Основное правило жизни в России: здесь не существует реальности в западном понимании. Западный корреспондент смотрит на Россию, и что он видит? Он видит православного фанатика, требующего сжечь всех геев. Он садится и пишет статью «Православный фашизм поднимает голову в России: на пути в северный Иран». Русский человек не видит православного фанатика. Русский человек видит осетина Цорионова, в недавно прошлом буддиста, организатора рейвов и языческих фестивалей, по слухам, торговавшего ЛСД. Или, может быть, он видит трэш-шоумена Охлобыстина, любящего выступать в белом плаще на вершине белой пирамиды, и с трудом отличающего Иисуса Христа от Дэмьена Херста. А может, под взгляд русскому попадется и вовсе открытый гей Жириновский, чьи видео из сауны с мальчиками ничуть не мешают ему требовать перевешать всех геев.
Монолитная на западный взгляд культура религиозной тоталитарной реакции распадается для русского на обломки культуры тотального лицемерия. Общество спектакля, в котором участвует не только власть — о, господи, где бы в мире власть не обманывала народ — но и вся нация, все население, включая людей самого простого звания и образования. Наша уникальность не в том, что открытый гей Жириновский с трибуны травит геев — полагаю, такие персонажи есть везде в мире. Наша уникальность в том, что наше население делает вид, что верит Жириновскому, что его прямо в сауне геи возмущают, но при этом всё про Жириновского прекрасно понимает. Происходит обмен ритуальными идеологическим приветствиями, ритуальный идеологический спектакль типа театра кабуки, где каждое движение многозначительно, жестко регламентировано и отточено годами тренировок.
Это не путинское. Это советское. 70 лет жизни с обязательными партсобраниями, с докладами, заседаниями, идеологическими кружками приучили людей к тому, что между формально-политической и реальной сторонами жизни нет никакой связи. Что ты надеваешь маску, выходишь на сцену, делаешь несколько ритуальных па, после чего можешь возвращаться обратно в свою нормальную, реальную жизнь. В глазах Запада мы варварская страна: водка, ватник, балалайка, Калашников, тогда как мы за 70 лет тотального лицемерия (лицемерия опасного — неправильное па в сталинском СССР могло стоить жизни) превратились в абсолютных византийцев с двое, а то и троемыслием.
Мы — общество постмодернистского спектакля, и митинги 2011-2012-ых годов были бунтом против постмодернизма, попыткой вырваться из политического ритуала в новую искренность, в содержательный диалог, в содержательный, а не ритуальный контакт. Попыткой, само собой, моментально превратившийся в спектакль второго уровня, наведенную реальность в наведенной реальности в русской реальности. Есть ледяная пустыня, по которой бродит лихой кавказец с золотым пистолетом, над этой пустыней где-то в небесах разыгрывается спектакль «Путинское правление», и внутри одного спектакля актеры начинают играть второй спектакль, «Представление в представлении против необходимости играть первое представление». Этот спектакль в свою очередь вызвал спектакль третьего уровня, «спектакль против спектакля с протестом о необходимости играть в спектакле первого уровня, при этом являющийся частью обоих спектаклей».
Если вы запутались на этом месте, то это нормально, это часть сценария спектакля этого текста. Суть в том, что мы живем в самостоятельных постоянно множащихся идеолого-политических реальностях, не имеющих никакой связи с реальностью объективной. Закон против гей-пропаганды поддерживают 90% россиян, 130 миллионов человек. На митинг в поддержку закона выходят 50 человек. Ну путинг сгоняют 500 человек, но сгоняемые не ощущают никакого противоречия, политическое лицемерие для них органичная часть социальной роли. Точно так же солдаты, построенные на плацу, не возмущаются тем, что их заставляют маршировать. Слова, лозунги, идеологии и смыслы настолько оторвались от обозначаемых ими явлений, что превратились в самостоятельные символы. Политическая жизнь полностью перешла в символическую реальность, и даже бунт зрителей в зрительном зале был тут же оформлен как часть представления, упакован в «Мы здесь власть!» и «Мы придем еще!»
Иностранцы, привыкшие к связи слов с делом, описывают нашу реальность на уровне пятилетних детей. «Путин заявил, что будет укреплять традиционные ценности» — иностранец здесь слышит Иран, русский — дотации Чечне. Троемыслие стало для нас настолько естественным способом существования, что любая попытка выключиться из него (массовые искренние митинги) вызывает ужас и отторжение. «Оставьте меня в Матрице, здесь хорошо, здесь Мизулина, мы с ней общались изысканными стихами о морали и нравственности, имеющими как минимум пять разных толкований, включая «Мои дети живут в Бельгии и ебу я вас, лаптей».
Успех «Спутника и Погрома» в том, что мы отторгаем это призрачное символическое византийское существование в матрице второго и третьего порядка, что мы отказываемся участвовать в спектакле, всерьез признавать всех этих «президентов», «министров», «оппозиционеров», противопоставляя мертвому двусмысленному символизму живое национальное чувство, прорывающееся в актах предельной новой искренности — погромах. Русский национализм — это жизнь, прорывающаяся в застывшую смерть общества вечного спектакля. Режиссерам еще удается вписывать в представление внезапно появляющееся толпы с дубьем, «это спецэффекты», но склейки все грубее, в зале начинает нарастать ропот, и все сложнее делать вид, что, например, выселение 15 армянских семей после погрома в Арзамасе — это новый сценический трюк, «провокация властей».
Долгий, изматывающий, ритуальный 90-летний азиатский кабуки-спектакль подходит к концу, и советское РФ-общество обречено пасть так же, как пал императорский Китай с его великой традицией «Пекинской оперы». «Путинской» «России» на самом деле просто нет, и каждое убийство, каждый погром, каждая пронзающая национальное тело боль ускоряет возвращение в реальность из чьих-то странных черных запутанных снов.
Русский национализм в качестве критерия своей подлинности может предложить главное — боль. Остальные не могут предложить ничего.
