Ранее: часть I

Украина присваивает себе филиалы российских банков вместе с денежками, американского дипломата с разбитым носом высылают из Новой Зеландии, а на сына Кличко в Америке нападает аллигатор. Ну, в общем, по всему миру идёт сплошное веселье. Мы же опять займёмся скучными предметами. Ну то есть всё той же нашей многострадальной россиянской школой, о которой мы уже писали.

На сей раз причиной обращения к этой теме стала вот эта статья — о том, как и почему родители забирают детей из государственных школ. При этом в другие, престижные школы, невозможно поступить — родители нанимают ЧОПы, чтобы те не пропускали других родителей, пришедших с улицы и нахрапом лезущих в «приличное общество».

И вот ведь что интересно. Если спросить родителей, какую школу они считают хорошей, а какую плохой, то сначала будут говорить про «качество обучения». Однако если спросить, по каким признакам они отличают хорошую школу от плохой, ответы будут другие. Родители, выбирающие школу, смотрят на то, хорошо ли она оборудована и отремонтирована. И обязательно — на поведение учеников на переменах, а если есть возможность, то и на уроках.

Собственно, речь идёт о том, что раньше называли благонравием. На каковое имеется постоянный и высокий спрос со стороны родителей.

Чтобы было понятно, о чём речь, зайдём от противного.

В советской школе дисциплинарный вопрос выглядел следующим образом. С одной стороны, даже в «хороших» школах был достаточно высок уровень прямого физического насилия. На это смотрели не то чтобы сквозь пальцы, но с пониманием. Дети дерутся — ну что тут такого? Дрались при этом жёстко, не шутейно. При мне один школьник чуть не задушил другого. И это была не школа для детей рабочих (там творился сущий ад), а именно что приличная школа для чистеньких детей из хороших семей. Но при всём при этом в ту эпоху учителя считались властью — и были властью. Ученик — даже из приличной школы, повторяю это — мог, скажем, избить малолетку или потушить сигарету о чье-нибудь лицо. Но — во дворе. А в классе он боялся перебить учительницу.

Разумеется, такой ситуация была именно что в приличных школах. Но именно она признавалась нормой.

Сейчас ситуация изменилась. Драк стало существенно меньше (хотя у кавказских детей, которых сейчас пихают во все школы, есть неофициальная монополия на насилие, поддерживаемая их родителями и признаваемая самой школой — но мы не об этом). Однако уважение к учителям как к агентам власти испарилось.

Ситуация, когда с учителем (чаще учительницей) абсолютно не считаются, стала нормой.

В детстве мне попал в руки переводной роман Беллы Кауфман «Вверх по лестнице, ведущей вниз» про типовую американскую школу (роман напечатали в журнале «Иностранная литература» в год моего рождения). Книжка на Западе крайне популярна. Но я помню чувство, с которым я всё это читал. Я не мог понять, как — даже в самой паршивой школе — возможно такое поведение учеников:

— Пожалуйста, садитесь! Я бы хотела…
— Эй, кажется, был звонок.
— Почему нет миссис Синджер? В прошлом году в этой комнате была она.
— Когда нас отпустят домой?
— Первый школьный день, а он уже собрался домой.
— Звонок. Начинаем занятия. Успокойтесь, пожалуйста…
— Можно мне пропуск, я хочу попить.
— Хотите, я разложу карточки по алфавиту?
— Это какая комната?
— Это 304-я комната. Моя фамилия на доске: мисс Баррет. Я буду вашей классной наставницей весь семестр и надеюсь встретить некоторых из вас на своих уроках языка и литературы. Говорят, что первые впечатления…
— Литература!
— Кому она нужна?
— На дом вы много задаете?
— Говорят, что первые впечатления запоминаются надолго. Именно с них начинается… Да? Вы из этого класса?
— Нет. Макхаби требует Фероне, немедленно.
— Кто?
— Макхаби.
— Кого он требует?
— Джо Фероне.
— Джо Фероне здесь?
— Джо? Вы смеетесь!
— Он приходит, когда ему вздумается!
— Оставь оконный крюк в покое. Итак, наши первые впечатления…
— Это 304-я?
— Да. Ты опоздал.
— Я не опоздал, я отсутствующий.
— Вот как!
— Да, я отсутствовал весь прошлый год.
— Ну хорошо, садись.
— Я не могу. Меня исключают, подпишите мой «бегунок».
— У тебя не осталось книг?
— У которых остались, они в черном списке, у них желтый листок, а у меня зеленый.
— Эй, пропуск еще не вернулся?
— Не толкайся!
— Он первый начал!

Я читал всё это и тихо офигевал. В нашей школе русичка была грозным демоном, её боялись. Злая, въедливая, она терпеть не могла малейших нарушений тишины на уроке. Литераторша была добрее, но железа в её голосе хватило бы на хороший бронепоезд. На её уроках никаких реплик с места быть не могло: только поднятая рука, только разрешение учителя, только хардкор. И это было нормой. Единственное место, где ученики могли оттянуться — уроки пения: там можно было немного похулиганить. Но это потому, что обстановка была не классная. Но на уроке, на серьёзном предмете? Н-е-е-е-е-т. Такое, наверное, может быть в какой-нибудь сельской школе для детей трактористов, наивно думал я. И чувствовал, что «американский империализм» — который я беззаветно любил всей детскою душою, — не столь совершенен, как мне казалось…

А сейчас приведённый отрывок, если заменить имена на русские, выглядел бы совершенно естественно. «Обычная школьная действительность».

Почему же ученики перестали бояться учителей?

Первая и главная причина: образование перестало быть единственным билетом в будущее.

У русского советского человека, если он не заведомая падла и не сын правильных родителей, дорожка к возвышению была только одна: в ИТР. То есть в инженерно-технические работники. Это был довольно широкий спектр «чистой» работы, открытый для русских в диапазоне от директора завода до бухгалтера или кладовщика. Так или иначе, это была именно что работа не в цеху, и при этом более-менее оплачиваемая. В сочетании с советскими житейскими благами (от «профсоюзной путёвки» до «очереди на квартиру») занятие подобного места делало жизнь почти сносной. Однако непременным условием попадания в эту касту было более-менее пристойное образование: институт или хотя бы хороший техникум. Не меньшее значение играла и т. н. «характеристика» — чаще всего комсомольская: документ, удостоверяющий минимальную адекватность и политическую благонадёжность гражданина. Наконец, существовали и неформальные характеристики, и отзывы. Вся эта бумажная машина со скрипом, но работала — и о том, что она работает, все знали. Например, автор этих строк в своё время состоял на учёте в детской комнате милиции (нет, я ничего ужасного не совершил — ну, так получилось). Этот хвост тянулся за мной до третьего курса института: меня всё теребили, вызывали куда-то, на что-то невнятно намекали. Чего хотели — непонятно, «но сам факт»… Так вот, школьные преподы могли — при желании — сильно навредить ребёночку, затруднив ему путь к «чистой» работе. Причём точных границ их влияния никто не знал. Но на всякий случай — побаивались.

Сейчас ситуация изменилась. Высшее образование перестало быть единственным — или даже основным — социальным лифтом. Все слишком хорошо запомнили ситуацию, когда вчерашние двоечники становились бизнесюками или бандюганами, а ребятишки с дипломами — их ничтожнейшей обслугой. Почтение к «высшему», впрочем, осталось — «в/о» до сих пор значится как стандартное требование к занятию сколько-нибудь интересной должности. Но и в/о можно приобрести разными путями. В общем, всё стало не так однозначно.

Одновременно с этим упал и престиж учителей как представителей власти. Раньше любой человек на госслужбе воспринимался как агент самой Софьи Власьевны. Сейчас все твёрдо усвоили: бояться надо силовиков и только силовиков (если речь идёт о русских). Учителя стали довольно-таки презираемым слоем «бюджетников». То есть их сословно-профессиональный авторитет упал до нуля. Остался авторитет личный: хороших учителей пока ещё уважают. Но такой авторитет нужно заслужить.

Результат немного предсказуем. Школьный класс в «обычной школе» превратился в место, где дети, учиться не желающие, выкобениваются и самовыражаются как им угодно, мешая учиться тем, кто хочет учиться. Поскольку учитель не воспринимается больше как агент власти, а реально сделать что-то неприятное ученику из средней государственной школы учитель ничего не может. А уж с бушующим классом совладать — и подавно. Если он, конечно, не монстр подавления, встречаются и такие.

Однако есть такой момент: чем лучше у учителя получается дисциплинировать класс, тем хуже он учит. Потому что обучение и наведение дисциплины — вещи не просто разные, а в чём-то и противоположные. Учитель, чтобы ученик хоть что-то усвоил, должен взывать его к активности и желанию показать себя. А чтобы сидел смирно — запрессовывать до состояния пассивной зашуганности.

При этом, как ни печально, для успешного обучения требуется одновременно и то, и другое. В чём и состоит вся соль и вся боль учебного процесса.

Сейчас мало кто понимает, как вообще работает процесс обучения. А работает он так. Школьные предметы омерзительно скучны, поскольку ученику не нужны практически и не интересны в качестве игры. Это всегда мерзотная скука, которую здоровый мозг просто выталкивает из себя. Единственный способ хоть как-то впихнуть школьную премудрость в детскую голову — сделать так, чтобы всё, кроме урока, было бы ещё более скучным. Отсюда необходимость в унылой аудитории, где детишки сидят неподвижно, не разговаривают и вообще не имеют права себя занять хоть чем-то интересным. Когда нудный голос училки является единственным доступным раздражителем, единственным, на что разрешено обращать внимание. «Поневоле слушаешь». Отсюда и требования к учащимся, не меняющиеся уже много столетий: сидеть смирно, смотреть на доску, молчать в тряпочку и т. п.

Фото: фотограф Михаил Сосин

Мне сейчас скажут, что существуют всякие «развивающие игры», «введение соревновательного момента» и т. п. Да, существуют. Урок можно сделать интересным, но для этого нужно иметь педагогический талант и самому хотеть этим заниматься. У хорошего педагога в классе складывается ситуация, когда большинство хочет учиться, а ленивых и не хотящих подавляет массой. Бывает, что на занятиях у такого учителя стоит крик, но это какой надо крик. Это крик по делу.

Но «хороших педагогов» мало, и работают они обычно в «хороших школах» — а это те самые, куда с улицы не пробиться и которые в момент зачисления охраняют ЧОПовцы. А вообще-то учитель — массовая профессия. Причём непрестижная. Дальше, наверное, не нужно объяснять?

Тем не менее. Существуют «хорошие школы», в эту картину не укладывающиеся. Где благонравие достигается не качеством обучения, а формальными («организационными») мерами.

Чтобы не ходить далеко за примером, воспользуюсь собственными воспоминаниями. Лет двадцать назад — то есть в конце девяностых — я был относительно молод и абсолютно беден, а потому брался за любую работу, которую хоть как-то умел делать. В частности, я подрабатывал в небольшой фирме, занимавшейся тем, что тогда называли «компьютеризацией учреждений». Под этим понималось всё сразу: от покупки компов и прокладывания локальной сетки и до установки софта под ключ.

Одним из наших клиентов была школа с пышным названием и сумасшедшей платой за обучение. Сдавали туда своих детишек управленцы с хорошей зарплатой — всякого рода «члены совета директоров» и т. п. Что это за люди, я примерно себе представлял. И когда первый раз пошёл в это заведение, то ожидал увидеть типичный по тем временам питомник для личинок богатеньких буратино — здание со здоровенным спортзалом, с конным спортом в школьной программе и плакатами на скверном английском.

Однако ничего подобного я не увидел. Это была довольно типичная школа с глухими коридорами, лестницами без лифта и т. п. Единственное — всё было евроотремонтировано и блестело. Однако было что-то ещё, что я не сразу приметил. А именно: тишина и пустота. В школе было очень тихо. Из классов доносились только голоса учителей. В коридорах присутствовали только охранники. Единственным неформальным элементом был кот на подоконнике. Я подошёл к нему, ожидая, что он в ужасе убежит: ну а как должен вести себя кот в школе, где его наверняка мучают дети? Но нет! При виде меня кот… нет, вы не поверите… разлёгся, вытянулся и подставил брюхо. Мягкое котовое брюхо!

Я представил себе родную советскую школу — и что сделали бы с таким наивным котом мои соученики. Потом представил себе школу образца девяностых, с её зверячьими нравами. И, не веря себе, погладил кота по этому выставленному животу, ожидая какого-то подвоха. Кот заурчал! — и всё перевернулось во мне. Я понял, что попал в какое-то необыкновенное место.

Так и вышло. Через несколько минут зазвенел звонок. По идее, все двери должны были распахнуться и оттуда — вырваться зверообразная масса учеников, которые, с визгом давя и круша на своём пути всё живое, устремлялись бы в туалеты, в столовку или просто на волю. По крайней мере, я в детстве привык именно к этому.

Чёрта с два! Двери остались закрыты. Потом, постепенно, оттуда начали выходить дети. Чинно! Чинно они выходили, чинно они шли! Две девочки в фартучках, держась за ручки (да!), шли по каким-то девичьим делам, вполголоса (да!) обсуждая что-то учебное. Мальчики за ручки не держались: маленькими важными господами они шли в другие классы (хочется сказать — аудитории), тоже вполголоса беседуя о чём-то приличном. Всё это производило какое-то фантастическое впечатление.

Через некоторое время я узнал, в чём дело. Поговорив с директором. Как выяснилось,

учителя вообще не занимались наведением в классе порядка. Этим занимались те самые охранники в коридорах.

В случае нехорошего поведения учеников учитель просто выходил из класса и звал охранника. Который устраивал что-то вроде расследования и делал записи в специальном журнале. Таковые обязательно предъявлялись родителям провинившихся и могли послужить основанием для прекращения обучения. Но чаще использовались какие-то внутренние наказания (я не вникал, какие именно). Эти же охранники следили за поведением в коридоре — откуда и неспешные прогулки детишек.

Это с одной стороны. С другой — учителя вели себя с учениками формально-уважительно. Например, обращались только на «вы» и по фамилии. Буквально — «госпожа Иванова, прошу к доске». Впрочем, младших классов в школе не было — туда принимали, кажется, с четвёртого. Но всё равно — это было эффектно.

В ту пору я думал, что это всё — какие-то местные придумки. Хотя какое-то смутное чувство, что я где-то нечто подобное читал, осталось.

Уже в наши дни мы завели разговор на школьную тему с Павлом Святенковым, политологом. Который мне и напомнил, что ничего нового в той школе я не увидел. Это просто ослабленная — в духе времени — гимназическая система XIX века.

Я заинтересовался вопросом. Выяснилось вот что.

В XIX веке во всей Европе существовал более-менее единый формат обучения. Основанный на очень хорошем понимании сути процесса и возникающих при этом проблем.

Как уже было сказано выше, учитель должен учить. И заниматься только этим. Процесс обучения включает в себя творческую часть и контроль результатов. То есть дело учителя — объяснять и проверять усвоенное. Но всё это касается знаний ученика, а не его поведения. Поведением должен заниматься кто-то другой.

Так вот, в старых школах существовала отдельная дисциплинарная система. В разных странах она функционировала по-разному, но смысл был один: контроль над поведением учеников.

В России это выглядело так. При директоре учебного заведения (училища, гимназии, политехникума и т. п.) функционировала служба инспектора. Это была вторая по значению должность в школе. Сейчас бы эту должность назвали «зам по учебно-воспитательной работе». Но его полномочия и обязанности были гораздо шире. Он руководил аппаратом классных наставников и их помощников, чья функция состояла в поддержании дисциплины, контроле за поведением учеников, ведением соответствующих документов и т. п. Знаменитый «кондуит» (название, я думаю, помнят все по известной книжке «Кондуит и Швамбрания») был, собственно, сводом всех прегрешений всех школяров. Сами помощники наставников не наказывали учеников, а только заполняли кондуит. Решения о наказаниях принимались инспектором. Наказания были разные — от оставления без обеда до исключения. Между этими «от» и «до» значились и телесные наказания. Проще говоря, порка.

Тут нужно сказать несколько слов об уровне контроля над учащимися. Который читателю не понравится.

Например, контроль над поведением гимназиста был тотальным и выходил за рамки гимназии. Ученики должны были всегда — не только в школе — носить форму. Это было нужно, чтобы сразу выделять их в уличной толпе. Кроме того, гимназисты вынуждены были носить с собой гимназические билеты и предъявлять их по первому требованию. Ученики не имели права посещать увеселительные заведения (даже с родителями!). Они не имели права появляться на улице вечером (конкретный час определялся в разное время и в разных местах по-разному, но обычно это был седьмой час зимой и десятый летом — «тёмное время»). Алкоголь и курение запрещались. Кроме всего прочего, школьные инспектора и их помощники могли наведываться и домой к школьникам — проверять, «всё ли в порядке».

Ученикам и их родителям всё это, естественно, не нравилось. А у современного читателя, наверное, кулаки сжимаются. Однако стоит понять и начальство, которое вводило все эти драконовские установления. Как ни странно это прозвучит сейчас, но это было в значительной мере заимствования из немецкой и британской практики, только «с усилением», как у нас любят. Стоит отметить и то, что немалую часть чиновников от образования и учительского корпуса составляли нерусские, презиравшие аборигенов. Ну и, конечно, начальство, вечно борющееся с «идеями» (не понимая, что подобными мерами оно озлобляет детишек и вкладывает им в головы как раз эти самые «идеи»).

Однако было в этой системе и нечто здравое. Что стоило бы проговорить. Вдруг у нас всё-таки образуется национальное государство и придётся перестраивать школьную систему так, чтобы она всё-таки работала и давала какие-то знания?

Итак.

— Учителя не должны заниматься поддержанием дисциплины, на это должна быть особая служба, аналогичная гимназическим инспекторам и их помощникам. Это должны быть «дядьки», которые могут успокоить разбушевавшийся класс, остановить физическое насилие и т. п. Учителю всего этого делать не нужно, его задача — «в случае чего» просто позвать или вызвать помощников. Его дело — учить, а не наказывать.

— Расстояние от учителя, жалующегося на поведение ученика, и лица, принимающего решение о наказании, должно быть максимальным. Желательно — через ступеньку: учитель сообщает о нарушениях, помощник инспектора заносит это в «кондуит» (или его аналог), школьный инспектор принимает решение.

— Наказания должны быть современными. То есть никаких «выговоров перед классом»: это не действует. Лучший способ наказания за небольшие проступки — это временное лишение доступа к каким-то школьным благам. В «хороших дорогих школах» их обычно много, что и позволяет поддерживать дисциплину. Но и в «средних» школах это можно устроить — о чём я напишу отдельно.

— У ученика должна быть возможность оправдаться — и даже пожаловаться на учителя и инспектора «наверх». Лучший способ для этого — обязательная фиксация всех уроков на видео. Сейчас обеспечить видеозапись урока и её достаточно долгое сохранение — дело несложное и не особенно затратное. Вторжением в личную жизнь такая запись тоже не является — потому что нет ничего более далёкого от личной жизни, чем сидение за школьной партой.

Разумеется, всё это имеет смысл только в том случае, если школа предназначена чему-то научить, а не просто занять время ребёнка. О чём мы поговорим в следующий раз.

Примечания и дополнения

Кондуит. Как нетрудно догадаться, кондуитный (штрафной) журнал изобрели немцы, конкретно — великий гуманист и педагог Иоганн Фридрих Гербарт. Он же, кстати, сформулировал основные принципы обучения. Вышеизложенные рассуждения о главном противоречии обучения (скука как условие концентрации внимания) во многом основаны именно на учении Гербарта об «углублении в состоянии покоя».

Порка. В принципе, в этом вопросе существовало большое разнообразие подходов. Где-то пороли только в младших классах, а где-то и вовсе не использовали подобных методов. Однако в целом — да, розги применялись. Если угодно узнать художественные подробности, можно почитать стихи Фёдора Сологуба, который был инспектором народных училищ и имел право пороть. А поскольку он это дело обожал (впрочем, и сам любил быть поротым), то употреблял и злоупотреблял он этим правом регулярно.

Стоит заметить, что в России порку в школе считали вредной мерой уже к середине XIX века. Её официально отменили в 1864 году, согласно «Указу об изъятии от телесных наказаний учащихся средних учебных заведений». Для сравнения: в Великобритании (с её великой традицией истязания детей) порка была запрещена в 1987 году, в Германии окончательно запретили во всех землях в 1983 году, в Греции — с 2005-го. В США в некоторых штатах битьё разрешено до сих пор. Про мусульманские страны мы не говорим вообще.

Подробнее об истории отмены телесных наказаний в школах см. статью 1903 года: Жбанков Д. Н. «О телесных наказаниях в начальных школах». Особенно интересен её финал, где сравнивается отношение к физическим наказаниям в России и на Западе.

Нефизические наказания.Вот, к примеру, список дисциплинарных мер, принятых в Томской губернской мужской гимназии:

1. Выговор Инспектора перед классом.

2. Оставление в гимназии после уроков на 1— 3 часа.

3. Выговор Директора перед классом.

4. Заключение в карцер на время от одного до восьми часов.

5. Выговор Педагогического Совета.

6. Исключение из гимназии с правом или без права поступления в другое учебное заведение.

Нерусские. Приглашение иностранцев для целей преподавания — в том числе массового — было постоянной практикой в РИ. Определённая польза от этого была, однако злоупотребление подобным способом решения кадровой проблемы обходилось слишком дорого.

Так, например, реформа образования, проведённая министром просвещения Д. Толстым, справедливо критиковалась как «списанная со страниц немецких газет»: «русские предметы» (словесность, история и т. п.) были задвинуты на второй план, зато усилилось преподавание латыни и греческого, для каковых целей были приглашены чехи и немцы, которые чаще всего даже не говорили по-русски. О качестве подобного преподавания говорить не приходится.