Публикуется с разрешения автора
Ранее: часть I
Понимание необходимости конструирования русской идентичности приводит нас к вопросу о способах и методах её конструирования. Двумя основными способами конструирования идентичности являются позитивная и негативная идентификация.
Позитивная идентификация заключается в отождествлении себя с определёнными качествами, построении своего Я-образа так, как мы его хотим видеть и как хотим, чтобы его видели другие. Эти качества, как и сам Я-образ, не обязательно должны быть положительными. Позитивность в данном случае указывает лишь направленность процесса идентификации на осознание себя, понимания того, «чем я являюсь».
Негативная же идентификация связана с обратным процессом осознания своей отличности от других Я-образов, понимания того «чем я не являюсь». При этом эти альтернативные Я-образы или иные идентичности, с которыми происходит противопоставление себя (так называемые значимые Иные), не обязательно должны быть внешними, экзогенными по отношению к идентифицируемому субъекту. За точку ментального отсчёта можно брать исторически иные репрезентации собственного Я или вообще воображаемые Я-образы. Оба способа реализуются в процессе социальной коммуникации и в каком-то смысле подкрепляют друг друга — понимание своих характерных черт влечёт сопоставление себя с иными субъектами, которое, в свою очередь, заставляет переосмыслить собственный Я-образ.
С позитивной идентификацией у русских, казалось бы, всё в порядке. Вряд ли найдётся в мире другой народ с аналогичной степенью саморефлексии, если не сказать самокопания. Опусов на тему «кто такие русские?» отечественная мысль рождает бесчисленное множество с перечислением целого спектра различных свойств и качеств (вот такой список представил Спутник и Погром, а вот один из недавних сетевых примеров, практически справочник-каталог русских добродетелей).
Проблем же с этими опусами ровно две. Первая — перечисляя реальные или желаемые русские качества, они не создают целостного Я-образа, своего рода личного и социального мировоззренческого эталона, применимого к нации в целом. Зачастую упоминаемые в них качества — это те же наклейки, которые человек может принимать или не принимать, причём не всегда под влиянием идентификационной мотивации. Можно быть порядочным, справедливым и честным человеком, но при этом не ассоциировать себя с русской идентичностью. Поэтому задача состоит не столько в том, чтобы раскрыть те свойства и черты характера, которые присущи большинству русских, сколько в том, чтобы сочетать их в едином визуализированном образе, непосредственно ассоциирующимся с русскостью, в котором бы русские люди узнавали себя в реальном или желаемом виде. Как в конце 40-х годов советская пропаганда целенаправленно создавала «исконный» русский архетип в виде блондинки с косой в сарафане и кокошнике и вихрастого рыжего Емели в косоворотке, так и нам нужно сейчас задать базовый образ современного русского человека, который бы стал осознанной или подсознательной «точкой отсчёта», стандартным представлением сначала для самих русских людей, а потом и для внешнего мира.
Вторая проблема связана с тем, что перечни этих, несомненно высоких и нравственных, качеств зачастую остаются абсолютно оторванными от жизни и не имеют никакого практического применения или воплощения. Их, как старые фотографии, ментально вешают в рамочку на стеночку и благополучно забывают, возвращаясь лишь изредка в целях самокопания или реже самолюбования: «Вот же мы какие русские хорошие, и честные, и справедливые, и совестливые!».
Нужно раз и навсегда понять, что никакие перечни национальных черт не помогут нам обрести собственную идентичность до тех пор, пока они не будут подкреплены практическим смыслом и пониманием того, как все эти прекрасные качества должны проявляться в реальной жизни, причём в нашей современной реальной жизни, а не в ту или иную историческую эпоху. Это включает также пантеон символов, ритуалов и прочих поведенческих норм, которые бы позволяли публично декларировать собственную русскую идентичность на индивидуальном и коллективном уровне ({{1}}).
Помимо этого, практическим воплощением заявленных русских добродетелей должны выступать конкретные личности, способные если не возглавить русское движение, то хотя бы служить его моральными авторитетами, своего рода знамёнами, живыми символами нашей идентичности. И конечно, наряду с действиями в узком кругу своего сообщества, необходимо развивать представление о тех формах социальной организации, которые соответствуют русскому характеру и русской идентичности.
Но надо признать, что проблемы позитивной идентификации русских напрямую вытекают из недостаточной негативной идентификации, неспособности противопоставить себя значимым Иным, осознать свои отличия от них и выстраивать исходя из этих отличий свою собственную идентичность.
Причины этого кроются как в объективных обстоятельствах и особенностях социокультурной эволюции русского социума, относительно легко инкорпорирующего в себя инородные общности (что небезосновательно считалось одним из главных его преимуществ), так и в тех целенаправленных манипуляциях, которым он подвергался в предшествующую историческую эпоху. Конструирование «советского человека» происходило при помощи актуализации двух образов значимых Иных — внешнего в виде «мирового капитализма» и коллективного «Запада» и внутреннего в лице обобщённого «врага народа», чей образ претерпевал некоторую эволюцию по мере уничтожения целых социальных слоёв российского общества, но неизменно фигурировал в политическом дискурсе и общественном сознании. Эти же образы с некоторыми модификациями фигурируют в нём до сих пор и небезуспешно эксплуатируются как кремлёвской пропагандистской машиной, так и оппонирующими силами. Другие ментальные антиподы русскости не то что не акцентируются, но даже не всегда осознаются, и пока они не будут осознаны и артикулированы, русская мысль обречена ходить по замкнутому кругу, заданному её противниками.
Необходимо понять, что негативная идентификация и противопоставление другим существующим социальным конструкциям — это стержневой элемент конструирования собственной идентичности. Понимание своей отличности от некоторых архетипов создаёт социальные границы, выстраивание которых является обязательным условием формирования устойчивого сообщества. При этом речь не идёт о создании «образа врага». Это как раз другая ловушка, в которую может попасть процесс собственной негативной идентификации, когда Я-образ фокусируется на одном доминирующем антиподе, абсолютизирует его и определяет себя через «отзеркаливание» его свойств, попадая таким образом в когнитивную зависимость от него и теряя способность к самоосмыслению и саморефлексии. Именно такую сверхфиксацию на доминирующем антиподе на грани обцессии и использовала советская пропаганда, поэтому отход от неё представляется непременным условием преодоления описанного выше замкнутого круга.
Противопоставление значимым Иным должно приводить к усилению здоровой самооценки и самоидентификации, иначе оно не имеет смысла. В конечном итоге оно может формировать различные типы отношений к этим альтернативным сущностям — от их допустимости до неприятия (за исключением отождествления, поскольку это означает отказ от построения собственной идентичности). Но для того чтобы противопоставлять себя Иному, надо сначала этого Иного признать, выделить его из общего социального контекста и понять его сущность. Сам процесс этого выделения и познания Иного предполагает некоторую степень отмежевания от него, что имеет конститутивный эффект для собственного Я.
Для русской идентичности это весьма немаловажно, потому что её кристаллизация происходит в социальном контексте, где уже существуют и успешно функционируют вполне сформированные и относительно целостные идентификационные конструкции, отличность которых даже от аморфного и инертного русского самосознания весьма велика вплоть до явного противоречия или открытого отрицания русскости, но в то же время она всячески нивелируется или расценивается как приемлемая или даже желательная под соусом различных абстрактных понятий с кажущейся положительной коннотацией, как то «многонациональность», «межкультурный диалог», «дружба народов» и т.п. Даже если они не позиционируются или объективно не являются антирусскими, всё равно, существуя в российском социокультурном поле, они просто в силу собственной логики воспроизводства препятствуют формированию русской идентичности, способствуют поддержанию её аморфного состояния и эрозии её содержательного наполнения. Поскольку зачастую в своём дискурсе или практике они опираются на отдельные элементы исторической русскости, иногда даже не признавая этого, в общественном сознании их восприятие остаётся преимущественно лояльным: они представляются неотъемлемой частью общественной жизни, с которой надо мириться просто по факту её существования на одной с нами территории или из уважения к отдельным их носителям. То есть их легитимизация в российском поле происходит за счёт размывания и фрагментации самого этого поля, а не за счёт утверждения общих норм и мировоззренческих эталонов.
Таким образом, эти альтернативные идентичности служат «внутренними» Иными, в противопоставлении которым придётся формировать русскую идентичность. На данном этапе такими «внутренними» Иными для русских выступают пять сравнительно оформленных идентификационных конструкций: 1) либерально-западническая, 2) советская, 3) российская / эрефянская, 4) православная и условно 5) «нацменская», то есть множественность этнических и национальных идентичностей нерусских народов в РФ и СНГ.
Все эти идентичности представляют собой относительно целостные конструкции со своим смысловым, ценностным, символическим и практическим наполнением, пусть и развитым в разной степени, тогда как русская идентичность находится в стадии спящего инстинкта и представляет собой в лучшем случае эклектичный набор разнородных элементов, ментальных кубиков, из которых только предстоит собрать цельную жизнеспособную фигуру. Если изначально исходить из этого, она должна строиться как совместимая с этими конструкциями или даже как «надстройка», «общий знаменатель», включающий их в себя, то мы никогда не сможем её сконструировать и обеспечить её действенность хотя бы по той причине, что для носителей соответствующих альтернативных идентичностей она останется вторичной по отношению к ним, если не подчинённой, не говоря уже о неизбежных смысловых противоречиях. Поэтому так или иначе, но утверждение русской идентичности неизбежно будет происходить в какой-то мере за счёт этих альтернативных конструкций. Что не означает их отрицания, но вполне вероятно приведёт к их частичной трансформации и реконструкции, а в тех случаях, если их адепты будут целенаправленно блокировать русскую идентификацию, и к полному демонтажу.
***
Особняком здесь стоит украинская идентичность в её постмайданной версии. По сути, это первый случай возникновения «внутреннего» для российского социокультурного поля Иного, открыто декларирующего свою антирусскую направленность и указывающего на русскую идентичность как на своего главного антипода. Для русского самосознания появление подобного феномена имело кризисный, в каком-то смысле даже фрустрационный эффект.
До недавних пор все идентичности, существующие в условно «нашем» культурном пространстве, даже объективно имея подобную направленность, не стремились вступить в этим полем в открытый антагонизм, а наоборот постулировали свою совместимость с ним и требовали признания своего полноправного статуса как части русской / российской истории и традиции, чем, как уже было сказано, способствовали размыванию и фрагментации этого пространства. Украинская идентичность здесь не была исключением, продолжая паразитировать на «общей истории» и требовать своего признания. Причём требования эти выполнялись практически полностью, ради мифической картинки «славянского братства» украинская идентичность принималась как вполне допустимая в российском поле вплоть до статуса неотъемлемой части русской культуры, несмотря на все смысловые искажения, которые она (вполне закономерно) прошла в советский и постсоветский период. Её переход к открытому антагонизму по отношению к этому полю в целом (тоже вполне закономерно) привёл к кризису этого поля как такового, сопровождающимся нарастающим пониманием того, что принятие, легитимизация и компромиссы со множеством внутренних нерусских идентичностей ради сохранения его условного единства не только не гарантирует сохранения этого единства, но и фактически подтачивает его изнутри.
Примечательно, что аналогичная эволюция национальных идентичностей стран бывшего Варшавского договора, случившаяся два десятилетия назад, подобной реакции не вызвала (а вернее сказать, никакой внятной реакции на неё в РФ не последовало вообще). Восприятие этих стран как внешних по отношению к российскому социокультурному пространству укрепилось достаточно давно, чтобы снизить чувствительность в отношении проявлений их враждебности. Но открытая антагонизация со стороны полноправного участника этого пространства привела к подлинной фрустрации. Однако данная фрустрация дала толчок процессу ментального противодействия. Провозглашая русскость своим осевым антиподом, Украина сама стала осевым антиподом, главным значимым Иным для российского общества. И это вылилось в серьёзную реструктуризацию российского социокультурного пространства и переосмысление всех существующих в нём идентичностей под влиянием нового, доселе неизвестного украинского Иного.
Сам по себе тот факт, что протагонисты обновлённой украинской идентичности в качестве своего ментального антипода использовали русскость (сверхфиксируясь на ней подобно советской пропаганде), а своих противников именовали «сторонниками Русского мира», дал толчок ответной активизации русского самосознания, своеобразному русскому пробуждению, вызвав к жизни некий дух, которого до того все усердно пытались усыпить и подольше держать в состоянии летаргического сна. С одной стороны, украинский вызов стал, пожалуй, первым в современной истории примером подлинно русской мобилизации. Благодаря этому русскость стала затребованной, появился немалый общественный запрос на русскую идею и русскую идентичность. Но с другой стороны, невнятное, инертное её состояние на момент этого толчка при наличии ряда более целостных и действенных идентификационных конструкций обернулось отсутствием чёткого вектора приложения усилий.
Как именно возрождать русскость никто «снизу» не знал, а мыслящей и академической средой этот запрос подхвачен не был. Даже соглашаясь на начальном этапе восстания в Новороссии с общим маркером русскости, активисты различного толка всё равно тяготели при этом к содержательному наполнению альтернативных идентификационных конструкций. В результате идеологическое строительство в ходе Русской весны (как, собственно, и военное) продвигалось усилиями нескольких энтузиастов, плохо представляющих себе как конечные цели этого строительства, так и пути их достижения. Фактически идея Новороссии стала единственной идеологической инновацией русской мысли на данном этапе, да и то весьма аморфной и неконкретной. Пока восстание сохраняло хотя бы видимость единства под военным и идейным лидерством Игоря Стрелкова, это обстоятельство несколько затушёвывалось общими целями и задачами восстания. Но военная слабость ополчения, отступление и последующее удаление Стрелкова привели к тому, что эти разногласия встали в полный рост, а в некоторых случаях даже способствовали отбрасыванию общего русского маркера.
Если импульс к русскому возрождению не был надлежащим образом подхвачен русскими же мыслящими кругами, то сторонниками альтернативных идентичностей он был подхвачен и обыгран сполна. Каждая из вышеперечисленных пяти идентичностей в большей или меньшей мере использовала спровоцированный украинским вызовом подъём для укрепления своих смыслов, ценностей и практик и мобилизации своих адептов. При этом либерально-западническая идентичность этот вызов «вобрала в себя», целенаправленно отождествилась с ним, чем временно усилила своё положение «изгоя» в российском общественном поле ({{2}}), «нацменские» идентичности этого вызова практически не заметили или же постарались использовать как дополнительный фактор собственной легитимизации. А вот российская / эрефянская, советская и (в меньшей степени) православная идентичности откликнулись на этот вызов, пытаясь стать главной платформой для ответа на него.
И здесь сами украинцы, надо признать, немало подсобили такой активизации альтернативных идентичностей. В украинской интерпретации русскость представляется в (простите за почти ругательное выражение) инклюзивном свете, как сочетающая одновременно имперские, советские и современные российские смыслы и практики, а также религиозную традицию православия. Причём с точки зрения поэтапности формирования такой интерпретации русского антипода первичную, «таранную» роль играет именно советская его составляющая. Антисоветский дискурс используется для первичного выстраивания социальных барьеров и создания образа значимого Иного, потом к нему подключается антироссийский и антиправославный дискурс, и они сливаются в единый целостный русский антипод. Когда же этот целостный антипод сформирован и народная ненависть направлена на русскость как таковую, первичный антисоветский импульс теряет свою остроту, а отдельные советские особенности даже признаются положительными для украинства, потому как большевики, дескать, понимали силу украинской идеи. Трудно ожидать другого от однозначных врагов, но конструируя свой образ русскости как значимого Иного, украинцы вложили в него тот смысл и значение, которые в наибольшей мере противоречат и препятствуют воссозданию собственно русской идентичности и таким образом работают на укрепление альтернативных ей конструкций, присваивая им ярлык русскости.
В итоге идеологическое соперничество за доминирование в российском социокультурном поле в ответ на украинский вызов развернулось между эрефянской и советской идентичностями — наибольшими «внутренними» антиподами русскости, не заинтересованными в её полноценном оформлении, но паразитирующими на важных аспектах русского самосознания или исторических русских практик: советская идентичность — на идее социальной справедливости и великодержавности, российская / эрефянская — на государственнической традиции, патриотизме в виде лояльности действующему на территории исторической России государственному образованию. Обе сформулировали собственную интерпретацию украинского вызова как такового и путей ответа на него. Причём интерпретации эти изначально мало чем отличались в силу того, что эрефянская идентичность, по большей части недоофомленная и мало наполненная идейным содержанием, также склонна эксплуатировать некоторые советские дискурсы и практики.
Но самое главное, эти интерпретации фактически были направлены на «приглушение» собственно украинского вызова, апеллирующего к русскости как таковой, и акцентирование вместо него других, более соответствующих их картине мира, вызовов — от коллективного Запада, либерального капитализма, буржуазного национализма, пятой колонны и т. п. Строго говоря, они обе работали на то, чтобы либо устранить украинского Иного как главного антипода русскости из российского социокультурного пространства, либо подчинить его более актуальным для них самих антиподам, актуализируя таким образом себя как конструкции, способные этим альтернативным антиподам противостоять. Утверждения о том, что украинцы — это те же русские, но оболваненные пропагандой марионетки Запада, поэтому бороться надо не против них, а против их кураторов, против Запада как такового, либерального капитализма, звучали и продолжают звучать определяющим рефреном как в эрефянском, так и в советском дискурсе. Преуменьшая реальные угрозы украинства для русского народа, они снижают восприимчивость российского общества к украинскому вызову и тем самым позволяют самому украинству укрепляться без внятного идеологического противодействия со стороны РФ.
Исход соперничества между советской и эрефянской идентичностями зависит прежде всего от развития событий в политической плоскости и реальных результатов практического воплощения сформулированных интерпретаций, вернее, одной лишь эрефянской интерпретации, поскольку только она имеет политические рычаги для её реализации. Тогда как советская лишь ждёт своего часа, когда неизбежный провал эрефянской политики в украинском вопросе приведёт к закономерному коллапсу всей эрефянской идентификационной конструкции, что окончательно оформит монополию советской идентичности на патриотический дискурс и структурирует политическое поле РФ по линии «Болотная-Уралвагонзавод», примерно так, как это уже было в 90-е. Именно за дискурсивную монополию на патриотизм в глазах российского общества ведётся соперничество между этими идентичностями, а не за сохранение и возрождение России.
Далее: часть III
[[1]] Не в последнюю очередь это касается и средств электронной коммуникации и социальных сетей. Когда автор этих строк задалась целью в День родного языка найти какой-нибудь броский плакат, чтобы разместить на своей странице в фейсбуке в ответ на пестреющую свидомыми агитациями за укромову ленту, ей удалось обнаружить лишь невнятные постеры с портретом Пушкина.[[1]]
[[2]] Временно, потому что c течением времени и усугублением негативных тенденций в РФ неизбежно будет расти запрос на оппозицию власти, и в этом контексте выиграет та сила, которая будет наиболее радикальной и непримиримой.[[2]]
