Текст: блог Бранко Милановича (профессор Центра социо-экономического неравенства Городского университета Нью-Йорка, бывший ведущий экономист исследовательского отдела Всемирного банка). Перевод: Александр Заворотний, «Спутник и Погром»
По моему мнению, есть две вещи, которые почти никогда не принимают во внимание при обсуждении того нежелания или даже яростного сопротивления, которые выказывают восточноевропейские страны в вопросе принятия африканских и азиатских мигрантов. Эти две вещи — история данных стран за последние два столетия и характер революций 1989 года.
Если провести линию от Эстонии до Греции — или, для большей эффектности, можно повторять за Черчиллем и проводить её от Нарвы до Нафплиона — то можно заметить, что все ныне существующие страны вдоль этой оси в последние столетия (а в некоторых случаях и половину тысячелетия) были подчинены рядом империй: Германской (ранее её роль играла Пруссия), Российской, Габсбургской и Османской. И эти страны сражались — более или менее упорно — за освобождение от имперского господства, навязываемого в форме культурной ассимиляции (как в случае с чехами или словенцами), завоевания и расчленения (Польша), простого захвата (Балтика и Балканы), принятия роли вторичного проводника имперской власти (Венгрия) и тому подобное.
Истории этих стран почти полностью сводятся к постоянной борьбе за национальное и религиозное освобождение (когда религия завоевателей отличалась от их собственной: османы и православные, католики и протестанты). Национальное освобождение означало создание национального государства, которое в идеале включало бы в себя всех членов данной этнической общности. Разумеется, все эти страны при малейшем шансе без каких-либо колебаний сами утверждали господство над более слабыми соседями, так что с точки зрения этики они ничем не отличались от тех самых империй, которые ими правили, а подчас и угнетали. Грань между угнетенным и угнетателем всегда была предельно тонка.
Когда власть этих четырёх империй ослабла после Первой мировой войны и окончательно рухнула в начале девяностых годов XX века, когда последняя такая империя, Советский Союз, пала, страны на оси Нарва-Нафплион обрели независимость и почти полную этническую однородность.
Прага, 1989 г.
Да, я знаю, что существует исключение в виде Боснии, и именно из-за этой исключительности там разразилась столь жестокая гражданская война. Но все прочие государства региона сейчас представляют почти или полностью монолитные этносы. Вспомним, что в 1939 году в Польше проживало 66% поляков, 17% украинцев и белорусов, почти 10% евреев и 3% немцев. В результате Второй мировой войны, холокоста и переноса польских границ на запад (одновременно с изгнанием немецкого меньшинства) к 1945 году Польша стала на 99% католической и польской. До 1989 года она пребывала в подчинении у Советского Союза, но после этого рубежа получила и независимость, и этническую однородность.
Можно определить этнический идеал как а) отсутствие членов данного этноса за пределами страны и б) отсутствие членов других этносов в этой стране. Польша, Чехия, Словакия, Словения и Греция (общим населением почти в 70 миллионов человек) почти на 100% соответствуют этим двум критериям. Вслед за ними расположились Венгрия, Литва, Хорватия, Сербия, Албания и Косово (общим населением примерно в 30 миллионов человек), которые почти на 100% соответствуют критерию б); затем идут Эстония, Латвия, Болгария, Македония и Румыния (почти 30 миллионов), которые соответствуют критерию a), но имеют относительно крупные национальные меньшинства. В целом же можно считать, что большинство стран от Балтики до Балкан в наше время представляют собой почти идеальные этнические монолиты — то есть соответствуют либо обоим критериям, либо только критерию a).
Варшава, 1989 г.
Куда девать в такой картине мигрантов? Они растворят этническую однородность и тем самым уничтожат ключевое завоевание этих стран, за которое они сражались несколько веков. В этот раз растворение моноэтнического общества было бы не навязано извне империей-завоевателем, а проявилось бы в форме мигрантов: людей другой культуры и религии, опасных и подозрительных в глазах местных жителей; притом прирост населения у мигрантов намного превосходит скромные, а то и отрицательные показатели в восточноевропейских странах. Таким образом, миграция воспринимается как угроза с таким трудом обретённой национальной независимости.
Второе соображение связано с первым. Речь идёт о характере революций 1989 года. Зачастую их считают демократическими. Нынешнее «сползание» восточноевропейских стран к скрытому авторитаризму воспринимается как предательство демократических идеалов или, в ещё более широком смысле, предательство идеалов Просвещения. Отказ принимать мигрантов называют противоречащим духу революций конца восьмидесятых. Но на самом деле перед нами просто неверное понимание характера этих революций. Если же, как я настаиваю, мы будем их рассматривать как революции за национальное освобождение, как очередной эпизод в столетней борьбе за независимость, а не как стремление к демократии как таковой, то отношение местных жителей к миграции и так называемым европейским ценностям становится вполне понятным. Эти ценности в восприятии восточноевропейца никогда не подразумевали этнической однородности. Жителям Западной Европы разнообразие кажется очевидным следствием демократии и либерализма, но Восточная Европа понимает такие требования как необходимость поступиться своим ключевым достижением ради соответствия каким-то абстрактным идеям.
Бухарест, 1989 г.
В ходе революций 1989 года легко было смешать два отдельных принципа: националистический и демократический. Даже радикальные националисты предпочитали разговаривать на языке демократии, поскольку на международном уровне это сулило им респектабельность — мол, эти люди сражаются не за узкие интересы своей этнической группы, а за идеалы.
Но это была демократия по расчёту, а не по личному выбору. За пределами Европы похожим примером может служить революция в Алжире, которую её сторонники даже считали не национальной, а демократической. И в самом деле: если за революцию выступает подавляющее большинство граждан, то обе задачи — национальная и демократическая — могут сосуществовать вместе, что приводит к путанице. Только во времена дилемм, подобных нынешней, можно ясно увидеть, какой из этих двух принципов на самом деле является ведущим. А когда мы это поймём, то уже не будем удивляться закоснелости Орбана, Качиньского, Земана и многих других. Лишь неспособность увидеть ситуацию в правильном контексте привела восточно- и западноевропейские элиты к такой слепоте.
София, 1989 г.
Также читайте:
