Текст: Дамир Марусич, для Тhе Аmеriсаn Intеrеst. Перевод: Александр Заворотний, «Спутник и Погром»
Почему неоконсерваторы, либерал-интернационалисты и поборники демократии неверно понимают текущий момент.
До начала войн*, когда я посещал Югославию, она не показалась мне какой-то неевропейской страной — довольно бедная, это верно, но вряд ли более жестокая или отсталая, чем, скажем, Италия. Когда же вспыхнули конфликты, то хотя за их ужасами было психологически тяжело наблюдать, я не был так потрясён происходившим, как американские комментаторы. Эти знатоки болтали про «застарелую вражду», про религиозную и даже племенную рознь, про тёмные силы, которые должны были давно исчезнуть с европейского континента. Я же был молод, и для меня всё казалось не в пример проще: эти войны в основном были вызваны попытками самоопределения*.
Заметная часть моего детства прошла в Соединённых Штатах, и я недоумевал, почему никто не может провести параллель с американской борьбой за независимость. Конечно, из Загреба и Любляны не раздавались патетические речи об общечеловеческих ценностях, но учитывая сопротивление этих республик власти Белграда, параллель казалась мне вполне очевидной. Иностранные же наблюдатели, наряду с искренним ужасом и отвращением к насилию, выказывали ещё и нотку морального превосходства. Я долго шёл к пониманию того, что для американцев и западноевропейцев эта борьба напоминала не об универсальных принципах, а о варварстве. Они как бы говорили: мы на Западе куда лучше всего этого. Мы через всё это давно уже прошли. Балканские войны сделали меня особенно чувствительным к самолюбованию подобного рода.
Отправимся на пару десятилетий в будущее, в март 2014 года. Эхо той же покровительственности — скорее недоумение, чем раздражение, но всё же слепое и непонимающее — можно было легко заметить в речах госсекретаря США Джона Керри, когда он комментировал вторжение России в Крым. «Нельзя же в XXI веке вести себя так, как в XIX: вторгаться в другую страну по абсолютно надуманному поводу», — жаловался Керри в интервью CBS. Оглядываясь назад, можно заключить, что растерянность госсекретаря запустила продолжающийся по сей день процесс: западные политики, активисты и журналисты медленно начинают осознавать, что их собственные умственные рамки совершенно необязательно соответствуют реальности. Но это открытие не привело к попыткам переосмысления. Всё свелось к смятению и разочарованию. «Этого не должно было случиться!» — звучало рефреном при выходе Великобритании из ЕС, росте антииммиграционных настроений по всей Европе, победе Дональда Трампа на президентских выборах в США. «Что пошло не так? Разве мы не выше этого?»
Очевидный ответ: «Видимо, нет». Некоторые, вроде Дэймона Линкера, заявили, что наш высокомерный взгляд на мир зависел от своеобразной «антиполитической политики» — ненасильственно-технократического подхода к управляющим структурам, которые потеряли кредит доверия у части избирателей. Другие, включая вашего покорного слугу, полагают, что ценности современного либерализма никогда не обладали легитимизирующими, интегрирующими качествами, на которые мы надеялись — как это видно на примере «Новой» Европы, где евроинтеграция не дала большинства из обещанных преимуществ.
С другой же стороны, возможно, сама постановка вопроса не вполне верна. Возможно, мы упускаем из виду самые глубинные вещи. Возможно, всё дело не в «либерализме», как его ни толкуй и описывай, а скорее в нашей интерпретации истории. Или, точнее говоря, возможно, наша проблема заключается не столько в преимуществах и недостатках либерализма, сколько в непонимании его роли в последних событиях. У нас образовалось несколько «слепых зон», из-за которых мы не можем увидеть даже то, что смотрит прямо на нас.
Русские войска в Крыму
Припомним всё то, что мы рассказывали сами себе с 1945 по 1989 год. Как отмечал британский историк Тони Джадт, историки и государственные деятели, описывающие те годы в Западной Европе, использовали набор повторяющихся фраз: «Восстановление Европы было „чудом“; „постнациональная“ Европа усвоила горькие уроки недавней истории; мирный континент восстал, „подобно фениксу“, из пепла смертоносного — самоубийственного — прошлого»*. Эти конструкции используются в качестве морально искупительного дискурса, особенно в отношении западных европейцев, которые массово подчинились немецкой оккупации и сотрудничали с нацистами до самого освобождения. Джадт отмечает, что для управления Норвегией немцам понадобилось всего 806 человек, а 35 миллионов французов не доставляли особых неприятностей 1500 немецких чиновников и 6 тыс. немецких полицейских. В общем порядке вещей это было весьма унизительно ещё до того, как эти нации начали осознавать своё соучастие в холокосте.
Важным представляется и то, как все эти истории использовались. Джадт подчёркивает, что неисторический детерминизм искупительных мифов со временем оказался встроен в проект европейского объединения. Если чрезмерно упрощать, то можно сказать, что серия торговых договоров породила разветвлённую бюрократию, которая повела наступление на национальный суверенитет. Для этого ей понадобилось легитимизировать себя. «Действительная или условная логика взаимного экономического сотрудничества была недостаточной для обоснования формальных договоренностей и породила онтологическую этику политического характера. Последняя была спроецирована в прошлое и использовалась для объяснения достигнутых успехов и оправдания дальнейшего объединения», — писал Джадт*.
Эта динамика позволяет понять всю странность нынешнего европейского проекта: преимущественно недемократическая бюрократия напыщенным языком вещает о постнациональном политическом сообществе на основе универсальных ценностей Просвещения. Но присущий данному проекту детерминизм — движение вспять считается немыслимым — внушает наибольшие опасения.
Заседание Европейского парламента
В отличие от Европы, Соединённые Штаты не имеют комплекса вины за катаклизмы первой половины XX века. Советская угроза была быстро истолкована в манихейском духе, и внешняя политика Америки стала выражением секуляризованного протестантизма. Как ёмко отметил Джеймс Кёрт на страницах нашего издания более десяти лет назад, «после Второй мировой войны характерная особенность внешней политики США — „реализм“ по отношению к сильным и „идеализм“ по отношению к слабым — стала ещё более заметной». Где было возможно — насаждался своеобразный «американский символ веры». Где невозможно — выбор делался в пользу выжидательной стратегии.
После 1989 года и крушения коммунистических режимов американская политическая риторика в одночасье стала триумфально-самоуверенной. После подписания в 1991 году Маастрихтского договора, что привело к формальному созданию Евросоюза, евроинтеграционные амбиции возросли как в смысле глубины, так и широты интеграции. К середине 2000-х Евросоюз вобрал в себя большинство стран бывшего Варшавского договора, и некоторые утопически настроенные деятели начали говорить, что «европейская идея» носит всеобщий характер и применима ко всему человечеству. Параллельно с этим интеллектуалы в США начали постепенно осознавать проблемы, которые возникли после исчезновения не только главного геополитического соперника, но и главного идеологического врага. Некоторые начали напыщенно вещать про «эпоху однополярности». Хотя историки, в общем, признали, что коммунизм пал не под внешним давлением, а под внутренним, всё большая часть американской общественности начала воспринимать окончание Холодной войны как моральный триумф. Угнетённые народы осознали истинность тех ценностей, которые исповедовала антисоветская коалиция со времени поражения нацистской Германии.
Назовём этот подход «демократическим детерминизмом», более примитивной версией «конца истории» Фрэнсиса Фукуямы. Этот катехизм впервые впитали в себя либеральные интернационалисты, неоконсерваторы и сторонники продвижения демократии. Но со временем его идеологические испарения накрыли самые широкие слои общества, так что теперь мы вынуждены ими дышать, зачастую сами не замечая этого.
Падение Берлинской стены
Как и любой успешный политический дискурс такого рода, он содержал в себе важные истины о той эпохе, которую старался описать. И как многие хорошие повести, он выделял одни вещи в ущерб другим. Разумеется, в этом дискурсе были воодушевительные и псевдорелигиозные нотки, которые дают смысл и цель даже самым секулярным обществам. Нельзя назвать его ложным, но в качестве инструмента постижения реальности он весьма несовершенен.
Не так-то легко указывать на то, что упорно стараются не замечать. К счастью для нас, доктор Бранко Миланович, бывший ведущий экономист Всемирного банка, написал короткое эссе, в которой вполне достигает этой цели. Его эссе посвящено разнице в восприятии ценности этнической однородности между восточноевропейскими странами, с одной стороны, и западными либералами — с другой. Но его содержание куда более широко.
Первая часть его разбора носит сугубо исторический характер. Он отмечает, что борьба за создание национальных государств на полосе от Эстонии до Греции представляла собой освобождение от рушащихся империй. Этот процесс всё ещё идёт в части Западных Балкан, отмечает Миланович, но в целом он уже завершился. Его конечным результатом стало создание удивительно однородных этнических государств.
Всё это нельзя считать ни особенно дискуссионным, ни противоречащим тем взглядам на мир, которые характерны для демократического детерминизма. Но на этом Миланович не останавливается. Он отмечает, что события 1989 года не следует воспринимать как ниспровержение ложного идола коммунизма и принятие истинных западных ценностей. Напротив, восточноевропейские страны в основном воспринимают эти события как «национальные революции» против советского империализма.
Эту точку зрения нельзя считать такой уж ревизионистской. В замечательной монографии Стивена Коткина «Негражданские общества» приводится масса свидетельств того, что прозападные либералы в странах бывшего Варшавского договора накануне его распада представляли собой ничтожную силу. В этом смысле, по Коткину, выделяется разве что Польша, где «Солидарность» получила значительную поддержку ещё до 1989 года. Но даже там падение коммунистического строя шло сверху вниз и было больше вызвано политическими метаниями Горбачёва, чем какими-то другими факторами*.
Ранее преследуемые идеалисты и деятели культуры, стоящие среди руин старой системы, зачастую становились центром внимания широкой общественности, которая после серой реальности однопартийного строя с трудом привыкала к ярким огням демократии. Но роль либерального активизма в ниспровержении коммунистического строя сильно преувеличивалась — сначала самими активистами и их сторонниками с западной стороны железного занавеса, а потом перестроившимися аппаратчиками, которые вернулись к власти, но продолжили повторять старые истории, чтобы получать западную помощь и дальше.
Среднестатистические восточноевропейские граждане, со своей стороны, в основном были довольны исчезновением угрозы того, что советские танки приедут поддержать интересы сгнившей вороватой номенклатуры, и ждали благополучия, которое, как они верили, проистекает из перехода к западным ценностям. Сюда входила рыночная экономика и конкурентные выборы, но, как отмечает Миланович, не этническая разнородность. «Для западных людей это [этническое разнообразие] является очевидным следствием демократии и либерализма», — подчёркивает он. Но восточные европейцы не собирались отказываться от своего главного достижения — национальной монолитности — «ради соответствия каким-то абстрактным принципам», которые они никогда и не поддерживали.
Непосредственная цель эссе Милановича довольно очевидна: показать, насколько трудно будет убедить непокорные восточноевропейские страны в ближайшем будущем — если вообще когда-нибудь — начать принимать мигрантов. Но более глубокий смысл этого эссе воистину поразителен и помогает выявить «слепые пятна» демократического детерминизма. Неприятной истиной является то, что определённая доля этнического национализма не просто считается приемлемой, а прямо поддерживается множеством избирателей в восточноевропейских странах.
В отличие от Милановича, сторонник демократического детерминизма рассматривает 1989 год преимущественно как идеологический триумф и считает связанные с ним ценности всеобщими и неотделимыми от нормального функционирования современного государства. Если считать 1989-й годом успешных демократических революций, то придётся признать, что многие восточноевропейские политики последних десяти лет стремительно откатываются в прошлое. К примеру, Виктор Орбан, который осознанно культивирует образ некоего умеренного националиста, по определению считается нелегитимным политиком, симптомом политического упадка.
Виктор Орбан читает «Странную смерть Европы»
Но в рамках модели Милановича восточноевропеец слушает непрерывные жалобы брюссельских поборников демократического детерминизма и удивлённо чешет в затылке. Его законно избранные лидеры всего лишь защищают понятные ему ценности и его страну от кучки одержимых комплексом мессианства иностранцев, которые проповедуют идеалистический универсализм, за который восточный европеец никогда не голосовал и, по правде говоря, сомневается в его существовании. Он не понимает, про что вообще речь.
Сохранение и легитимизация национализма — не единственное слепое пятно демократических детерминистов. Это лишь пример для осмысления. На данную тему можно написать множество эссе. В ежегодном отчёте «Состояние свободы в мире», публикуемом Freedom House, текущая ситуация описывается как откат в прошлое. «В конце Холодной войны казалось, что тоталитаризм наконец пал, и либеральная демократия выиграла великую идеологическую войну XX века. Теперь же сама демократия слабеет и рушится», — пишут авторы отчёта. Методология Freedom House отличается особой строгостью, и отчёты этой организации содержат важную информацию об общемировых тенденциях. Но поставленные рамки приводят к искажению реальности и, как следствие, к непониманию проблемы. Например, волна «демократии» не начала спадать: она просто идёт не в том направлении, как многие думают. Разумеется, авторы докладов правы, отмечая появление авторитарных тенденций, но сама идея «возрождения авторитаризма» представляется ошибочной. Такой идеологии не существует.
Мы можем критически оценивать демократический детерминизм, но при этом беспокоиться по поводу происходящего, к примеру, в Центральной и Восточной Европе. Во-первых, становится всё более очевидным, что масса восточноевропейских политиков использует поддержку избирателей, чтобы застолбить места для себя и своих партий, развести кумовство и набить карманы себе и приспешникам. Именно такая модель вместе с ликвидацией любой вменяемой оппозиции нашла своё наиболее полное выражение в мафиозно-путинской системе в России. Подобные клептократические режимы характеризуются ещё и своей аурой разложения. Миллиардеры-олигархи служат в качестве разносчиков заразы: они разбрасываются деньгами в более здоровых и развитых обществах до тех пор, пока гниль не укореняется и там.
Кроме того, как мы знаем из истории, апелляция к национализму в конечном итоге может привести к антагонистическому мышлению и непредсказуемой внешней политике. Хотя большинство из этих стран этнически более однородны, чем западноевропейские, их границы зачастую не включают ту или иную часть ирреденты. В частности, венгры составляют заметное меньшинство в Словакии, Румынии и даже на Украине, а упоминание Трианонского договора в разговоре способно вывести из себя венгра-консерватора.
Впрочем, провокационность национализма не исчерпывается вопросами ирреденты. Скажем, польский закон о холокосте, ратифицируемый верхней палатой Сейма, в равной степени направлен против Германии и Украины, которые, в свою очередь, приняли законы о языке и истории, разозлившие поляков. Если говорить в общем, то даже если нынешних лидеров считать умеренными националистами, нет никаких гарантий, что в будущем их взгляды не станут более радикальными — по личному убеждению, для завоевания новых симпатий, или же для обеих целей разом. Эта скользкая дорожка никуда не ведёт.
Все эти неприятные истины необходимо понять в надлежащем историческом контексте, а надеяться на положительные перемены следует с поправкой на то, что они могут занять очень длительный отрезок времени. Нельзя поддаваться соблазну читать нравоучения во имя спасения якобы «падших» либеральных демократий. С другой стороны, нельзя поддаваться и цинизму. Терпимость и плюрализм — важнейшие ценности, которые приносят мир и процветание любому обществу, которое их примет. Правильно учреждённая либеральная демократия — воистину лучшая форма организации общества.
Но нашим девизом должно быть смирение. Нам незачем списывать всё на «азиатчину» или преувеличивать различия в подходах к политике и цивилизационным ценностям. Здесь перед нами стоят две крайности: либо мы можем решить, что мир вечен и неизменен, либо что эти различия не существуют или не играют особой роли — или что власть идей носит революционный, а не эволюционный характер. Не забывая о важности определённых ценностей, следует крайне осторожно предпринимать шаги, направленные на их «защиту», поскольку, скорее всего, это вызовет обратную реакцию. Если постоянно повторять людям, что они недостаточно добродетельны, то результатом станет лишь отторжение. Следует верить в перемены — но если они случатся, то будут очень постепенными.
«Миссия выполнена». Речь Буша-младшего, 2003 год
