Прежде чем начать, давайте сразу договоримся о двух вещах: во-первых, нижеизложенное написано для людей, которые так или иначе интересуются проблемой феминизма; поэтому ежели у вас есть желание сообщить, что феминизм — это выдумка западной буржуазии (или, наоборот, левых бездельников), ненужная простому народу, то проходите мимо. Во-вторых же пишу я преимущественно для мужчин, ибо форма изложения и проблематика по данному вопросу для разных полов обладает разной модальностью, для учета которой здесь нет места; таким образом, все обращения в тексте следует понимать как обращения к мужчинам, ежели не оговорено иное. Держа это в голове, приступим.
Феминизм в нашем отечественном идеологическом пространстве наиболее, видимо, мифологизированный социальный концепт. Любая мифологизация — процесс сугубо вредный: мало того, что он создает неверное представление о массе вещей, но еще и порождает на свет большое число монстрообразных текстов, где авторы полемизируют с мифом, который сами же и придумали. В Рунете имеют широкое хождение (сейчас уже поменьше) опусы типа «Трактата о любви, как ее понимает жуткий зануда» (данный трэш попал даже на известный сайт «Этология») и книги журналиста Никонова «Конец феминизма. Чем женщина отличается от человека», которые, смущая умы юных авторов Луркмора, создают впечатление о феминизме как о фанаберии скучающих дамочек, не читавших учебники биологии.
По сути, первой проблемой социальной рецепции идей феминизма является — как и в случае с любой идеологией — тот факт, что по его поводу мнение имеют все, кто хоть раз слышал это слово, в то время как существование и актуальность целого спектра его проблематик можно осознать только предметно занимаясь этим вопросом. Таким образом, на Западе, где феминизм давно стал частью интеллектуального мейнстрима, многие утверждения его принимаются без какого-либо критического анализа; у нас же, где феминизм наряду с гей-пропагандой являются символами загнивания Запада, те же утверждения подвергаются немедленному осмеянию с позиции так называемого здравого смысла. Правда состоит в том, что здравым смыслом осилить феминизм нельзя: явление это очень сложное и без специального интереса понять о нем можно примерно столько же, сколько и о явлении гравитации на основании падения по пьяной лавочке из окна второго этажа. Любое знание, кроме эмпирического, контринтуитивно; пытаться взять его нахрапом, то есть здравым смыслом, — худшее, что человек может с собой сделать.
Кроме того, важно понять еще и то, что не существует никакого гомогенного течения под названием «феминизм»: феминизмов много, и они часто конфликтуют между собой. Есть феминизм культурный, либеральный, анархистский, есть секс-позитивный и секс-негативный, есть даже очень трогательный lipstick feminism, который полагает, что качества, которые социум считает «традиционно женскими», на самом деле тоже отличный способ борьбы за равноправие. Таким образом, отыскав с помощью здравого смысла или газетной статьи какую-то точку опоры, с которой кажется удобным накинуться на него, можно с удивлением обнаружить, что вся критика до вас уже сто раз сказана, причем прямо изнутри движения, и начать выглядеть со своим пафосом очень глупо. Общим почти для всех этих течений и ответвлений является, в сущности, довольно небольшое число утверждений: о том, что женщина — такой же человек, как и мужчина, со всеми вытекающими из этого правами, о том, что любая социальная роль должна быть результатом свободного выбора личности, а не фактом принуждения, особенно принуждения традицией, и о том, что женщина должна быть защищена от насилия не только с помощью закона, но также и нравственных и языковых ограничений. Трудно представить себе цивилизованного человека (а не религиозного фундаменталиста), у которого подобные идеи не вызвали бы сочувствие; сбои начинаются в момент практической их имплементации, потому что, как и всегда в случае идеологии, речь тут идет о власти, а количество власти — штука, точно так же подчиняющаяся закону сохранения, как и все остальное: если у кого-то власти прибавляется — хотя бы на уровне права распоряжаться собственным телом и своим доходом — то значит, у кого-то власти убыло. Вот тут и возникает конфликт интересов.
Ввиду этого, нижеизложенное является попыткой рассказать, совсем немного, об основах феминизма, исходя из аргументации самой идеологии, а не из тех диких представлений об идеологии, которые складываются у постороннего человека, наткнувшегося в газетах на сообщение о том, что феминистки требуют запретить Эйфелеву башню, так как она — фаллический символ: была такая первоапрельская шутка во французских газетах, которую у нас перепечатали на полном серьезе. Потому что «ну а чего еще от этих феминисток ждать?».
* * *
Феминизм в традиционной историографии разделяется на три «волны», не столько по хронологическим причинам, сколько по факту того, что у каждой из волн существовала своя, отличная от других проблематика. Первая волна, начало которой можно отнести, по желанию, к Великой французской революции, коммунистическим экспериментам Фурье и Оуэна или же к зарождению суфражистского движения, ставила основной своей целью достижение для женщин политических прав (собственно, слово suffrage означает право участия в процессе демократического голосования, то есть — активное избирательное право).
Соответственно, старт второй волны феминизма датируется началом 60-х годов прошлого века, когда женщины, уже получив во многом политические и экономические права, обнаружили, что существует немало непрямых способов исключить их из публичной сферы при сохранении видимости равенства. Парадокс второй волны феминизма состоял в том, что сосредоточившись на проблемах, имманентных преимущественно женщине, он выродился в движение по защите не всеобщих, но особенных прав, и таким образом маргинализировал сам себя, сделавшись движением не универсалистским, но групповым (если пользоваться определением феминистки Лайзы Оуэнс).
Соответственно, третья волна феминизма, начавшаяся в 90-х, стала ориентироваться на то, чтобы генерализовать вопросы социального давления и неравенства, найдя здесь точки соприкосновения с проблемами, актуальными для других подчиненных групп (социолог Дэвид Ризман в 1950 году, исследуя причины популярности поп-музыки, называет следующие пораженные в правах социальные группы в Америке — «Негры, женщины, солдаты и „низшие классы“»); поиск и модификация универсальных властных структур и есть та проблематика, с которой все мы имеем дело ныне.
* * *
Идея о том, что женщины должны участвовать в работе социума наравне с мужчинами, совсем не нова: еще Сократ у Платона (не будучи, разумеется, феминистом и полагая женский пол во всем уступающим мужскому), тем не менее, рассуждает о том, что в идеальном государстве женщины и мужчины будут равно участвовать в общественно полезной деятельности: «Значит, друг мой, не может быть, чтобы у устроителей государства было в обычае поручать какое-нибудь дело женщине только потому, что она женщина, или мужчине — только потому, что он мужчина. Нет, одинаковые природные свойства встречаются у живых существ того и другого пола, и по своей природе как женщина, так и мужчина могут принимать участие во всех делах, однако женщина во всем немощнее мужчины». Сократу вторили время от времени разнообразные утописты, но сама идея равенства полов не могла быть осмыслена до тех пор, пока не появилось и не стало более-менее общим представление о том, что всякий человек на земле обладает равными правами; а это произошло во время Великой французской революции: соответственно, оттуда и идет обычно отсчет начала распространения феминистических идей.
Одним из первых феминистических сочинений является написанный в 1792 году трактат британской мыслительницы (и матери писательницы Мэри Шелли) Мэри Уолстонкрафт под названием «В защиту прав женщин» (A Vindication of the Rights of Woman), в котором та возражала на рапорт, поданный Шарлем Талейраном во французский Конвент, где тот утверждал, что кругозор женщин следует ограничить только домашним образованием. Трактат Уолстонкрафт представляет из себя весьма, по тогдашнему обычаю, патетический текст, в котором доказывается, что женщинам так же, как и мужчинам, следует давать образование на общих основаниях. Собственно говоря, никаким феминистическим текстом он не является, так как там не постулируется главное: а именно то, что женщина и мужчина — это два равных человеческих существа, обладающих одинаковыми естественными правами; тем не менее, для времени, когда он был написан, это было весьма радикальное высказывание.
В 1869-м Джоном Стюартом Миллем, одним из отцов классического либерализма, было написано эссе «Подчиненность женщины» (The Subjection of Women), в котором он, прямо выступая против тогдашнего социально-философского мейнстрима, доказывал, что зависимое положение женщины — это реликт прошлых эпох и что все общество выиграет от того, что женщинам будут предоставлены равные с мужчинами права (и поддержал свои воззрения на практике — он был президентом Национального общества за женское избирательное право).
Спустя 15 лет вышел в свет ключевой для европейской социальной мысли труд Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» — текст, который является одним из базовых для феминисткой теории и одновременно — одним из наиболее критикуемых в рамках этой самой теории: с его утверждением о том, что гендерное неравенство конституируется экономическими отношениями, не согласны ни Бовуар, ни Файрстоун, ни Джудит Батлер, о которых речь пойдет ниже (впрочем, утверждение ортодоксального марксизма о том, что социальные отношения определяются только экономическими условиями, давно уже не устраивает ни социологов, ни философов, ни даже самих марксистов — в частности, его опровержение является центральным постулатом для доктрины Франкфуртской школы).
Вообще, по понятным причинам, до появления всеобщего образования — то есть фактически до двадцатого века — интеллектуальная дискуссия о правах женщин велась преимущественно мужчинами. Считается, что и само понятие «феминизм» придумал Шарль Фурье в 1837 году, хотя феминистки постарались это утверждение оспорить — для многих из них тот факт, что у истоков феминизма стояло какое-то число мужчин, так же неприятен, как и для черных людей — факт того, что первую джазовую запись сделали белые люди.
* * *
Центральным для феминистской доктрины является масштабный труд Симоны де Бовуар «Второй пол», вышедший в 1949 году (и написанный, судя по всему, по настоянию Сартра): значение его для рассматриваемой нами идеологии так велико, что рассуждать о феминизме, не читав эту книгу, примерно то же самое, что судить о христианстве, не имея представления о Новом Завете. Бовуар там утверждает, что женщина/женское определяется в европейской культуре только через мужчину/мужское, в то время как мужчина полагается универсальным, иррелевантным женщине понятием.
Таким образом, в рамках философии экзистенциализма Бовуар утверждает, что женщина в культуре никогда не выступает в роли субъекта, являясь всегда Другим по отношению к единственному субъекту (то есть, мужчине), и в силу этого делается лишенной своего самостоятельного Проекта, то есть целеполагающего представления о будущем, которое только одно и способно придать жизни смысл. Бовуар, таким образом, протестует против представления женщины функцией от мужчины, или даже функцией от функции — в случае с психоанализом функцией от (мужского) либидо, в случае марксизма — функцией от (выстроенных мужчинами) экономических отношений. Книга эта огромная (первоначально она вышла в двух томах), Бовуар в ней показывает, как создается концепт «женщины», на примере данных самых разных дисциплин — от биологии и антропологии до социологии, психоанализа и философии, а весь второй, самый подробный том ее прослеживает траекторию социального формирования идентичности женщины от рождения до смерти (самая известная фраза из этой книги звучит так: «Женщиной не рождаются, ею становятся»).
Книжку эту надо прочитать любому развитому человеку, вне зависимости от того, интересуется он феминизмом или нет: несмотря на то, что она довольно слабо структурирована, пристрастна и во многих местах является рекламой экзистенциальной философии, по глубине и неожиданности анализа проблемы, которая всем казалась лежащей на поверхности, она может сравниться с «Капиталом» или «Философией новой музыки» Адорно — то есть трудами, сразу создающими после себя целое огромное поле исследования и большой спектр прежде не существовавших проблематик. При этом она очень живо написана и, что немаловажно для нас, в отличие от большинства программных феминистских текстов, переведена на русский, и переведена хорошо. То, что вы после нее совершенно по-иному будете смотреть на «интуитивно понятный» вам феминизм, — практически гарантия.
* * *
Другим программным сочинением феминизма является труд Бетти Фридан под названием The Feminine Mystique (что примерно можно перевести как «Тайна женственности», это понятие из женских журналов), вышедший в свет в 1963 году и, как считается, породивший вторую волну феминизма. Это не очень глубокая по мысли и несколько излишне многословная книга, написанная журналисткой, сотрудничавшей с женскими журналами; тем не менее чтение это очень тяжелое для любого, кто обладает хотя бы рудиментами эмпатии, так как повествует об абсолютно беспомощном существовании женщины в благополучном обществе, где она усилиями пропаганды сведена к набору потребительских и репродуктивных функций.
Тут нужно понимать, что положение женщины среднего класса в послевоенной Америке было уникальным в силу уникальности положения, собственно, и самой послевоенной Америки — единственного крупного выгодополучателя Второй мировой: экономика ее росла как на дрожжах, мужчина оказался в состоянии прокормить в одиночку большую многодетную семью. Женщину рынку было выгодно перевести в категорию универсального потребителя, и она была посажена на идеологическую цепь: с юных лет девочкам вдалбливалось, что единственная цель и назначение женщины состоит в том, чтобы выйти замуж и родить четверых детей; брачный возраст женщины неуклонно снижался — в 50-х он составлял 17–20 лет, и ходила шутка, что девушки идут в колледж за ученой степенью mrs., то есть «миссис».
Все достижения феминизма первой волны были успешно похоронены, женщине внушалось, что для нее настал золотой век, когда она может не работать и полностью посвятить себя детям и мужу; Фридан описывает растерянность сорокалетних американок, еще помнивших, что всего десять лет назад дело обстояло совсем не так. Женщины, стремившиеся к карьере, государственной пропагандой представлялись несчастными, не получившими подлинного женского счастья невротичками, словосочетание career woman было фактически ругательством; тогдашняя риторика в этом смысле очень напоминает тот традиционалистский реваншизм, который процветает ныне у нас. Более того, Фридан в книге приводит содержание женских журналов образца 1960 года — и они пугающим образом напоминают содержания женских журналов наших дней: это хороший повод подумать над тем, что любая господствующая идеология всегда направлена на подавление свободы выбора индивида, и идеология потребления ничем в этом смысле не отличается от мобилизационных идеологий тоталитарных или религиозных государств.
В итоге в конце 50-х — начале 60-х Америку постигла эпидемия не имеющих имени душевных расстройств со сходной симптоматикой: женщины среднего класса жаловались на отсутствие смысла существования, отсутствие цели и удовольствия от жизни и на ощущение полной опустошенности; по большей части это были женщины, счастливые в браке.
Многие из них обратились к транквилизаторам: именно об этом поколении женщин была написана песня Mother’s Little Helper — песня, надо заметить, на редкость психологически глубокая для двух двадцатидвухлетних оболтусов, ее сочинивших. Фридан показывает, как невротизация эта прямо вытекает из того состояния выученной беспомощности, в которое была ввергнута американская женщина, и показывает это с примерами на руках: нам ее примеры должны быть близки, потому что по принципу действия они мало чем отличаются от приемов пропаганды советского агитпропа, убеждавшего граждан СССР в их безусловно счастливом бытии по чутким руководством партии.
Самое ценное в книге Фридан то, что она убедительно опровергает распространенный аргумент, будто бы феминистки выдумывают проблемы, которых «обычная женщина» не имеет: мол, если ей не говорить, что она несчастлива в своей «традиционной» роли, то обычная женщина будет счастлива. Как можно убедиться, подобная вытесненная безальтернативность существования в итоге порождает неврозы, которые невозможно, по методологии классического психоанализа, свести к подавленной сексуальности; что возвращает нас к экзистенциальному аргументу, выдвинутому Бовуар.
* * *
Одной из самых странных книг в феминистском мейнстриме является сочинение радикальной феминистки и основательницы радикальной феминистcкой группы Redstockings Суламифи (Шуламиф) Файрстоун «Диалектика пола: задача феминистической революции» («The Dialectic of Sex: The Case for Feminist Revolution»), увидевшей свет в 1970 году. Файрстоун была женщиной амбициозной, чрезвычайно политически активной, но лишенной систематического образования, что хорошо здесь заметно — книга ее очень декларативна, амбициозна и криклива. Файрстоун ничуть не сомневается в своей способности исправлять «мужские» философские и экономические учения, будь то гегельянство или марксизм: уже на девятнадцатой странице книги она предлагает свое, исправленное определение исторического материализма, заменяя в классическом пассаже Энгельса понятие «экономического развития» на понятие «пола»; в первом издании книги содержатся довольно комические таблицы, иллюстрирующие различные положения исторического материализма клетками с вписанными туда крупным шрифтом словами «патриархальность», «диктатура пролетариата», «прагматическое», «идеальное» и т. д.
Файрстоун верит в существование большого числа исторических мифов вроде матриархата, проводит дикие аналогии, утверждая, например, что эмпирический подход в науке по отношению к культуре это то же, что и патриархальный подход по отношению к подлинной диалектике пола (критикуя Энгельса за слишком узкие рамки описания реальности и постоянно поругивая левых в целом, Файрстоун на протяжении всей книги не способна избавиться от догматического применения марксистской фразеологии) и, словом, довольно агрессивно творит классический труд по фолк-социологии и фолк-философии только лишь затем, чтобы призвать к социальной и культурной революции, которая должна уничтожить то, что, по ее мысли, является основой любого разделения на классы угнетенных и угнетателей, а именно биологические ограничения, связанные с вынашиванием и рождением детей. Позволяет ей ставить эту цель довольно наивная (что вообще характерно для конца 60-х — начала 70-х годов) вера во всесилие биологии и кибернетики (свою утопию она называет «кибернетическим социализмом», где репродуктивные процессы будут механизированы и переданы в общественное ведение), то есть тот сциентистский идеализм, который является отличительной чертой левой риторики и ее deus ex machina.
Основная проблема аргументации книги состоит в том, что modus operandi здесь из главы в главу один и тот же: сперва Файрстоун устанавливает два контрастирующих (или, если угодно, диалектически противоположных) подхода к какому-либо феномену — например искусству или культуре в целом — затем уверенно объявляет факт существования этих двух подходов плодом разделения человечества на два пола и, наконец, приходит к естественному выводу, что после феминистической революции, уничтожающей социально-биологическую основу этого деления, — то есть необходимость для женщины вынашивать, рожать и растить детей, как нетрудно догадаться, — уничтожится также необходимость в двух разных подходах: и таким образом исчезнет деление на мужские и женские темы в искусстве, да и само деление на искусство и науку тоже исчезнет. Таким образом, весь мир сводится к вопросам прокреации: очень женский подход, как нетрудно заметить.
В итоге книга Файрстоун впечатление производит довольно анекдотическое: в лучшем случае ее можно считать политическим памфлетом, философская, социологическая и аналитическая ее ценность весьма невелика. Тем не менее книга эта полезна в том смысле, что здесь собран в кумулятивной форме весь спектр проблематик современного феминизма: вопросы объективации женщин в искусстве, проблема восприятие всех конфликтов как конфликтов сексистских, требование гендерно-нейтрального языка и, разумеется, проблемы насилия над женщиной.
* * *
Наконец, ярким примером работы третьей волны феминизма является сочинение Джудит Батлер «Проблема гендера» (Gender Trouble: Feminism and the Subversion of Identity), напечатанная в 1990 году. Батлер, в отличие, например, от Файрстоун, философ профессиональный; она крайне популярна и влиятельна в феминистских кругах; эта ее работа лежит в основе так называемой квир-теории, то есть течения внутри постструктуралистской критической теории (и ЛГБТ-движения), которое полагает, что любая гендерная идентичность, включая и гетеросексуальную, — это социальный конструкт, конституируемый не биологическим полом, а культурно-нормативными практиками социума (так, Батлер в начале книги приводит цитату писательницы Моник Виттиг, изобретшей понятие «гетеросексуального контракта», которая гласит: «Категория пола это политическая категория, полагающая общество гетеросексуальным»).
Популярность этой книги, в отличие от остальных, понять довольно трудно: не оттого, что она плохая, а только лишь из тех соображений, что ежели для уяснения аргументов Бовуар требуется хорошее понимание западноевропейской философии первой половины двадцатого века, то в случае с Gender Trouble только лишь для того, чтобы читать ее более-менее без запинки, нужно иметь экспертное представление обо всем словаре западной философии начиная с Платона, ибо написана она вообще характерным для Батлер сухим и откровенно тяжелым формализованным языком (в 1998 году влиятельный журнал Philosophy and Literature вручил ей ироническую награду за победу в ежегодном состязании авторов «плохого письма» с формулировкой «за самые стилистически удручающие пассажи из тех, что можно найти в научных статьях и книгах»). Исходным ее посылом является утверждение, что легальные институты, прежде чем регулировать поведение субъекта права, конституируют этот субъект в своих определениях; таким образом, прежде чем требовать репрезентации женщины в институтах власти, необходимо разобраться с тем, каким образом означенные институты создают само понятие «женщина» и что они под этим понятием имеют в виду (я неизбежно упрощаю, в случае с Батлер это необходимая процедура). Батлер рассуждает уже из понятийного аппарата постмодернизма и постструктурализма, когда когерентное и гомогенное представление «личности» было заменено представлением об наборе «идентичностей», то есть ситуационных репрезентаций «я», обусловленных не столько внеисторическим представлением о «самости» каждого человека, сколько набором текущих культурных контекстов, зачастую полностью меняющих в обозримый промежуток времени модели поведения одного и того же субъекта («на концерте я металлист и хедбэнгер, дома я примерный сын»).
С помощью анализа этой модели Батлер приходит к утверждению, что гендер не является, как предполагала прежняя феминистическая парадигма, культурной репрезентацией пола, а, напротив, является тем самым инструментом, который создает пол; таким образом, говорит она, раз можно себе представить большое число гендерных идентичностей, отличных от гетеронормированных, то, как следствие из этого, можно утверждать и многообразие половых категорий. Доказательств ее я здесь приводить не буду, они настолько специальны, что им не место в журнальной статье, их в книге много, они противны здравому смыслу, но вполне корректны логически.
В процессе аргументации Батлер ставит под сомнение массу кажущихся незыблемыми представлений — от физических денотатов определений пола до субъектно-ориентированной онтологии — что, судя по всему, производит на сочувственного читателя (читательницу) большое впечатление, и он (она) начинает выпускать из виду то, что проблематика Батлер находится скорее в области лингвистики и эпистемологии, нежели в сфере политики и социологии, большинство ее аргументов умозрительны, и делать их политическими аргументами — значит упускать из виду спекулятивный род батлеровских рассуждений. Собственно, в предисловии к переизданию книги, писаном в 1999 году, Батлер прямо выказывает свое удивление тем, что ее работа стала основополагающей для социальной теории: видно, что она не ожидала, чтобы ее рассуждения начали приниматься как руководство к действию.
* * *
Книга Батлер, помимо прочего, обнажает одну существенную проблему нынешнего феминизма: его язык сейчас очень сильно формализован, каковой факт представляет рядовому участнику этого движения очень удобный выход в плане ведения дискуссий — а именно возможность выучить некоторое число универсальных понятий и формулировок, которыми, во-первых, можно отвечать на все вопросы, а в-вторых, пользоваться как идентификаторами, сортируя людей на своих и чужих и советуя чужим «пойти поучить матчасть». Таким образом, сложная проблематика дегенерирует до уровня ритуала, иногда социального, иногда даже прямо мистического, диалог делается невозможным, и целые общественно-политические группы, забывая о том, что первая задача любого общественного движения состоит в вербовке сторонников, вырождаются в клубы по интересам.
В итоге на посторонний взгляд представляется, что если феминизм первой и второй волны был совершенно легитимным явлением со своим предметом и своим целеполаганием, то риторика третьей волны со временем стала являть из себя самодовлеющую речевую практику, которую рядовые участники движения разбирают на универсальные клише, с помощью каковых все разнообразие мира сводится к нескольким фиксированным культурным ситуациям. Впрочем, это нормальное состояние для любого академического мейнстрима, а феминизм ныне на Западе стал именно таким мейнстримом: гендерные исследования там являются частью гуманитарных образовательных программ и подчиняются тем же законам существования, что и прочие академические дисциплины — то есть ищут гранты и гоняются за индексом цитирования. Как и везде в спекулятивных дисциплинах, там обретается немало шарлатанов обоего пола, вроде философа и психолингвиста Люси Иригаре, пионера (или пионерки, если хотите) разработки лингвистического способа «женского» высказывания, которая считает, например, что уравнение E=mc2 — сексистское, «потому что оно отдает предпочтение скорости света перед остальными важными для нас скоростями» (что бы это ни значило). Это все плохо, но не летально: среди писателей и поэтов дармоедов куда больше, что не повод ставить под сомнение ценность литературы.
Тем не менее невозможность для среднего человека разобраться в хитросплетениях феминистической риторики играет с социальным восприятием движения дурную шутку: на поверхность часто всплывают разного рода анекдотические случаи, вроде истории Валери Соланас, подстрелившей Энди Уорхола, и ее SCUM Manifesto, призывающего к физическому уничтожению мужчин, даже несмотря на то, что Соланас, очевидно, была женщиной глубоко больной и не слишком умной (что весьма часто характеризует артистическую богему), и судить по ней о феминизме — все равно, что судить о рок-музыкантах по Чарли Мэнсону. В феминистических движениях, действительно, довольно много невротизированных женщин, чья цель — не сотрудничество, а прямая конфронтация с мужчинами. Однако значение этих групп не стоит переоценивать: за пределами их собственного круга общения у них слава фриков, рычагов влияния почти никаких у них нет, и пакостить они могут только в частных вопросах; меж тем от них бывает и польза, когда они занимаются разного рода правозащитными делами.
Потому что проблема-то есть, сколько бы ее ни маскировали аргументами противного (иногда даже справедливыми): женщины меньше зарабатывают, чаще подвергаются бытовому насилию и так далее. Каждую из этих асимметрий можно попытаться объяснить чем-либо другим, нежели гендерный перекос в социуме, и многие из этих объяснений даже выглядят убедительными: но когда сущностно однородное явление в каждом конкретном случае начинает объясняться самыми разными ad hoc-аргументами, имеет, наверное, смысл все-таки подумать над легитимностью такого неуклюжего аппарата.
* * *
В итоге, если осилить (а не выдумать) аргументы феминизма, то окажется, что человек, у которого есть хотя бы рудиментарные представления о справедливости, не может не сочувствовать этой идее. На деле постороннего наблюдателя раздражает не сама идеология, а та ситуация, когда чистенькие, ухоженные, благополучные девочки (и отчасти мальчики), клерки и журналисты, выгодополучатели современного потребительского капитализма, внезапно встают в позу борцов с системой и начинают использовать мобилизационную и диссидентскую лексику так, словно они только что сошли с картины Делакруа. (К слову сказать, в книге Бовуар постоянно звучит ее неудовольствие в адрес современных ей феминисток — вот она пишет: «В то же время к аргументам феминисток нам следует подходить столь же недоверчиво: очень часто полемическая направленность полностью их обесценивает». Судя по всему, ее раздражает именно их безапелляционный амбициозный тон). Западный феминизм вообще очень часто критикуется за то, что является, по большому счету, борьбой за права белой женщины среднего класса, со всеми характерными в этом случае модальностями: от недостатка акций прямого действия, которыми характеризовался феминизм первой волны и которые способны поставить под угрозу удобство существования тех, кто их предпринимает, до увлечения какими-то вторичными и третичными по значимости проблематиками при наличии в иных углах мира прямой угрозы жизни женщин, не знающих элементарных жизненных благ. У этой критики есть основания, но часто она несправедлива, и вот почему: базовое человеческое неравенство конституируется отнюдь не легальными институтами, а идеями и идеологией, среда существования которых — язык и символы. Людей будут убивать до тех пор, пока считается, что в некоторых случаях людей убивать можно; женщин будут насиловать до тех пор, пока считается, что «она сама этого хочет» (в английской блогосфере есть даже мем — asking for it). Неравенство существует до тех пор, пока существует доктрина неравенства; доктрина эта существует до тех пор, пока слова, описывающие ее, считаются нормальными. Так всегда работает идеология, то есть тот способ воздействия, который Лиотар называл социально невидимой формой влияния. Феминизм старается сделать эту часть идеологии видимой, чтобы иметь возможность ее разоблачить: тоже работа, тоже непростая, и, что важнее всего, — работа, может быть, необходимая самой первой. То, что на этом пути будет масса ошибок и прямых злоупотреблений — очевидно. Ошибки надо исправлять, злоупотребляющих бить по морде и делать это важное дело дальше.
* * *
В феминизме есть несколько соотнесенных концептов, которые открывают особенно широкое поле для злоупотреблений в силу того, что применение их сильно зависит от субъективного восприятия. Первый из них — это, разумеется, концепт объективации, из-за которого недавно пострадал ученый Мэтт Тэйлор, надевший на интервью рубашку с полуголыми дамами. Вкратце идея тут следующая: поскольку культура до двадцатого века творилась практически исключительно мужчинами, то в ней выработалось чрезвычайно эротизированное представление о женщине только как об объекте мужского желания, в котором, собственно, все подчинено одной лишь цели это желание вызвать; на поверхности данного представления лежит интерпретация женского тела как предмета в высшей степени сексуального, однако импликацией тут является и то, что типично «женские» черты — мягкость, покорность, инфантильность — тоже являются не продуктами интеллектуального и эмоционального мира личности, а внеличностными, родовыми триггерами мужского желания.
Отсюда выстраивается связь со следующим концептом, а именно концептом обесценивания, то есть такого представления, при котором достижения и личностные составляющие эмоционального или интеллектуального поведения женщины игнорируются в силу представления о том, что в женщине «главное не это»: а что главное в женщине, можно прочесть абзацем выше. Женщина, таким образом, становится незаметным и несущественным участником социума во всех ситуациях, кроме ситуаций эротического содержания, что приводит нас к третьему концепту, для которого в русском языке нет толкового определения, а в английском он именуется visibility, то есть, грубо говоря, социальная заметность человека как суверенной личности. Так, поступательно шагая, можно вывести и остальной спектр феминистических определений, большинство из которых на русском представляют из себя воляпюк заимствований из английского: виктимблейминг (victimblaming), то есть обвинение жертвы насилия в том, что она «сама виновата, нечего было короткую юбку носить», мейлгейзинг (malegaze, мужской взгляд), то есть представление происходящего с точки зрения и к вящей выгоде мужчин, это очень популярный термин в феминистском киноведении, восходящий к концепциям Лакана, и даже такого фантастического сочетания, как газлайтинг (gaslight, свет газа), образованного из названия детективной пьесы британского драматурга, алкоголика и мизантропа Патрика Хэмилтона, в которой муж сводит жену с ума, убеждая ее, что гаснущий каждую ночь в квартире свет — это плод ее воображения; в феминистическом словаре это понятие означает ситуацию, при которой мужчина ложными аргументами убеждает женщину в ее немощи либо с целью плодами этой немощи воспользоваться, либо просто оттого, что он мужчина-шовинист.
Все это производит часто весьма комическое впечатление, но только до тех пор, пока удается не замечать, что все эти проблемы действительно существуют: а заметить их рано или поздно придется, если не по зову сердца, то хотя бы для того, чтобы избежать случаев, подобных истории с Мэттом Тейлором. Смысл в том, что для доказательства злоупотреблений какой-либо системой определений нужно сперва согласиться с самим наличием проблемы; в противном случае противостояние выльется в конфликт «стенка на стенку». Не признавать же наличие проблемы любому, кто хоть раз видел конкурс красоты, на мой взгляд, довольно сложно.
* * *
На лукавые вопросы типа «А чем же плохо быть матерью и хранительницей очага?» ответ-то очевиден: тем, что это чужой, сделанный за женщину выбор. Если вас сейчас взять под микитки, перенести на виллу миллионера и сказать вам твердо, что ваше место отныне тут, даже в этом случае далеко не всем понравится, что за них кто-то распорядится их судьбой; что говорить о ситуации, когда человеку навязано положение, в котором минусов как минимум столько же, сколько и плюсов? Если женщина может выбирать, быть ей матерью и хранительницей очага или нет, — это один случай; если же ей с детства долбят, что ее удел — быть матерью и хранительницей очага, и это, мол, здорово и почетно! — то это дело совершенно другое, и это дело не называется «выбором», сколько бы его ни пытались таковым представить. Человек определяется выборами, которые он делает сам; лишить человека выбора — значит лишить его того, что делает человека человеком, и превратить в «самое обсуждаемое животное во Вселенной», по выражению Вирджинии Вульф.
Может показаться, что от лишения женщины выбора что-то выигрывает мужчина (это основная претензия феминисток), однако выгоды для мужчин тут тоже в высшей степени сомнительны: лишая женщину выбора, мужчина превращает ее в своего нахлебника; эти стройные ряды крашеных блондинок, рассуждающих о прелестях шопинга, эти жены, оставляющие мужей после развода с дырявым носком, эти девочки, в соцсетях рассуждающие, что женщина может выйти только за мужчину, который ее обеспечивает шубой, эта Божена Рынска, которая торгует своим внешним видом за немелкий прайс, — все они порождены тем фактом, что мужчина лишил женщину выбора и неизбежно лишил представления об ответственности за выбор.
Так что мужик, который триста дней в году ноет на предмет неумности и меркантильности окружающих его женщин, а потом под Восьмое марта пишет текст, где говорит: «Дорогие женщины, будьте женственны, не нужен вам феминизм, мы вас любим слабыми и глупыми», — не мужчина, а идиот, полностью лишенный способности к анализу и не умеющий понять, что то, на что он жалуется, — это прямое порождение того, чего он желает.
* * *
В конечном итоге людям, которые упорно хотят отправить женщин на кухню и в гинекей, мотивируя это религиозными убеждениями, «биологической программой» или «благом для самих женщин», стоит подумать вот над чем: ни одна развитая экономика не может существовать без женского труда; соответственно, с точки зрения государства женщина принуждена работать. Принуждать ее еще и к материнству — значит, возлагать на нее двойную, по сравнению с мужчиной, ответственность. Мало того, что это не очень честно, — две эти ответственности еще и очень часто являются взаимоисключающими, и принуждение к обоим формирует, таким образом, то, что называется понятием дабл-байнд, то есть одновременное предложение двух требований, одно из которых не может быть удовлетворено, пока есть второе, а это прямой путь к фрустрации и неврозам. Это пока частное соображение; однако стоит подумать над тем, что принуждение женщины к «женственности» — то есть к обладанию набором качеств, являющихся подчеркнуто непрактичными — в целом ничем не отличается от принуждения к материнству и последствия имеет ровно те же: в узкой юбке и на каблуках ковылять на работу ничуть не более удобно, нежели ходить туда беременной. Материнство и женственность должны быть выбором, а не обязательством, ежели мы хотим называться цивилизованными и справедливыми людьми; пока этого нет — феминизм будет актуален; и следует понять, что актуальным его делают именно те, кто выступает против него.
Таким образом, если вам не нравится феминизм — в ваших силах с ним покончить; для этого всего лишь нужно сделать его повестку неактуальной. Поэтому когда у вас ближе к Восьмому марта опять появится зуд в пальцах написать дорогим женщинам, что нужно же им быть просто женщинами, а не феминистками, помните: вы таким образом делаете себя негативным агентом феминизма.
