Восемнадцатое столетие принесло в жизнь европейцев идеи и практики, без которых представить современный мир невозможно. Инновации того времени не только многочисленны, но и разнообразны: превозношение критического мышления, оживлённые дискуссии о политике в кофейнях, авантюры с ценными бумагами на биржах, даже прогулки по паркам в свободное время — всё это и многое другое пришло из эпохи фижм и клавесинов. Но важнейшим из новшеств стало окончательное оформление относительно единообразной европейской культуры. Если, к примеру, в 1453 году мировоззрение Старого Света представляло собой противоречивую смесь из мысли Ренессанса — прагматичной, почти не верящей в сословия и ориентированной на Античность, и средневековых традиций — идеализированных, поддерживающих иерархию в обществе и сосредоточенной на схоластической религиозности, то к концу Войны за испанское наследство европейцы выглядели, развлекались и думали сравнительно одинаково. И как раз в этот момент образования единой культуры в ряды европейских «по духу» стран вступила и Россия.
Фантастические метаморфозы, начавшиеся в России вместе с наступлением нового века, можно вполне обоснованно назвать одним из важнейших событий последних 500 лет. Ведь именно благодаря им те вещи, которые ассоциируются у нас с первым миром — университеты, театры, профессиональная медицина, упорядоченная администрация — появились в горах Урала, степях Средней Азии и тундре Сибири. Поэтому и стали возможными тезисы о «европейском пространстве от Лиссабона до Владивостока». Культура Старого Света внезапно распространилась на огромные территории, а впоследствии обрела и совершенно новое выражение.
Впрочем, при рассмотрении деталей картина усложняется. Многие русские переоделись в камзолы, выучили новые языки и быстро переняли навыки и нравы от учителей с Запада. Однако скептически настроенный читатель может задать резонный вопрос: а действительно ли петровские реформы и их продолжение сделали из бывшей Московии европейскую страну? Ведь, несмотря на весь масштаб перемен, правительство не могло полностью переиначить всех жителей царства, да и долгие традиции взаимного отчуждения России и Запада, выражавшиеся в пусть и неполной, но всё же изоляции от влияния католических и протестантских стран и почти пренебрежительном отношении к «московитам», вряд ли было легко позабыть.
Так стала ли Россия полноправным членом европейской цивилизации после Петра? Один из способов найти ответ — взглянуть на восприятие наших предков самими европейцами. Этот момент намного важнее, чем может показаться: если тогда русских считали лишь притворяющимися цивилизованным народом варварами, то любые претензии на принадлежность к Европе в XVIII веке будут выглядеть глупо и необоснованно. И напротив, если западная цивилизация признала русских «своими» и относилась к ним с должным уважением, то оспаривать равенство Петербурга, Лондона, Парижа и Берлина бессмысленно. К счастью для нас, общественное мнение тогда имело весьма чёткое отражение.
***
На момент смерти Короля—Солнца Людовика XIV в 1715 году Франция была общепризнанным политическим и культурным гегемоном в Европе. Успешное завершение длившейся два века борьбы с Габсбургами, относительно стабильное развитие экономики и бурный расцвет искусств сделали Париж если не столицей мира, то как минимум городом, обязательным для посещения любым приличным человеком. Но ярчайший культурный шедевр французов того времени скрывался не в фасадах Версаля, не в полотнах стиля рококо и не в громовых раскатах оркестра Рамо. По-настоящему закрепили за Францией статус ведущей державы писатели, чьи произведения уже тогда читали от Калифорнии до Сибири. «Их (французов) романы, больше чем мужчины, привлекают к ним женщин из всех стран; драматические шедевры заставляют молодёжь любить их театр. Слава парижских театров привлекает в них толпы иностранцев, которые выходят оттуда восхищёнными. Наконец, превосходный вкус, господствующий в их литературе, покоряет всех умеющих мыслить» — так описывал культурные предпочтения Европы один швейцарец с большим будущим. А на вершине Олимпа литературной славы Франции расположились те, кого тогда именовали условным титулом les philosophes, а сегодня часто именуют «просветителями».
Мало кто мог похвастаться такой же популярностью, какую имели философы. Репутация «мудреца», обладающего универсальным образованием, способностью нестандартно размышлять и высказывать ценные мысли, открывала двери в салоны влиятельнейших людей континента, а успешные интеллектуалы становились звёздами. К примеру, когда Дэвид Юм, не снискавший популярности в Лондоне, перебрался в Париж, его захлестнула волна восторга и внимания. Скромный пятидесятилетний холостяк был шокирован беспрестанным вниманием красавиц из высшего общества и многочисленными подарками от состоятельных поклонников. Не менее удивлён был и Жан-Жак Руссо, когда после публикации своего первого сочинения обнаружил, что увидеть и облагодетельствовать его стремятся высокопоставленные чиновники, знаменитые аристократы и богатейшие буржуа. А уж такие всеобщие кумиры как Вольтер и Монтескье и вовсе могли соревноваться во влиятельности с министрами. Труды просветителей издавались крупнейшими печатными домами и раскупались моментально. Непрошедшие же цензуру тексты отправлялись в независимые издательства Амстердама, откуда романы и памфлеты распространялись почти как контрабанда, что, впрочем, отнюдь не снижало спрос на них.
Влияние мыслителей на умы читателей, в число которых входила значительная часть европейской элиты, было огромно. Это давало возможность формировать мнение практически всей читающей публики Запада, управлять симпатиями и антипатиями. Многие из тех, кто решился конфликтовать с философами, поплатились репутацией и карьерой — окружающие переставали с ними общаться после того, как в новом стихе или сатире те подвергались осмеянию философами. Мнения просветителей могли как создавать идолов, так и низвергать их.
Это заставляло даже монархов обращать внимание на выдающихся авторов. Часто публикация сочинений, особенно яростно критиковавших недостатки Старого Порядка, запрещалась, а сами тексты вносились Церковью в «Индекс запрещённых книг» — это означало, что их чтение может повлечь за собой отлучение от Церкви. У авторов также иногда возникали проблемы с законом — к примеру, Дени Дидро долгое время находился под наблюдением полиции и после публикации антиклерикального «Письма о слепых в назидание зрячим» был арестован и провёл несколько месяцев в тюрьме. Но в целом правительства не вели войны с просветителями, а лишь пытались сдерживать их заразительную склонность к критике Старого Порядка. Когда в 1728 году Монтескье был избран в престижнейшее научное учреждение того времени — Французскую Академию — Людовик XV был весьма опечален фактом, что человек, насмехавшийся над его отцом, регентом Филиппом Орлеанским, получил такие почести. Но король не стал противодействовать превращению барона-сатирика в официально признанного учёного и мудреца, предпочтя не начинать конфликт с человеком, который мог с лёгкостью призвать себе на помощь возмущённую общественность. Фридрих II, желавший обрести репутацию покровителя талантов, даже приказал своим агентам в Париже распускать нелестные слухи о Руссо, чтобы тот, не выдержав постоянных нападок оппонентов и потери любви французской публики, наконец принял приглашение прусского короля о переезде в Берлин. Ну а уж долгие переписки философов с монархами и так широко известны.
Философы писали практически обо всём. Романы, диалоги, заметки, поэмы и письма просветителей говорили обо всех сюжетах, волнующих мыслящих людей. Символ интеллектуальной жизни всего XVIII века — «Энциклопедия» Дидро и Д’Аламбера, в которой содержалось более 70000 статей на самые разнообразные темы. Большая часть этих статьей, впрочем, были скорее небольшими памфлетами, а не научными текстами, однако это лишь упрощало восприятие идей Просвещения читателями. Мыслители создавали новую систему ценностей, в которой, независимо от традиций и табу, оценке подвергалось любое важное событие и любой господствующий порядок. Само собой, интересующиеся всем вокруг творцы общественного мнения не могли не обратить внимания на радикальные перемены на политической карте Восточной Европы…
***
До реформ Петра Россию на Западе обычно воспринимали как загадочное, полудикое и достаточно мрачное место. Связи европейцев с царством обычно ограничивались лишь редкими посольствами и не слишком оживлённой торговлей, поэтому представления о русских чаще всего складывались на основе записок и воспоминаний тех немногих путешественников, торговцев и дипломатов, кто всё же добирался до далёкого края. Уже первые составители описаний Московии относили царство к Европе, но скорее в плане географии, чем культуры. «Московиты» обычно описывались путешественниками как жестокий, хитрый и суеверный народ, не обладающий ни великими умами, ни отважными воинами, ни свободой. Будучи главным источником информации о царстве и его населении, эти сочинения, разумеется, создали достаточно негативный образ русских, отдельные аспекты которого сохранялись ещё долгое время. Даже в первой половине XVIII века во Франции был распространён созданный за две сотни лет до того австрийским дипломатом Сигизмундом фон Герберштейном миф о русских женщинах, которые якобы считают себя любимыми только если муж их регулярно бьёт. Таким образом, московиты часто рассматривались как дикари, живущие где-то на периферии цивилизованного мира и могущие вызвать внимание лишь политиков и любителей разных диковин.
Но когда русские доказали твёрдость своего решения прекратить изоляцию от «схизматиков» и перенять у них всё лучшее, провозгласили свою страну империей, а молодые дворяне стали всё чаще появляться в европейских университетах, интерес к далёкой северной стране резко возрос. Всё больше бросалась в глаза разница между старыми представлениями о России и реальным положением дел. Европейская публика начала испытывать неподдельный интерес к бывшим «полуварварам», которые не только разительно переменились, но и стали реализовывать передовые идеи своего времени — секуляризацию политики и правосудия, покровительство наукам, а также общий отказ от интеллектуальной ограниченности и архаизмов в пользу открытости к новому.
Трансформация, осуществлённая Петром, выглядела ещё эффектней благодаря негативному образу соседнего народа, вступившего в период упадка — поляков. После своего «золотого века», начавшегося вследствие создания унии Польши и Литвы и принёсшего барокко, академии и идеи гуманизма на землю от Кракова до Киева, и своего главного военного триумфа — громких побед Яна Собеского над турками, Польша стала постепенно терять как политический вес, так и право на статус «цивилизованной» страны. На Западе Речь Посполитая к тому времени часто воспринималась как негостеприимное, деградирующее, застрявшее в прошлом государство с чудовищным политическим устройством, хаотичной и неэффективной экономикой и коррумпированными судами, полное жестоких обскурантов шляхтичей и тёмных рабов крестьян. Философы, журналисты и путешественники описывали состояние польских городов, нравов и политики в печальных тонах, создавая перед публикой картины кризиса культуры, не желавшей идти в ногу со временем. Ещё более отталкивающую известность на Западе имели татары. В целом их образ не изменился со времён Угэдэя — в татарах видели кровожадных разбойников, неспособных полноценно научиться даже земледелию, не говоря уж о науках и искусствах. Ненамного лучше обстояло дело с имиджем и остальной Восточной Европы — находившиеся под властью Порты народы Балкан лишь периодически вызывали умеренное сочувствие, а сами турки обрели крайне дурную славу благодаря жестокости янычаров и надменности султанов. Контраст с менее удачливыми соседями делал образ молодой Российской Империи ещё более ярким.
Благоприятно на репутации русских сказалась и победа над Карлом XII. К началу Северной войны Швеция являлась сильнейшим государством в регионе, а шведская армия оказалась способной одерживать невероятные победы. Сам Карл был талантливейшим полководцем и быстро приобрёл репутацию нового Александра Македонского. Впрочем, военная слава Карла не слишком обольщала философов, отдававших предпочтение лидерам, приносящим подданным пользу разумным правлением и эффективными нововведениями, которыми король интересовался мало. К тому же Карл стал известен как тиран — по легенде, в ответ на просьбы членов риксдага вернуться в Стокгольм и прекратить войну находившийся в походе король ответил угрозой выслать в Стокгольм свой сапог, который стал бы раздавать приказы парламенту. Борьба Петра с Карлом выглядела для философов как столкновение двух разных типов монархов: архаического, стремящегося к личной славе и завоеваниям, и прогрессивного, в первую очередь думающего об интересах государства и благополучии подданных.
Эти и другие факторы сделали Россию и русских объектом живого интереса Европы. Царь-реформатор стал крайне знаменит и дал множество поводов для складывания положительного мнения о себе и своих подданных, но и после его кончины Старый Свет с интересом наблюдал за русскими и гадал — смогут ли они сохранить принадлежность к прогрессивному миру или, подобно османам после «эпохи тюльпанов», откажутся от результатов реформ и вернутся к старым порядкам? Степень любопытства могла меняться, но в салонах и при королевских дворах не выпускали из виду происходящее на Севере вплоть до нового всплеска внимания во второй половине XVIII века. Уже ко второй четверти века начала появляться разнообразная литература о новой империи, объёмы которой постоянно росли. В этих книгах, статьях и мемуарах русские, разумеется, не всегда описывались положительно. Петербург и его обитатели всё ещё выглядели весьма необычно для иностранцев. Но повсюду отдавали должное масштабу перемен, произошедших в Московии, и пытались осмыслить эти уникальные события. Одни только французы написали о русских многочисленные и разнообразные тексты: от эпических поэм и пьес до очерков по демографии. Впрочем, чтобы составить общее представление о мнении большинства образованных европейцев о России, достаточно ознакомиться лишь с позициями самых влиятельных мыслителей того времени, формировавших львиную долю идей и взглядов в Старом Свете: Монтескье, Дидро, Руссо и Вольтера.
Монтескье, будучи, пожалуй, самым сдержанным и рассудительным из просветителей, заинтересовался модернизацией России в первую очередь с научной стороны. Его привлекали политика, право и история, а быстрое преображение огромной страны представляло из себя удивительный прецедент, который не мог не привлечь внимание интеллектуала. Автор «О духе законов» — самой авторитетной книги о политике и законах того времени, ставшей обязательной к прочтению для любого образованного человека — не только писал в Петербург, но и увлечённо рассуждал о происходившем на Севере. По мнению Монтескье, в новом веке русские усилием воли и разума начали масштабный процесс перехода от варварства к цивилизованному обществу, имеющему цветущие искусства, прогрессивную науку, добродетельных поданных и сбалансированную политическую систему, и у них есть все шансы этого добиться.
Реформы первого русского императора встретили похвалу философа — особое одобрение вызвали отлично организованные подушная подать и рекрутский набор, не только упорядочивавшие налогообложение и пополнение армии, но и давшие дворянам стимул не притеснять крестьян. Единственное, в чём Монтескье упрекал Петра — чрезмерная жёсткость. Глядя на современных ему русских, философ писал: «Легкость и быстрота, с которыми этот народ приобщился к цивилизации, неопровержимо доказали, что его государь был о нем слишком дурного мнения». Для философа русские были настолько неоспоримыми членами «европейской семьи», что резкие методы реформ казалась ему неоправданными и излишними.
Справедливости ради стоит отметить, что местами Монтескье был неудовлетворён прогрессом в реформах Российской Империи. Середину правления Елизаветы Петровны он охарактеризовал так: «Московия хотела бы отказаться от своего деспотизма — и не может». Впрочем, в той же склонности к деспотизму он обвинял и других правителей Европы. А если бы философ дожил до царствования Екатерины II, он бы определённо удостоил высшей похвалы реформы, нацеленные на постепенное разделение властей и положившие начало местному самоуправлению в Российской Империи. Эти, как и многие другие, решения императрицы как раз были вдохновлены трудом Монтескье, который она называла своим молитвенником.
Дени Дидро во многом был противоположностью Монтескье. Импульсивный, пренебрегающий умеренностью, клянущийся бороться с тиранами и невежеством до конца, он был куда резче в своих суждениях и более склонен критиковать всё, что не соответствовало идеалам Просвещения. В то время как большинство других популярных авторов любили рассуждать о прошлом и искать в нём пример для подражания, Дидро почти всегда говорил только о настоящем. Запретных тем для него не существовало — острейшей сатирой он атаковал традиции, чиновников, аристократов и особенно ненавистных ему иезуитов.
В 1773 году энергичность и любопытство подтолкнули Дидро совершить то, на что не решились имевшие проблемы со здоровьем и боявшиеся тягот далёкого пути и легендарных русских холодов Вольтер и Монтескье — путешествие в Санкт-Петербург. Философ провёл в Северной столице почти год, исследуя разные стороны русской жизни и общаясь с императрицей и придворными. Впечатления от поездки Дидро изложил в нескольких текстах, в первую очередь — в «Замечаниях на Наказ её императорского величества» и «О Петербурге». Помимо уже ставших к тому моменту традиционными комплиментов просвещённости Екатерины, а также прогрессивности её политики, мыслитель сделал несколько интересных замечаний о месте России в Европе. Анализируя Наказ Уложенной Комиссии и общие преобразования императрицы, Дидро признавал их действительно передовыми и имеющими потенциал обойти по эффективности установления самых процветающих наций. В интеллектуалах, военных, госслужащих и многих других жителях Петербурга он видел людей, уже освоивших мудрость Старого Света, но, в отличие от французов, всё ещё полных энергии, не утомлённых долгим пребыванием в комфорте цивилизации. Эта свобода от пороков многих европейских обществ и даёт русским возможность энергично двигаться вперёд и с лёгкостью разрешать проблемы, с которыми не могут справиться даже самые просвещённые нации. Впрочем, у позднего обращения к новым идеям есть и оборотная сторона, ведь, по мнению философа, жители Севера всё ещё заметно отличаются от остальных европейцев — они подозрительны, не уверенны в будущем и замкнуты. Дидро видел причину этих недостатков в прошлом страны, полном потрясений и тирании. Но писатель был уверен, что нравы народов зависят от законов и общественных институтов, и усилия русских по совершенствованию таковых более чем плодотворны. «Россия — европейская страна» — категорично заявляет Дидро в одном заглавии и даже делится с читателями мечтой о соединении двух самых передовых народов — французского и русского, которое принесёт им мир и процветание.
Если кто-то среди влиятельных просветителей и занимал достаточно негативную в отношении России позицию, то это был Жан-Жак Руссо. Ещё более склонный к конфликтам чем Дидро, он использовал в сочинениях другие приёмы — свои мысли он продвигал не столько сатирой, сколько пламенной риторикой, а недоброжелателей выставлял порочными негодяями. Пройдя путь от скитальца в горах Швейцарии до звезды «республики писем», Руссо начал относительно стабильную жизнь лишь в 1770-х. Тогда же философу поступило предложение написать текст, который мог бы стать основой политических реформ в Речи Посполитой, зажечь патриотическую риторику среди поляков и улучшить их образ во Франции и в остальной Европе. В результате на свет появился трактат «Рассуждение об образе правления в Польше», в котором философ обращался к полякам с призывами к созданию сильного и свободного государства, основное достоинство которого — патриотизм его граждан. Руссо понимал, что значительная часть бед Польши происходят не только по вине её жителей, но и благодаря удачным операциям агентов, дипломатов и армий Российской Империи. Разбирая конфликт развивающейся империи и пребывающего в стагнации королевства-республики, Руссо, в отличие от многих своих коллег, встал на сторону поляков и подвергал их северного соседа жёсткой критике.
Русских, как полагал мыслитель, можно было упрекнуть во многом. К примеру, Руссо обвинял нас, как и пруссаков, в стремлении к постоянной экспансии, и даже утверждал, что Екатерина тайно желает покорить всю Европу. Реформы начала столетия также оценивались Руссо негативно — в то время как многие из них принесли практическую пользу народу, они испортили его внутренне. В трактате «Об общественном договоре» Руссо писал, что слишком рьяное стремление Петра привить подданным европейский менталитет помешало русским в полной мере сформироваться в самостоятельную нацию, так как все реформы якобы были лишь подражательными и не создавали ничего действительно нового. Однако несмотря ни на что Руссо отдавал должное успехам нашей Империи. «Француз, англичанин, испанец, итальянец или русский являются практически одним и тем же» — так говорил об общей культуре Старого Света крайне неоднозначный, но до сих пор крайне влиятельный Жан-Жак Руссо.
Суждения этого и других мыслителей Просвещения создавали положительный и интригующий образ России, и практически все мыслители безоговорочно соглашались с тем, что русские — полноправные европейцы. Но один из просветителей сыграл по-настоящему огромную роль в приобретении Россией имиджа не просто одной из европейских стран, но места, могущего стать самым прогрессивным государством в мире. Его называли «королём философов» и «Фернейским патриархом», при рождении же ему было дано имя Франсуа-Мари Аруэ, однако наиболее известен он под псевдонимом Вольтер. Рассказывать о славе Вольтера бессмысленно — его имя и так является, пожалуй, самым громким из французских имен XVIII века. Популярности Вольтер добился не только как философ, но и как эссеист, писатель, драматург и историк. И именно с интереса к прошлому и началось его знакомство с Россией.
В 1731 году Вольтер опубликовал свой первый крупный исторический труд — «История Карла XII». Главным героем книги, разумеется, был шведский король — Вольтер увлечённо описывал не только историю правления монарха, но и его личность и подвиги, особенно восторгаясь эпизодами вроде героической обороны резиденции в Бендерах. Однако, не желая чрезмерно прославлять воинственность Карла, Вольтер уделил много внимания его противнику, акцентируя внимание на талантах русского царя, и особенно — на его способности в корне преобразовывать все стороны жизни общества, избавляясь от любых атавизмов, мешающих прогрессу. В дальнейшем интерес философа к теме возрос — петровское наследие представляло собой идеальный материал для создания универсального образа просвещённого монарха, целиком посвятившего себя трудам на благо общества, о котором мечтали многие философы. Со временем Вольтер начал писать в Петербург письма с просьбами предоставить ему доступ к архивам и возможность расспросить очевидцев событий начала века, собираясь создать ещё один труд об эпохе Северной войны, но теперь — целиком о первом императоре. Целью книги было не только показать процесс появления новой России, но и создать красочный и масштабный миф.
Когда «История Российской империи при правлении Петра Великого» увидела свет в 1759 году, легенда о мудром и могущественном царе, триумфально справившимся с задачей просвещения своего народа, достигла своего окончательного оформления. Вольтер сделал первого российского императора героем — отважным, бесконечно энергичным, преодолевающим любые препятствия железной волей, обладающим блестящим умом и разнообразнейшими дарованиями. Витиеватый язык философа создавал перед публикой грандиозные картины не только военных удач Петра, но и его побед над противниками нововведений и, что особенно радовало просветителей, над притязаниями церкви на власть. Вольтер не стал представлять Петра безупречным и не прятал от читателей тёмные стороны императора, да и всего периода: жестокость, вспыльчивость, коррупцию, склонность к деспотизму и печальную судьбу царевича Алексея. Человек, поставивший огромную страну на путь прогресса, стал героем Просвещения, но в глазах мыслителей сохранил в себе многое и от старой России.
Тем не менее Вольтер, как и многие другие блестящие умы Европы, вскоре нашел для себя нового кумира — Екатерину II. Императрица вызывала живой интерес уже в июле 1762 года — её происхождение, обстоятельства восшествия на престол и первые постановления давали достаточно поводов для рассуждений. Когда стало ясно, что «Звезда Севера» не только большой меценат, но и проводит политику, действительно соответствующую идеалам Просвещения, утверждая религиозную терпимость, разделение властей, относительное уравнивание разных сословий перед законом, имя Екатерины сделалось одним из символов прогресса, чему активно содействовала лавина комплиментов от интеллектуалов всего континента. Царицу нередко ставили в пример другим лидерам, восхваляя её готовность проводить смелые преобразования, первейшая цель которых — улучшение жизни её подданных.
Одно из интереснейших выражений этой симпатии можно найти в одном из «философских романов» Вольтера — «Принцессе Вавилонской». Во время своего путешествия через всю Евразию, герои проезжают через огромную империю киммерийцев. Въезжая в прекрасный, недавно построенный столичный город, населённый множеством одарённых служителей народа и мудрецов, они узнают о правительнице империи, которая претворяет в жизнь самые смелые мечты: издаёт справедливейшие законы, в равной степени ценит всех своих подданных, стремится сделать их жизнь счастливой и прекращает вражду многих народов. Один из персонажей, живущий более 10000 лет, услышав это, заявляет, что впервые за свою жизнь слышит о настолько добродетельном правителе. Разумеется, описывая правительницу киммерийцев и её свершения, Вольтер намекал на Екатерину и вызвавшие аплодисменты интеллектуалов события её правления — защиту православных Польши, намерение изгнать турок из Европы и освободить Грецию и Балканы, создание нового, намного улучшенного законодательства и т. д.
Одним из символов нового периода в истории России, на который обратили внимание и просветители, была долгая поездка Екатерины по разным уголкам империи, помимо всего прочего демонстрирующая устремлённость правительницы к пониманию проблем государства
Приведённые примеры, как и многие другие сочинения эпохи Просвещения, ясно показывают, что просветители различали в Российской Империи европейскую державу. Многочисленные читатели видели в текстах философов о России образы просвещённых и заботящихся о благополучии подданных правителей, одарённых государственных деятелей и творцов, и удивительного народа. Красноречие, ум и авторитет просветителей делали эти картины притягательными и убедительными, отчего многие европейцы проникались симпатиями к загадочной стране. Эффект становился только сильнее от других историй о России, рассказанных людьми вне интеллектуальной среды. Остерман, Миних, Растрелли и Сарти построили головокружительные карьеры в Петербурге и не только приносили с собой европейские практики, но и служили наглядными примерами готовности русских приобщаться к нормам галантного века. Таким образом, в текстах и рассказах перед интересующимися Россией европейцами представала картина поразительного места, где мысли и концепции философов Просвещения воплощались в реальность.
