равославие как стиль, как эстетический выплеск восточной истомы, застывшей в суровых северных лесах — абсолютно прекрасно. Нет ничего лучше, чем подъезжать к русскому городу, и видеть, как сначала выглядывают купола, и купола горят на солнце самоварным золотом, и сердце наливается от этого зрелища тяжелой радостью, и тот, кто этого не чувствует, не видит, не трепещет — не русский. Собирайте манатки и валите на свои ГОА, или откуда вы там к нам вылезли, черти советские. Православие Розанова чисто эстетически абсолютно, до боли в сердце совершенно:
«Много есть прекрасного в России:
Я думаю, что всякий русский должен втайне желать завесить всю Россию образами Спаса с горящими лампадами и продавать под ними яблоки с брусникой. И испанские громадные луковицы, и чтобы эти луковицы обязательно, обязательно хрустели. Что еще нам надо? Ничего. Разве что православный византизм Константина Леонтьева (думая о нем, я вспоминаю, что испанские инфанты добавляли в тяжелую риоху настоящую золотую пыль, и так ее пили. Вот что мне напоминает византизм Леонтьева), невероятная смесь Вархаммера и Айн Рэнд, презрительная, аристократичная и абсолютно кровожадная:
«Как будто Русское государство может жить долго без постоянного возбуждения, или подогревания, так сказать, церковных чувств!
Я подчеркиваю церковных именно, а не просто христианских... В наше время слово христианство стало очень сбивчивым. Зовет себя кощунственно христианином даже и Л. Н. Толстой, увлекшийся сантиментальным и мирным нигилизмом. „На старости лет открывший вдруг филантропию“, как очень зло выразился про него тот же Катков.
Гуманитарное лжехристианство с одним бессмысленным всепрощением своим, со своим космополитизмом — без ясного догмата; с проповедью любви, без проповеди „страха Божия и веры“; без обрядов, живописующих нам самую суть правильного учения... („Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы “. Для крепкого единения в вере прежде всего, а потом уже и для взаимного облегчения тягостей земной жизни и т. д.) — такое христианство есть все та же революция, сколько ни источай оно меду; при таком христианстве ни воевать нельзя, ни государством править; и Богу молиться незачем...»
Или православие, которое буквально сочится, выпирает из «Купчихи за чаем» Кустодиева, которая на первый взгляд — гимн купеческой, «основательной» России, а на второй — абсолютно черная ирония, чистый Гоголь, всё вместе же — одно из высших выражений национального типа.
Такое православие прекрасно, оно придает эстетическую завершенность национальной форме жизни, окутывает бахромой хоругвей и чадом ладана интимный внутренний русский мир, недоступный для других, то, что наше, и то, что прекрасно.
Но всерьез верить, что все эти прекрасные ядреные старики на дорогих машинах имеют какое-то отношение к Богу (или вопросу о его существовании), что правила жизни нации должны подчиняться смутным старческим фантазиям переодетых бывших политруков — комон, это даже не смешно.
Купола должны гореть. Ладан — жечь ноздри. Купчиха — пить чай. Под образом Спаса надо хрустеть испанской луковицей и чувствовать вкус железа и крови Леонтьева. Но пожилые советские мужчины в длинных черных платьях должны занимать в жизни общества то же место, что и другие артисты популярных жанров, и это абсолютно не обсуждается.
