвечаешь сам. К этой обстановке тоже очень быстро привыкаешь — хватает пары дней, и какие-то вещи в мирной жизни потом уже кажутся дикими. Почему нельзя пить пиво на железнодорожной платформе? КАКАЯ КОМУ РАЗНИЦА? КТО может это запретить и на каком основании? Почему какому-то кретину есть дело до того, что я пью на платформе? Зачем пристёгиваться в машине «ремнями БЕЗОПАСНОСТИ», когда ты сутки назад ехал под миномётным обстрелом? Как это — на вокзале нельзя курить? КТО это запретил? КАКОЕ ему до этого дело, курю я или нет?
Мимо проезжает три машинки, говорят, что шансы проехать есть. Идём.
Вся дорога покрыта следами мин. На обочине перевёрнутая сгоревшая легковушка. Батя притормаживает: «Снимай быстрей, тут снайпера могут работать». Мне с заднего сиденья не очень удобно снимать, но кое-что зафиксировать успеваю.
Мчим дальше, проезжаем блокпост, едем по заминированному мосту. Местные жители подсказывают, где конкретно самые большие разрушения. Моему взгляду предстаёт весьма жуткое зрелище: люди с абсолютно полоумными глазами бродят вокруг разрушенных домов, кажется, до конца не понимая, что случилось, как это могло случиться и «почему именно они». Один из выживших с абсолютно зомбированным лицом раздаёт печенье и конфетки. Я не знаю такой традиции, но, разумеется, беру их и складываю в карман.
Батя ведёт нас на разбомбленную улицу. Завидев любого местного, тут же подзывает, просит рассказать, что случилось. Фактически все интервью берёт он сам. «Пусть москвичи снимут и на весь мир покажут, что эти суки тут сделали, чтоб весь мир правду знал». Я снимаю и понимаю, что этого никогда не покажут на весь мир. Что свободной и демократической мировой прессе какая-то станица Луганская совершенно до фонаря, что её бомбёжки и интервью с её жителями никому не интересны в Англии, США, Франции, Германии, что этого никогда не будет по CNN, BBC, NBC, ABC и прочим медиагигантам, по недоразумению считающимся источниками свободы слова. Что там никогда не появится ничего нарушающего уютную картину мира отожравшегося на вэлфэре западного обывателя. Я всё это понимаю, но не могу не снимать.
Станица. Бабуля без тени хоть каких-то эмоций на лице рассказывает, как шесть часов собирала мужа по частям. Говорит, что теперь, наконец, собирается уезжать. В Чернигов. Это Украина. Потом добавляет: «Знаете, что самое интересное? Что мне обещали бесплатные похороны, а в результате пришлось заплатить две тысячи гривен». Батя обещает решить вопрос и вернуть всем деньги. Мой мозг отказывается понимать, что происходит. Рядом женщина. Спрашиваем: почему раньше не уехали отсюда? «Билетов на автобус не было. Если сейчас сможем купить, уедем». Господи, какие билеты. Вас авиация бомбит.
Пока мы с Мотиватором снимаем, Батя и сопровождающие практически постоянно бегают вокруг нас с автоматами на изготовке. Заходим в дом, разрушенный взрывной волной. Никого нет, только зашуганные дворняга и кошка. Растут помидоры. За выбитыми стёклами — детские игрушки, велосипеды. Зрелище куда более жуткое, чем дома, разрушенные до основания прямым попаданием. Снимаем на первом этаже, внезапно сверху раздаётся стук. Батя поднимает автомат.
— Определись, кто?
Я продолжаю снимать, не очень понимая, в чём проблема.
— Кто? Определись?
Подбегают двое сопровождающих. Приказывают лечь и отползать. Я отказываюсь верить, что нам именно здесь и именно сейчас угрожает опасность, но подчиняюсь. Ребята быстро проникают на второй этаж, проверяют, что к чему.
— Всё чисто, работайте.
У меня складывается ощущение, что Батя и сопровождающие немного свихнулись на синдроме войны. Уже потом мне объяснят, что свихнулся я. Мы на нейтральной полосе. До ближайших позиций ополчения — километра три, ЛНР территорию контролирует не вполне, украинская артиллерия дотуда добивает. Могут работать снайперы, диверсионные группы и просто мародёры. Местный житель рассказывает Бате, как одних недавно поймали.
— И где сейчас эти сволочи?
— Да… уже это… ну…
— Ну понятно.
— В общем… это… в комендатуре.
Всем всё ясно.
То есть Батя нас прикрывает, чтобы мы смогли показать правду на весь мир. Мне тяжело ему объяснять про информационную повестку великих держав и охват аудитории сайта «Спутник и Погром». Я и не объясняю. Я из Москвы, у нас в городе решаются важные вопросы, а значит, мой репортаж может на что-то повлиять. Если бы не российские СМИ, о страданиях Луганщины не узнал бы вообще никто. Поэтому я просто снимаю. «Делай, что должен, и будь, что будет».
Вижу дымящийся ТРЕТИЙ ДЕНЬ автомобиль, включаю камеру. Батя срочно меня обегает и готовится к стрельбе. Оказывается, я сижу на предполагаемой линии огня с ближайшей господствующей высоты. Всё это мне, слава Богу, объяснят уже потом.
Внезапно Батя снова объявляет тревогу. Сопровождающие приседают, прицеливаются. Я по мере сил снимаю это всё. Тревога ложная: по кустам ходит какой-то Вова, которому Батя приказал оставаться где-то в другом месте. За словом Батя в карман не лезет, и я осознаю, что это совершенно правильно. Тут все общаются грубо, но это не какое-то хамство, а просто тебя постоянно держат в тонусе. Чтоб ты быстрее отвечал на вопросы, ещё быстрее думал и соображал, не отвлекался на мелочи, привыкал к агрессивной обстановке, схватывал суть.
— Фунт, бл…дь, ты чего по тревоге не лёг, у…бок? Здесь, бл…дь, остаться хочешь?
В таком формате проходит, в общем, всё общение, даже обед в каком-нибудь ресторане. Все эти люди, разумеется, могут говорить и по-другому. Но в этом случае есть вариант остаться там.
Ещё один разрушенный дом. Напротив него небольшая песчаная горка с цветами и детскими игрушками. Погиб ребёнок. У дома стоят двое местных — отец и сын. Отказываются понимать, что произошло. У матери оторвало ногу, она в реанимации в тяжёлом состоянии. Тёще под девяносто. Перелом ноги. Отец на чистом русском самоопределяется «чистым украинцем» и говорит, что у него душа лежит остаться здесь. Сын, напротив, считает, что нужно бежать в Россию. Они не спорят друг с другом, а просто говорят каждый своё наперебой. У меня возникает ощущение, что оба немного неискренни, но сложно упрекать в этом людей, находящихся в такой ситуации.
Настоящего украинца встретить всё же удаётся. У него тоже разбомбили дом, но он не хочет общаться, говорит на суржике, боится, рассказывает, что сына «отправили под Полтаву». Ок.
Идём обратно, у забора плачет седой дед. Говорит словно в пустоту: «Я лётчик, я 37 лет в армии прослужил, я бы никогда не нажал на гашетку, если бы видел, что подо мной люди». У Мотиватора не хватает нервов его снимать. У меня почти тоже, но я понимаю, что хотя бы кто-то должен увидеть и услышать этого человека. Он не должен говорить это в пустоту. Он должен говорить это в камеру. Желательно — на весь мир.
Всё, снимаемся. Проезжаем мимо кладбища, там толпа, хоронят погибших. Точнее, останки погибших. От кого-то осталась рука — узнали по татуировке. Кого-то опознали по зубам. Муж бабки, собирающейся в Чернигов, состоит из ноги и штанов — бабка поняла, что это он, по пальцам и тапку. Кажется, никто даже не плачет: настолько все шокированы и отказываются проникаться произошедшим. Снять не успеваю, останавливаться времени нет. Батя везёт нас обратно, проскакиваем дорогу смерти, тормозим у какого-то рынка. Курим, шутим, еле отговариваю Батю попробовать пробить кулаком мой бронежилет. Он вставляет сим-карту в телефон, кому-то звонит. Через минуту неподалёку разрывается снаряд.
— Ууу. Поехали. Это меня засекли по мобиле. За мою голову укропам 50 штук баксов дают.
Я понимаю, что у Бати вовсе не паранойя.
Возвращаемся в ОГА, подъезжает машинка с ополченцами, которые только что вернулись из боя. Все целы. Батя подходит, просит пойти их сфотографировать на память. Без проблем. Все встают, делаю несколько кадров. Мужики спрашивают:
— А Сан Саныча заснял?
Я не понимаю вопроса. Ополченцы показывают на фотографию с чёрной лентой, которая стоит внизу. Я опускаю фотоаппарат пониже, и делаю ещё несколько кадров, надеясь, что, если ещё раз попаду туда, сниму их в том же составе и к Сан Санычу не добавится новых фотографий.
По клику откроется фотография в большом разрешении
Ребята спешат, но один из ополченцев соглашается пару минут пообщаться на камеру. Лица никто не скрывает, это практически запрещено. «Мы не какие-то палачи или каратели, мы за свою землю воюем, нам скрывать нечего».
В это время Батя тренирует в парке мужика, который решил вступить к нему в отряд. Картина опять сюрреалистическая. Гуляют семьи с детьми, сквозь них от дерева к дереву в полной амуниции бегает «абитуриент» — и с ним Батя. Добежав до дерева, нужно прицелиться, потом пять раз присесть, после этого бежать по диагонали к следующему. Абитуриент выдыхается быстрее Бати и похож на классического толстяка или задохлика на уроках физры.
— Бать, ну возьми в отряд, а то я тут засиделся, как вата.
— Тебе сколько лет?
— Сорок три.
— А мне пятьдесят пять, и я и то сильнее. А в отряде у меня ребята, которые по несколько часов в работе. За последние пару недель восемь операций было. Ты хочешь нам помочь, а в результате всё обосрёшь и сам ляжешь.
— Ну Бать, ну я натренируюсь. Возьми в отряд, а то реально как вата.
Видно, что Батя его в отряд не возьмёт НИКОГДА.
На севере начинается миномётный обстрел. Мы хотели туда ехать, но не до такой степени. Батя со всеми прощается и обещает, что ополчение отомстит за каждого убитого гражданского. Мы обнимаемся. Напоследок Батя усмехается и говорит:
— Вы, ребят, если что, на меня не обижайтесь. У меня просто характер такой.
У тебя отличный характер, Батя. Дай Бог каждому.
Окончание следует.
