Ведь о чём поэма «Москва — Петушки»? Она вовсе не только о том, как расхристанный и ранимый герой едет в Петушки к возлюбленной и ребёнку, который выучил букву «Ю». Как он везёт им гостинцы в сломанном чемоданчике, по пути радуя читателя интеллигентным алкогольным бредом и упоительными историями из советской жизни вперемешку с собственными фантазиями.
Это всё не литература, и Ерофеев не был бы писателем, когда бы «Москва — Петушки» описывали одну только личную трагедию человека и его романтическую влюблённость.
«Москва — Петушки» — книга политическая. Мало того, это лучшая книга про застой, написанная изнутри СССР. В каком-то смысле, застой даже предвосхитившая (1969 год — это ведь только-только после Праги начальство испугалось и решило, что ну её, эту демократизацию). Особенно на фоне официоза в стиле «печаль моя светла» с глазами на мокром месте и робкими улыбками кинокастратов под скучную музыку.
«Москва — Петушки» — она о трагедии русской интеллигенции в советском мире. О людях, чей социальный статус настолько фатально не соответствовал их амбициям и таланту, что только и осталось, что плевать на ступени социальной лестницы, «на каждую ступень — по плевку». Это настолько же мимо всех этих брежневских «проблем маленьких людей», сегодня считываемых как неповторимое обаяние советской belle époque, насколько и далеко от вымученного почвенничества для пролов.
(На этом месте вы спросите: «А вы читали, скажем, деревенскую прозу?»
— Я что мудак, читать деревенскую прозу? — невозмутимо отвечу я.)
Так вот. Персонаж, которому положено размышлять о высоком, создавать шедевры и творить историю, этот персонаж едет в замызганной электричке, вынужденный общаться с побитыми жизнью фриками also known as «мой добрый народ». И все его, вообще говоря, оправданные амбиции, запросы и устремления оборачиваются фарсом. И ничего не остаётся, кроме как отчаянно с этим смириться. Отнестись не просто с юмором, а с самой русской его разновидностью — с иронией висельника. Человек устроился работать начальником, глядь — а там ничего можно и не делать, только пить водку. В самой работе нет никакого смысла и результата. Более того — результата именно не требуется.
Ну и что — он мудак, что ли, делать что-то ещё? Разве что графики потребления алкоголя в пересчёте на чистый спирт рисовать, а потом видеть в них визуальные образы романтического толка: Везувий, горы, Кремлёвская стена.
Которой он, кстати, никогда вживую не увидит. Потому что за ней, за этой стеной, решаются вопросы серьёзные, по-настоящему. А он кто такой? Он интеллигентный Веня Ерофеев.
Его и шлёпнут, когда он, пусть и в алкогольном бреду, всё-таки до Кремля доберётся. Нет, мол, дорогой, про тебя не Кремль. Про тебя облёванный подъезд. Там ты вчера проснулся, там мы тебя, сволочь, и прикончим. Ни Кремля, ни возлюбленной, и гостинцы твои никому не нужны. И начальником, даже маленьким, тебе не быть.
Веничка осознаёт, что ему выпало несчастье жить в мире, вывернутом наизнанку, и что это навсегда. Финиш.
И вот человек, которому — по уму и интеллекту — предначертано пить в барах и ресторанах коктейли в окружении друзей и красавиц, волнительно рассказывает рецепты «коктейлей» — бормотухи, спроворенной из денатурата, тормозной жидкости и средства от потливости ног. Сейчас это читается как шутка, а представьте, что вы молоды, умны и талантливы, а в смысле посидеть-отдохнуть вам никакие Лонг-Айленды, крафтовое пиво и прочие мелкобуржуазные излишества не положены, а можно только вот это вот чёрт знает что такое. «Боярышник». Трактористам, шпалоукладчикам и прочим патриотам-государственникам оно как бы и ничего. А нормальному человеку, если он попадает в такой мир — ему, чтобы не свихнуться от фрустраций или не захлебнуться в собственной злобе, можно всё это только осмеивать.
Потому что ТАК ВО ВСЁМ. «Далее везде». И в конце концов вся русская интеллигенция и весь «добрый народ», которые едут в Петушки, этим обречённым осмеянием и занимаются. Это не пелевинский «цинизм», а робкий, но полный самоотречения смех израненных людей в лицо уродливому окружающему миру.
«Тудух-тудух, тудух-тудух». Обсуждают актуальную повестку мировой политики на дерматиновых сиденьях. И поскольку где дерматиновые сиденья, а где мировая политика, всё сводится к шуткам про «Даян-Эбан», дискуссиям о гомосексуализме (перечитайте, это современная официозная болтовня один к одному), религиозных диспутах вперемешку с трэш-порнографией. Веничка рассказывает о мировой истории ревизору в счёт оплаты проезда, но в какой-то момент мировая история заканчивается, и он начинает её сочинять наперёд, что ваш Валерий Соловей, и в его исполнении политическое прогнозирование выглядит хотя бы весело. Во всяком случае, ревизор так и не берёт за проезд.
Возвышенная любовь героев оборачивается историями пьяной бытовухи и мелочных скандалов, всю беспросветность которых опять спасает только лишь юмор и абсурд: «А мама глухонемая мне с печки и говорит: вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках собственного я». Везде абсурд-абсурд-абсурд, и он становится столь беспросветным, что в один момент перестаёт веселить, и хватаешься за голову.
Но отвернёшься от абсурда — а там ещё хуже. Когда про всё это начинают всерьёз — это ведь действительно ещё хуже. Вот сейчас, например: кто-то вообще ещё в состоянии слушать «актуальные политические комментарии»? Не говоря уже про «давать». Это же не просто онанизм, это онанизм со связанными руками.
И вот люди фантазируют о том, как поднимают восстания, учреждают молодые республики, перекраивают карту мира — а вокруг только грязь, лицом в которой валяются подмосковные алкоголики, да магазин тёти Шуры в Поломах.
И вот они, совершив революцию, устраивают белый террор, но времена не те, и террор теперь — это ущипнуть за бедро какого-то там мужика. А декреты — «хоть бы самые гнусные» — это заставить тётю Шуру пораньше открывать магазин. Что, заметьте, в советском контексте не лишено логики. Ведь время открытия советских магазинов прописано всё тем же «декретом», а вовсе не коммерческими или хотя бы личными соображениями тёти Шуры. Ну и Решение Вопросов сводится к карикатурному «летоисчисление, пожалуй, оставим: не трожь, как говорится, дерьмо, оно и вонять не будет».
Насколько вся эта трагикомедия, перерастающая с развитием сюжета в трагедию просто, близка к чернеющей не по дням, а по часам, российской реальности — я даже не знаю. Терроризм и подрыв основ конституционного строя выражаются уже в проставлении лайков и репостах. Взрослые сорокалетние мужчины с высшими образованиями, боевым опытом, достижениями, — почтенные отцы семейств, — они, вперемежку между поиском халтуры и сотки грина через интернет, занимаются проектами переобустройства России, а за ней и остального мира (и неважно, в какую сторону). Доходя в этой абсурдности до стадии уже вполне ерофеевской — разве что без алкоголя. Но зато и без светлой сверхцели в виде возлюбленной с косою от затылка до попы. Через что нет ни драйва, ни вообще чего-то радостного, а опять только угрюмый абсурд. «У России нет границ, только горизонт» — а на горизонте мгла. В чемоданчиках ни гостинцев, ни перцовки, и ангелы даже и не приходили ни разу.
Социальная лестница оплёвана, разговоры «об Трампа / об Хиллари» или «об Сирию / об Донбасс» до той степени напоминают строки Ерофеева, что за соотечественников начинает становиться неловко. Хотя бы потому, что ведутся оные разговоры не в Кремле, а в электричке. Под «слезу комсомолки» и «боярышник».
И я что думаю?
Я думаю, что мы едем все в этой блядской электричке — «тудух-тудух, тудух-тудух» — и выйти раньше никак нельзя (гостинцы), и Кремль не видать.
И самое жуткое — это в один прекрасный момент, подобно Веничке, осознать, что этот омерзительный сценарий — он вот как бы и навсегда. «Тудух-тудух», чувак. И голос такой противный: «Следующая станция Орехово-Зуево».
— Да знаю я, блядь, какая следующая станция. Кремль где?
И что наступает примерно то же самое, про что уже было написано полвека назад. И впереди у нашего доброго народа, also known as «замызганные фрики», — не перемены и даже не потрясения, а только «боярышник», электричка и разговоры в пустоту о том, о чём так хочется говорить предметно и по делу. И ангелы нас оставили, а впереди четверо и подъезд. «Застой». С заранее предсказанным финалом.
И единственный альтернативный сценарий в этой реальности остаётся — перестать угощать денатуратом «добрый народ» и слушать его жалобы, послать к ебене матери Сфинкса с его загадками, убежать от ревизора. И главное — грохнуть самому тех, четверых. А потом и самим кое-кому задать вопросы и кое к кому подойти, что называется, вчетвером. Потому как иные формы взаимодействия с реальностью низведены до бесполезных, и само участие в этом несколько унизительно. А смеяться как-то уже и не смешно.
В Европе людей любят и жалеют. В Англии не любят и не жалеют. В Америке любят, но не жалеют. В России людей не любят, но зато их, нелюбимых, принято жалеть. И пока русский народ достоин жалости, пока он едет понуро в обхарканном вагоне и только слушает гнусавый голос откуда-то сверху, объявляющий ему заранее известные следующие станции, до тех пор никогда он не придёт в сознание. Останется в замкнутом кругу саможаления, или как это называется более литературно. Веничка в этой безнадёге спился. Хотелось бы, чтоб мы всё-таки избрали иной путь.
Тудух-тудух, тудух-тудух.