Как нам оценить масштаб и последствия той катастрофы, которая постигла русский народ в ХХ веке? Можно, конечно, просто подсчитать погибших. Это много раз делали, в том числе и на «Спутнике». Разумеется, никто не способен — и вряд ли когда-нибудь будет способен — назвать совсем «точную» и «окончательную» цифру — но сам порядок чисел понятен. Путем экстраполяции можно предложить и какую-то приблизительную оценку числа неродившихся — хотя это будет уже гораздо более расплывчатая и умозрительная цифра. Вспоминается и знаменитый прогноз Д.И. Менделеева, что к концу ХХ века население России должно составить около 400 млн человек. Но ведь помимо чисто количественного выражения ущерба есть и качественное, а как оценить его?
О чем я говорю? Не вызывает сомнения, что все чудовищные потрясения и катаклизмы самого страшного столетия нашей истории не могли не оставить глубочайших следов в психике и психологии русского народа. Если сравнить образ русского, тот его «собирательный облик», в котором он представал внешнему миру в начале ХХ века, и тот, в котором он предстает сейчас, трудно отделаться от мысли, что перед нами два разных народа. Мы-то знаем, что это не так, но как объяснить столь разительный контраст между народом-завоевателем, народом-вершителем, народом-мятежником и народом забитых пенсионеров и бесхребетных офисных клерков; народом, покорно сносящим любые издевательства со стороны обнаглевшей власти, народом, живущим по принципу «что угодно, лишь бы не было войны — только не сейчас, только не при моей жизни»?
А ведь когда-то «русский революционер» в глазах остального мира был столь же архетипичным персонажем, как сегодня «арабский террорист», русский народ в целом же слыл вторым по степени воинственности после немцев. Мы поражаем своей травоядностью даже в сравнении с современными европейскими народами — в Париже или Лондоне серьезные беспорядки вспыхивают на порядок чаще, чем в Москве. Это, возможно, повод для гордости, будь наш правящий режим настолько мудр и идеален, что ему просто не за что было бы предъявлять претензии… Но это, мягко говоря, не так. Думается, что любые французы или англичане, регулярно бунтующие из-за вопросов, которые нам кажутся до смешного мелкими и тривиальными, доведись им годик пожить под властью постсоветской элиты, снесли бы эту власть к чертовой бабушке — вместе с самим Кремлем, если бы понадобилось. Скорее всего, такого бы не случилось: реально выглядящая угроза чего-то подобного уже заставит элиту крепко задуматься над исправлением ситуации. Что, говорите, это сложно, опасно, да и последствия непредсказуемы? Вот и я о том же. О том, что сто лет назад среднему русскому человеку такие соображения вряд ли пришли бы в голову. А если бы и пришли, вряд ли смогли бы его остановить.
Что же с нами стало? Чтобы это понять, необходимо осознать, что у нас было — от чего мы ушли, чтобы прийти к такому печальному результату.
Не вызывает сомнений, что Российская Империя не была идеальным государством (а покажите мне вообще хоть одно идеальное государство). У нее хватало проблем, с частью которых справиться не вышло, и это её погубило, увы. Однако точно так же не вызывает сомнений, что из всех форм государственности, знакомых русскому народу с начала Нового Времени, Российская Империя была оптимальной — просто потому, что она была абсолютно современной для своего времени и абсолютно европейской, т. е. наилучшим образом отвечала природе русского народа (крупнейшей европейской нации) и русской культуры (важнейшей составной части культуры Большой Европы). По состоянию на начало ХХ века это выражалось в том, что Империя стремительно эволюционировала в сторону современного национального государства (ни о каком отставании в этом плане говорить не приходится: Россия в деле становления национальной государственности шла вполне в ногу с развитыми европейскими странами «второй очереди» — например, Германией — и опережала многие другие).
Глобальные процессы, происходившие в русском обществе, абсолютно синхронны и сопоставимы с процессами в других обществах Запада, и у нас есть все основания предполагать, что при продолжении нормального эволюционного развития страны они и дальше шли бы тем же чередом. Что это означает?
Вместе со странами-ровесниками Россия переживала в то время завершающую — индустриальную — стадию развития традиционной демографической модели (характеризующейся очень высокой рождаемостью, высокой детской смертностью, относительно короткой продолжительностью жизни). Индустриальная стадия сопровождается выплеском образовавшихся к тому времени — вследствие повышения производительности сельского хозяйства — огромных избытков населения в города, где эти избытки становятся основой для бурного роста промышленности. В то же самое время городская среда неизбежно в течение двух-трех поколений приводит к разложению той самой традиционной модели семьи и воспроизводства, которая эти избытки и породила, что затем естественным образом и приводит к смене демографической модели, а в дальней перспективе — и к постепенному изменению экономического уклада. По аналогии со странами Запада, логично предположить, что при естественном ходе событий этот процесс в России растянулся бы до 1960-х или 1970-х годов. При этом Россия последовательно пережила бы примерно те же самые социальные явления, что были характерны для стран Запада в этот период.
1920-е в императорской России, скорее всего, прошли бы под знаком постепенного движения к конституционной монархии, приближения её к парламентским западноевропейским образцам. Кстати, по состоянию на 1917 год Российская Империя в плане развития политических институтов вовсе не являлась отсталой страной — она находилась в этом плане примерно на одном уровне с той же Германией, которую при мирном развитии событий также, очевидно, ждала бы постепенная либерализация. Все это время продолжалось бы устойчивое развитие промышленности — более плавное, не такое резкое и травматичное для общества, как сталинская индустриализация. Примерно тогда же, в 1920-е, стали бы ощутимо сказываться социальные противоречия, порождаемые нарастающим разложением традиционного общества (особенно ярко они проявились на фоне мировых экономических потрясений — надо думать, та же Великая Депрессия затронула бы Россию сполна). На этом фоне наверняка немалых успехов достигли бы политические течения, сочетающие в себе социальную составляющую («классовую гармонию» вместо «классовой борьбы») с правым консерватизмом в политике (подобные идеи уже высказывались черносотенцами до революции) — в общем и целом в русле умеренного европейского фашизма итальянского типа (не путать с нацизмом), только с гораздо меньшим градусом милитаризма и агрессии. Ведь если у нас не было большевистской революции, необходимость в идеологии «осажденной крепости» отпадает, и фашизм сконцентрируется в основном на социальных проблемах. Возможен был даже временный альянс трона с этими право-социальными движениями — при сохранении парламентской структуры. При отсутствии предпосылок к глобальному идеологическому конфликту эта мода прошла бы сама собой за поколение — другое, оставив в наследство немало вполне полезных достижений (в виде, например, развитого социального законодательства).
Тем временем явления, связанные с разрушением традиционной модели воспроизводства (атомизация общества, эмансипация женщины, размывание «большой» традиционной семьи), развивались бы устойчиво и неотвратимо, параллельно с уменьшением «удельного веса» религии в идеологическом поле, и где-то к 1960-м Россия вполне естественным образом получила бы полноценную «сексуальную революцию».
К этому времени Империя имела бы уже полувековую традицию парламентаризма с развитой и стабильной партийной системой (три — четыре основные партии, устойчиво доминирующие в Думе, плюс периодически возникающие малые, способные на что-то повлиять только в альянсе с кем-то из основных игроков). Сложилась бы вся инфраструктура развитой демократии — устойчивый «потомственный» электорат партий, цивилизованные лоббистские группы, легальные и теневые схемы финансирования, мощная независимая от государства медиасреда, формирующая общественное мнение — иными словами, та «неявная олигархия», которая прячется за парадным фасадом любой стабильной демократической системы и обеспечивает ее гладкое функционирование. В экономике все это выразилось бы в образовании той самой прослойки «старых денег», о которой мы так часто говорим — к тому времени Россия имела бы собственные финансово-промышленные династии, насчитывающие уже три — четыре и более поколений, тесно переплетенные со старой имперской аристократией — т. е. настоящих «хозяев страны», полностью интегрированных в ее политическую систему, обладающих внушительным статусом на международной арене — не как сумасшедшие русские нувориши, сорящие шальными деньгами, а как ценные, уважаемые, доверенные, наследственные партнеры — одни из своих («еще мой дедушка с вашим дедушкой дела вел»).
Вот в таком виде Россия вступила бы в постиндустриальную эпоху. Не берусь утверждать, что она была бы мировым гегемоном, но абсолютно однозначно, что Россия входила бы в группу передовых, наиболее развитых стран, определяющих пути развития для всего мира, с устойчивой демократической системой и комфортным социальным государством.
Что мы получили вместо этого? По сути дела, произошедшая в России на рубеже 1910-х и 1920-х годов чудовищная социальная конвульсия нарушила естественный ход развития страны, «закоротив» всю сложнейшую социальную систему. Весь тот процесс, который должен был занять минимум полвека, русский народ пережил в очень сжатый промежуток времени — форсировано, зачастую насильственно. Традиционное общество уже находилось в процессе медленного, естественного разложения — но большевики попросту сломали его в одночасье. Там, где оно еще было жизнеспособно и сопротивлялось (в деревне), для этого понадобилось устроить серию вселенских катаклизмов, граничащих с геноцидом (продразверстка, коллективизация, волны голода в 20-х и 30-х годах — которые, возможно, и не устраивались на 100% целенаправленно, но уж точно использовались правительством на полную катушку). Если есть понятие social engineering, то первые 20 лет советской власти можно смело назвать social reverse engineering — «социальная деконструкция». По сути дела, были демонтированы — причем не осторожно и постепенно, а методом прямого подрыва — все несущие элементы старой социальной системы. Уничтожение старой социальной структуры, массовая урбанизация, атомизация и «массовизация» общества, разрушение религии как значимого социального института, сексуальная революция — все это произошло не просто на памяти одного поколения, а в течение одного только производительного возраста этого поколения. Культурный шок был чудовищен. При нормальном развитии событий эти изменения заняли бы жизненный цикл двух-трех поколений. На первое поколение пришлась бы урбанизация, на вторую — замещение старых традиционных ценностей (вроде религии) массовой идеологией. Внукам досталась бы сексуальная революция.
Ситуация осложнялась тем, что вместо эволюционного развития новых социальных отношений и институтов, при котором новые общественные формы и модели поведения постепенно приходили бы на смену старым по мере их размывания, советская власть предлагала обществу готовые шаблонные схемы, насаждаемые сверху. Не являясь продуктами естественного развития, проб и ошибок общества в целом, эти схемы, как правило, оказывались не более, чем суррогатом — лишь бы чем-то закрыть брешь. Очень часто по факту они являлись не шагом вперед, как было задумано большевиками, а шагом в сторону, а то и вовсе назад.
Наиболее ярким примером является насаждение на месте постепенно отмиравшей феодальной сословной структуры новых (и по-своему гораздо более ригидных) советских эрзац-сословий с системой централизованного распределения благ «по статусу»: «рабочих», «служащих», «номенклатуры», и — в самом низу — бесправной и прикрепленной к земле массы «колхозников», находящихся на полурабском положении. Это ведь не шаг вперед от капитализма к некоему невиданному мифическому «социализму», это откат к государственному рабовладению в духе монархий Древнего Востока. В этом смысле большевики были вовсе не революционерами, а наимахровейшими контрреволюционерами из всех, которых знала человеческая история — это же надо суметь: взять вполне современное для своей эпохи общество, поломать его, предложив взамен модель социальных отношений Бронзового века! Нацисты — тоже те еще социальные фантасты были, но они хотя бы о Средневековье грезили, а не об эпохе строительства пирамид и зиккуратов!
Естественно, у общества не было ни времени, ни возможности психологически адаптироваться к происходящим изменениям. Особенно учитывая полное отсутствие какой бы то ни было конструктивной помощи со стороны государства, способного в качестве обоснования происходящего предложить лишь дикую идеологическую пургу. Тут для общества стоял вопрос выживания, а не комфорта. Выживание же достигалось максимально быстрой внешней адаптацией к изменениям — без учета того, что у человека происходило в голове. Всю лишнюю, мешающую информацию хорошо бы вообще забыть, стереть из памяти, будто и не было ее. Советское общество — уникальный в истории пример массовой амнезии, когда у огромной массы людей разом — как по мановению волшебной палочки — отрубило память обо всех поколениях предков, которых они не застали лично. Старые ролевые модели были разрушены грубо и молниеносно. Разрушать вообще очень просто. Но вот никакой новой позитивной альтернативы на смену разрушенному не пришло. Образовавшаяся пустота была заполнена не чем-то новым, и не мертворожденными большевистскими схемами, а остатками все того же старого, только кастрированными, лишенными разумного обоснования и смыслового наполнения. Общество, искусственно помещенное в радикально измененную реальность, просто не умело в ней жить, а назад вернуться тоже не могло — старые культурные коды были под запретом. Оставалось одно — закрыть глаза и постараться не замечать изменений, не пускать их внутрь — но при этом не вспоминать лишний раз прошлое, поменьше ворошить старое, жить более-менее одним днем. Поэтому и вышло, что вся большевистская «социальная модернизация» на поверку оказалась не только травматической для общества, не только сопряженной с жертвами и разрушениями, с поломанными человеческими жизнями, но и очень поверхностной, ограниченной в основном внешними формами, лишенной реального внутреннего наполнения.
Взять хотя бы советскую «сексуальную революцию» в качестве характерного примера. Эмансипация женщины в Советском Союзе была полной и по западным меркам чрезвычайно быстрой — в том, что касалось реальной ее роли в обществе. Женщина очень быстро стала полноправным «кормильцем» в семье, для нее открылась масса профессиональных и карьерных путей. Вполне естественно, что сразу же последовало и полномасштабное сексуальное раскрепощение общества (достаточно почитать воспоминания и свидетельства современников об эпохе 1920-х). Однако на смену рухнувшим «традиционным ценностям» не пришло ничего нового. Не появилось никакой новой сексуальной этики, основанной на знании, уважении и ответственности. Напротив, очень быстро произошел откат к той самой «выхолощенной» традиционной модели. Классическая советская семья основана на патриархальной морали, но при этом без какой бы то ни было социально-экономической основы для такой морали. Семья, в которой мужчина и женщина являются в равной мере «добытчиками» и поровну делят обязанности по дому, просто по определению не может быть патриархальной по своим нравам. А если общество такую модель отношений ей все-таки навязывает, институт семьи обречен быть насквозь фальшивым, вести к дисгармонии и глубинному несчастью всех своих членов. Если каким-то чудом не с первого поколения, то со второго — точно. Грубо говоря, если женщина у нас юридически свободна и имущественно независима, но при этом в обществе официально «секса нет», неизбежным результатом становится печальная статистика, зафиксированная советской Академией наук в 1986 году — 10 абортов в среднем на одну женщину в РСФСР. В среднем. То есть, если кто-то делал один или два, или (большая редкость) не делал вовсе, то кто-то делал все двадцать…
Иностранцам, приезжающим в Россию, часто бросается в глаза подчеркнуто «галантное» поведение русских мужчин по отношению к женщине — манера открывать дверь, уступать место в транспорте и т. д. Это, конечно, прекрасно. Но иностранцам, как правило, невдомек, что за этим красивым фасадом кроется зачастую махровейший половой шовинизм, граничащий с женоненавистничеством. Психологическое отношение, вполне гармоничное для XIX века, когда мир почти безраздельно принадлежал мужчине, в условиях современного общества, где женщина не является по определению содержанкой, а запросто может зарабатывать больше мужчины и вносить более значимый общественный вклад, является абсолютной дикостью.
Одновременно с этим и женщинам общество продолжает внушать причудливо искаженные идеи родом из ушедшей эпохи — например, что высококлассное высшее образование — это, прежде всего, главное условие — ни за что не догадаетесь — удачного замужества. Не удачной карьеры, профессиональной самореализации или, на худой конец, высокого дохода, а именно удачного замужества. Ну вот раньше замуж не брали, если девочка не умела готовить, а теперь — если у нее нет престижного диплома. Русские женщины отчасти еще и потому выглядят столь эффектно и притягивают к себе внимание, что вынуждены уделять внимания своей внешности и образу на порядок больше, чем их сестры с Запада — просто потому, что русское общество до сих пор оценивает женщину на 75% именно по внешнему облику. Примерно как товар на прилавке. Вне зависимости от того, какое у нее за плечами образование, профессиональный опыт, карьерные достижения. Иными словами, наше общество продолжает относиться к мужчине как к безраздельному хозяину жизни, а к женщине — как к прелестной дурочке, призванной быть игрушкой хозяина и предметом его интерьера, хотя и то, и другое уже давно даже близко не соответствует реальности. По факту, люди (обоего полу) вынуждены всю свою жизнь, изо дня в день, строить из себя тех, кем они не являются, играть чужую роль.
Вот это бесконечное лицедейство, эта дикая психологическая дисгармония — органичная часть советского наследия и истинная цена всей советской «эмансипации». Иначе говоря, наше общество де-факто пережило сексуальную революцию, вовсю пользуется ее плодами, но при этом продолжает вести себя так, будто никогда о ней и не слышало.
К чему это я? А к тому, что примерно так же дело обстоит во всех областях, затронутых советской «социальной модернизацией». Взорвать церковь — не значит сделать общество светским. Построить большой завод, украв или купив для него технологии, и форсированно согнать на него людей — не значит провести индустриализацию. Создать «шарашку» с тюремным режимом, где группа ученых под страхом смерти и с неограниченным бюджетом будет проектировать космические ракеты — не значит вырастить конкурентоспособную науку. Все это — экстренные меры, «чрезвычайщина», которая может дать неплохие результаты на коротком отрезке времени, чтобы, грубо говоря, «заткнуть дыру» (которую в 90% случаев сами же большевики искусственно и создали). Жить в таком режиме всю жизнь невозможно. Рано или поздно все «прорывы», достигнутые таким путем, вернутся к исходной точке. Такова истинная цена всем «свершениям» советской эпохи. Нам еще сильно повезет, если хоть что-то из фактических, материальных достижений советской «чрезвычайщины» (вроде тех же космических ракет) удастся сохранить. Пока что, честно говоря, все меньше на это похоже… Реальные долговременные результаты может давать только планомерное поступательное эволюционное развитие — органичное для общества, сопровождающееся психологическим созреванием и взрослением этого общества. Бесконечный и безудержный «форсаж» вылился в тотальную психологическую дисгармонию, «усталость от жизни», уныние, тоску и безнадежность («а что там… ничего от нас не зависит все равно»). Результатом стало то, что уже с 1960-х в демографии русского народа начали проявляться ужасающие тенденции. И я не о колебаниях рождаемости — они суть вещь естественная и предсказуемая. Я о сверхсмертности среди мужчин возраста наиболее полной трудоспособности (40-50 лет).
Не имея реальных перспектив, не имея мечты, не видя смысла в жизни, вынужденные каждый день врать и жить во лжи и фальши (причем без разницы, на работе ли, в семье ли), русские мужчины начали массово спиваться (чего не было никогда в прошлом — дореволюционная Россия стояла на одном из последних мест в Европе по употреблению алкоголя на душу населения). А если не спиваться — то просто умирать. От сердца. От общего упадка сил. От уныния, по сути дела.
Фактически мы можем говорить о том, что русский народ ушел от традиционной модели воспроизводства (напомню, ее признаки — высокая рождаемость, высокая смертность, относительно небольшая продолжительность жизни), но так и не пришел к модели современной, «постиндустриальной» (низкая рождаемость, низкая смертность, высокая продолжительность жизни).
Вместо этого он получил уникальную модель — «советскую»: низкая рождаемость, высокая смертность, низкая продолжительность жизни. В процессе перехода между двумя вагонами мировой истории мы застряли в грязном, вонючем и заплеванном тамбуре.
Через одно стекло мы видим красиво одетых и веселых людей в следующем вагоне. Кажется, они там пьют шампанское. Через другое стекло мы видим сборище угрюмых, злобно косящихся на нас люмпенов из третьего класса. Дергаем дверь вперед — а ее заело. Уже раздаются голоса: «А может, ну его? Вернемся назад, там наши настоящие братья, с ними вместе еще зададим этим самодовольным хлыщам!» Вот только сдается мне, что особенно рады нам «братья» не будут — у них там одна краюшка и одна бутылка на всех, они и друг на друга-то смотрят недобро. Да и антисанитария там у них, сиденья разодраны, туалет загажен, отопления давно нет, свет мигает. А мы-то хорошей жизни уже коснулись краешком, снова терпеть вокруг мерзость, потому что «у всех так», как-то не очень хочется. Лучше уж — попытаться все-таки открыть злополучную дверь и попасть в первый класс. Да поскорее бы — а то дверь-то к люмпенам неплотно закрылась, а вон тот здоровенный смуглый бородач ножик уже давно точит…
Что же нам делать? Как вырваться из темного «тамбура истории»?
Простого ответа на столь сложный вопрос быть не может, как бы ни было соблазнительно его сейчас дать — как фокусник картинным жестом вытаскивает из шляпы белого кролика под бурные аплодисменты восторженной аудитории. Мы не фокусники. Большевики вон в свое время уже предложили простое решение. И их «злейшие друзья» в Германии тоже предложили — такое же простое. Закончилось это все в обоих случаях руинами.
Очевидно, что выход из тупика истории и возвращение в русло нормального развития — это колоссальная задача для всех нас. В немалой степени за то, что мы оказались в такой ситуации, несет ответственность государство, это бесспорно. Поэтому столь же бесспорно, что государству предстоит сыграть важнейшую роль и в распутывании этого клубка. Но не нынешнему государству, конечно — в настоящем своем виде оно само является на 100% порождением тех же самых экспериментов франкенштейнов-самоучек от политики. Ждать от советского монстра, что он вдруг возьмет и реформирует сам себя — не просто наивно, а преступно — как продавать тяжелобольному человеку аскорбинку по баснословной цене под видом чудодейственного лекарства. Увы, но Россия сейчас — «больной человек Европы», каким Турция была в XIX веке. Но это же дает нам и надежду, и указывает путь — потому что Турция-то от своей болезни вполне смогла исцелиться, причем сама, изнутри, собственными силами, встав под знамена современной политической нации — по сути, изобретя себя заново в качестве таковой нации. Мы не первые и не последние, кому требуется курс национальной терапии, чтобы выздороветь.
Но не надо думать, что это задача только государства, а мы все можем сесть спокойно на лавочке, сложить лапки и тихо ждать, когда оно сделает свое дело. Без нас — не сделает. Общество вовсе не является только невинной несчастной жертвой — оно должно принять на себя и часть ответственности. По сути, оно расплачивается сейчас за то, что оно позволило большевикам сделать с собой. Сейчас легко и удобно делать вид, что большевики прилетели откуда-то с Луны в пломбированном звездолете и коварно навязали свою злую волю несчастному русскому народу.
Горькая правда заключается в том, что значительная часть этого русского народа за большевиками пошла — причем изначально вполне добровольно. Да, их бессовестно обманули. Да, они купились на красивые обещания. Но ведь купились! И, начертав эти обещания на своих знаменах, пошли жечь, и рушить, и убивать своих братьев. А потом, уже в «мирные» времена, то же самое общество пассивно (а иногда и не столь уж пассивно) помогало насаждать, принуждать, «приводить к общему знаменателю», идеологически и психологически насиловать отдельных своих членов. Чтобы государство превратилось из просто автократического в по-настоящему тоталитарное, ему всегда требуется соучастие общества. Поэтому и сейчас общество должно взять на себя немалую часть труда по расхлебыванию той каши, которую все мы сообща заварили. Государство может создать условия — например, для формирования нормальной современной конкурентоспособной капиталистической экономики, но только общество сможет породить нового человека, психологически готового эту экономику претворять в жизнь. Воспитать его в семье и школе, в том числе путем активной пропаганды правильного набора ценностей и ролевых моделей.
Понятно, что эти ценности и модели кто-то должен формулировать. Это не может делать общество в целом. Это должны делать отдельные его яркие представители. Та самая новая интеллектуальная элита русской нации, которую мы тяжело, в муках и сомнениях, но все-таки (я верю!) выковываем. Это новое поколение русских национально мыслящих (естественно, как воздухом дышащих) философов, писателей, политиков, предпринимателей — людей, наделенных глубиной мышления, но в то же время — инстинктом практика, готовых немедленно воплощать свое видение в жизнь — в свою жизнь и в жизнь окружающих. Я вижу вокруг проблески, искорки этого будущего — вижу каждый день, в самых разных людях. Их становится все больше. И я уверен, что русскому рассвету быть.
