В ожидании Штирлица. Заметки на полях книги Дж. Литтела «Благоволительницы»

Поговорим о фашизме и холокосте.

Ну да, я понимаю, что у всякого более-менее культурного человека такое предложение может вызвать только две реакции — скуку или настороженность. О фашизме и холокосте в США, Европе (а теперь и в РФ) говорят уже лет семьдесят с лишком, и всё никак не наговорятся. С другой стороны, поскольку слова «фашизм» и «холокост» стали универсальной стигмой (в значении «ужасающего зла, лишённого всяких оснований, сочувствие которому можно приписать кому угодно»), то разговоры об этом всегда могут вырулить на обвинение: не сочувствует ли человек «фашизму», не зигует ли под одеялом. Чтобы потом на него настучать.

Однако стучать на меня как бы уже и поздно. А насчёт скуки — у меня есть законный повод. Я прочёл (поздно, но прочёл) относительно новую книжку на эту тему.

Я имею в виду девятисотстраничный роман Джонатана Литтела (Jonathan Littell, 1967) «Благоволительницы». Который показался мне небезынтересным и заслуживающим некоторого внимания.

Ну, книжка новая весьма относительно. Сам роман был написан десять лет назад и сразу же стал бестселлером. Автор солидно готовился: восемнадцать месяцев путешествовал по разным странам, включая Россию, читал документы, работал с архивами. Роман написан в 2001 году в зимней Москве, в отеле на Чистых Прудах: трудно представить себе более подходящее место.

За текст автор получил полагающееся количество премий, тиражи, внимание критиков, ну и тому подобного. Сейчас книгу перевели на 20, что-ли, языков. На русском она вышла в 2012-м. До более-менее массового читателя она дошла после стандартной восторженной истерики интеллектуалов — ой, какая прекрасно-ужасная книга, сверхшедевр, ужас-ужас и т. п. «Cочинение Литтелла не рекомендуется читать при жизни. Это лучше вообще не знать», — расчувствовался сам Захар Прилепин. Остальные и вовсе пали на колени, а то и распластались.

Я, в свою очередь, привык считать все книжки про «фашизм и холокост» пропагандистской литературой. А пропаганда редко бывает талантливой. Однако в данном случае я не могу не признать, что книжка получилась любопытной и из общего ряда выбивается. Потому, собственно, и пишу. При этом считая книгу вполне себе пропагандистской и действительно антифашистской — причём на деле.

Несколько слов об авторе. Как можно было ожидать, он еврей (в расплывчатом американском смысле), то есть имеет преимущественное право на освещение темы. Человек культурный и при этом смелый — знает несколько языков, путешествовал по разным странам в составе гуманитарных миссий, ездил в том числе и в стрёмные места (был в кадыровской Чечне, в Сирии и много ещё где). Судя по «Благоволительницам», умеет работать с источниками и любит это дело. Кроме романа он написал ряд книг документального свойства — про Чечню, Сирию, Уганду (причём везде бывал) и даже такое сочинение, как «The Security Organs of the Russian Federation — A Brief History 1991–2005». Переводил на английский де Сада, Бланшо и Жане. В общем, типаж понятен, интеллигент, увлечённый темой насилия. Который ходит вокруг неё, как кот вокруг горячей каши, подъедая с краёв.

Джонатан Литтел

Теперь снова о «Благоволительницах». Главный герой опуса — немецкий интеллектуал и хороший администратор, Максимилиан Ауэ. С первых страниц мы узнаём, что он занимался уничтожением евреев, а также русских, цыган и прочих неполноценных рас. То есть не то чтобы лично убивал (хотя несколько раз приходилось), а принимал участие в организации этого дела. Он сумел избежать наказания и теперь стал коммерсантом, выпускает кружева. Он готовился не к этому: Ауэ — интеллигент, университетский, доктор правоведения. Заниматься же ему пришлось в основном бюрократическими вопросами и мелким политиканством. Мелким, несмотря на уровень: Ауэ имеет доступ к Мюллеру, Гиммлеру, а то и к самому фюреру. На протяжении почти всего романного времени он решает вопросы, связанные с уничтожением людей. Нет, он не в восторге от этого. Сцены убийств, избиений, насилия ему не нравятся, хотя по роду службы он вынужден при них присутствовать. Но по сути герой всё время ездит в служебные командировки. Из последовательности которых роман, по большей части, и состоит.

Об исторической части — тут всё сделано превосходно. Автор переработал множество документов и достиг если не исторической правды, то почти безупречного правдоподобия. «Всё правильно» — начиная от номера какой-нибудь немецкой части и кончая погодными условиями в таком-то месте и в такое-то время. По этому поводу автор уже получил свою долю восторгов, присоединимся к хору и мы. Однако роман ни в коем случае не является историческим — так как самые интересные события происходят в голове героя.

Кстати, раз уж мы зацепились за эту тему. Многие пишут, что читать Литтела «больно», «невыносимо», «страшно» и т. п. Если вы этого опасаетесь, не бойтесь — никакого особенного шок-контента, «ужасов», «страшных подробностей» и т. п. там нет. Видно, что автор и не ставит себе такой задачи. Пожалуй, самой запоминающейся фразой во всём романе является вот какая: «С вытянутой руки Ленина свисала длинная веревка, на которой качалось тело женщины; дети, играющие внизу, задирали головы и смотрели ей под юбку». Это переплетение тем действительно удачно. Всё остальное — это стандартные тропы. «Ужасы» там скорее обозначены, чем описаны — например, раз тысячу упоминается «ужасающая вонь» (то есть нечто такое, что действует на героя, но не на читателя). Скорее, происходящее описывается как череда скверно организованных и противоречивых по целям мероприятий. Или, проще говоря, бардак.

Это не случайно. Литтел совершенно сознательно метит в болевую точку нацистской эстетики — в миф о Нацистском Порядке.

Интеллигентного человека не может не привлекать порядок. Нет, не так — Идея Порядка. Потому что умный человек всегда предпочтёт жить в понятном и упорядоченном мире, пусть даже не особенно гуманном — нежели в мире, где порядка мало и всё может быть. В любом порядке можно найти красоту, а в хаосе её искать бесполезно. Этот образ блистающего Порядка, основанного на Расчёте, в своё время привлекла немало умных людей к советскому социализму, восхищению «пятилетками», «плановой экономикой» и прочей, как потом оказалось, мерзотине. Он же привлекает и к национал-социализму.

То, что «при Гитлере порядок был» — общее место что антифашистской, что «фашистской» литературы. Национал-социалистическую диктатуру обычно рисуют как ужасающий, да, но — ужасающе ЭФФЕКТИВНЫЙ механизм. Это чудище, состоящее из сверхпрочных никелированных рычагов, каждое движение которого рассчитано, взвешено и измерено гениальными умами Рейха. И особенно этот образ довлеет над картиной Окончательного Решения — то есть уничтожения евреев. Концлагеря называли «фабриками смерти», торжеством расчёта. С ужасом, больше похожим на упоение, описывались горы золотых зубов, срезанных волос и всего такого прочего. «Ужас-ужас… но, чёрт возьми, как же они смогли!»

Вот по этой картинке Литтел отрабатывает как из гаубицы. Описываемые им мероприятия по уничтожению евреев, цыган, военнопленных и т. п. — это прежде всего

бардачные мероприятия.

Они некрасивы прежде всего с точки зрения логистической.

Вместо блестящего механизма нам показывают последовательность случайных, иногда просто идиотских решений, которые выполняются некомпетентными, коррумпированными или просто ни к чему не пригодными исполнителями, а внизу царит настоящий бардак. Совершенно неэстетичный, а местами и отвратительный — именно в качестве бардака.

Это ещё не всё. В «нацистский миф» входит и безупречность самой идеи. Считается, что если уж нацисты что-то делали, то с очень дальним планом и расчётом. Да, делали ужасное — но это ужасное с логической необходимостью следовало из посылок национал-социалистического учения.

Тут Литтел не жалеет сарказма. Он изображает путь к Окончательному Решению как череду мелких и случайных решений. Ну да, антисемитизм был крайне важен на определённых этапах развития движения. Кое-кто проникся им всерьёз. Однако в определённый момент он оказался чем-то вроде чемодана без ручки. Бросить чемодан было нельзя: карьеры многих неплохих управленцев связаны с еврейским вопросом. Его аннулирование автоматически означало аннулирование их заслуг. Но и пользы от чемодана тоже не было никакой: евреи уже лишились собственности, позиций во власти и были изгнаны из культуры, чего ещё надо? Следовательно, нужно было куда-то двигаться дальше. Куда? «Нужно же их куда-то девать». Все решения, предполагающие сохранение жизни евреев, оказываются слишком дорогостоящими или вовсе нереализуемыми по объективным причинам. Остаётся что? «Вот то-то».

Именно такие соображения — а не какую-то сатаническую природу нацистов, или, напротив, «банальность зла» — Литтел считал объяснением произошедшего. Холокост не был результатом выхода на поверхность чёрных энергий, забвения сущности человеческого существа и т. п.

Это был вопрос карьеры нескольких человек — неглупых, старательных и добросовестных.

Вот что пишет автор о самом демонизированном из них:

Об Эйхмане писали много глупостей. Он, конечно, не был врагом человечества, как провозгласили в Нюрнберге (поскольку Эйхман там не присутствовал, на него все и повесили, тем более что судьи почти не разбирались в функционировании наших служб); он отнюдь не являлся воплощением банального зла, безликим и бездушным роботом, каким его выставляли после процесса. Он был очень талантливым государственным чиновником, исключительно старательным и компетентным, довольно сообразительным, готовым проявить личную инициативу, но только в рамках установленных задач: на ответственном посту, где требовалось бы принимать решения, например, на месте своего начальника Мюллера, он бы потерялся, но в качестве среднего звена составил бы гордость любого европейского предприятия. Я никогда не замечал, чтобы Эйхман испытывал особую ненависть к евреям: он просто выстроил на еврейском вопросе свою карьеру, это стало не только его специальностью, но и в некотором роде основой благосостояния, и позже, когда Эйхмана захотели лишить всего, он отчаянно сопротивлялся, что вполне понятно.

Эйхман

При этом практическая польза — пусть даже самая-самая цинически понимаемая — от мероприятий по истреблению ничтожна или даже отрицательна. Конец романа посвящён именно этой теме. Главный герой, Ауэ, тщетно пытается наладить систему рабского труда заключённых. Проблема в том, что они так слабы и тщедушны, что просто не в состоянии работать. Их нужно немного подкормить. Но это оказывается совершенно невозможным: на доппайки не выделяются средства, а если выделяются, то раскрадываются, сами пайки раскрадываются тоже… в общем, массовая гибель заключённых в конце войны объясняется элементарной коррупцией в сочетании всё с тем же бардаком. При этом страдают не только заключённые, но и нацисты: они не могут использовать ресурс, который у них, казалось бы, в руках. Нацисты, попавшие в советскую зону оккупации, наверное, оценили сравнительно большую эффективность большевицких методов.

Следующая пуля автора — в расовую теорию. Для того, чтобы её как следует разоблачить, он вводит отдельного персонажа — доктора Фосса, лингвиста, который гибнет, когда перестаёт быть нужным. Он вкратце излагает всё то, что читатель «Спутника» наверняка уже знает — хотя бы потому, что, вероятнее всего, читал тексты Богемика о расизме. Разумеется, в книжке всё это подано без всяких деталей, на уровне голых выводов:

«У расистской антропологии нет теории. Она выделяет расы и создаёт их иерархию, не опираясь ни на какие критерии. Все попытки биологических обоснований провалились».

Что соответствует действительности. Дальше автор забирается ещё выше и издевается над Гегелем и кантовским категорическим императивом — но эти темы мы отложим.

Две последние пули напоминают больше плевки. Автор попытался осквернить (да, это слово здесь уместно) те образы нацистов, которые были созданы фильмами типа «Ночной портье» или пазолинивеским шедевром. А также цветущей на Западе культурой гомо-садо-мазо-нацизма: кожаные ремни, форма, насилие. Литтел механически всё это выворачивает. Главный герой — гомик, но жалкий, пассивный, дорого платящий за свои жалкие удовольствия и тайком носящий под эсесовской формой кружевные трусики. (Производством которых он и займётся в конце жизни.) При этом и гомосексуалист-то он ненастоящий. Впрочем, тема дурнопахнущая и для русского читателя малоинтересная.

Вместо этого копнём поглубже. Почему интеллигентных людей — буквально во всём мире — так волнует «фашизм», «насилие» и т. п.?

Современный интеллигент привык отождествлять себя и свой класс с жертвами насилия. И в самом деле: ну понятно же, что интеллигент тщедушен, слабоволен, его можно легко побить, унизить, растоптать и т. п. Вот идёт профессоришко в сюртучке, а вот грозный хулиган, который ща его ка-ак приложит. Или там лютый мент, который сволочёт интеллигентишку в участок и там с ним «всё-всё сделает». Да его жена скалкой забьёт! Эти образы настолько пропитали культуру, они настолько самоочевидны и привычны, что мы и думать не смеем об их совершеннейшей искусственности.

Дело в том, что именно интеллигенты на протяжении всей истории человечества умели наилучшим образом решать проблемы при помощи насилия. Оно всегда было привычным инструментом «думающего человека».

Начнём с банальности. Интеллигент — это, как уже было сказано, человек думающий. Более того, интеллигенты решают, над чем думать («что» — второй вопрос) остальным. Думают же люди обычно своих проблемах. Насилие в большинстве случаев эти проблемы решает. «Убить всех плохих людей» — это рецепт, отлично работавший на протяжении всей истории. Сейчас он не стал хуже — просто правители мира сего запретили это делать всем, ибо метода слишком уж проста и слишком уж эффективна.

То есть. Интеллигент — это человек умный, изобретательный и несентиментальный.

Естественно, именно интеллигенты всегда преуспевали в вопросах насилия.

В том числе и самого простого, физического. Они к нему лучше приспособлены. Хотя бы потому, что лучше умеют пользоваться орудиями.

Здесь нас поджидает ещё одна засада. Мы все так привыкли к картинке, когда громила бьёт съёжившегося интеля. Но чем он его бьёт? Кулаком. А это возможно только в КРАЙНЕ ИСКУССТВЕННОЙ ситуации, когда люди полностью разоружены. Уже холодное оружие меняет дело. Сильным становится тот, кто лучше им владеет — а умные люди обычно владеют им лучше. Громила слаб против фехтовальщика со шпагой, а чтобы научиться фехтовать, нужно быть интеллигентом. Впрочем, можно обойтись и без шпаги. Как вёл себя типичный вооружённый интеллигент не столь уж далёкого от нас XVI века — почитайте, например, «Жизнь Бенвенуто Челлини»… А появление огнестрельного оружия полностью элиминировало фактор физической силы. На смену ей пришли такие качества, как внимательность, хладнокровие и твёрдость руки — нарабатываемая прежде всего «интеллигентскими» занятиями, от письма до игры на музыкальных инструментах.

Чтобы малость освежить историческую память, процитирую один рассказ Бабеля — про погром в Одессе. Еврейский погром сейчас служит всемирно признанным символом безнаказанного насилия быдла над интеллигентным народом «со скрипочкой». Однако вот что было на самом деле:

Слободские громилы били тогда евреев на Большой Арнаутской. Тартаковский убежал от них и встретил похоронную процессию с певчими на Софийской. Он спросил:

— Кого это хоронят с певчими?

Прохожие ответили, что это хоронят Тартаковского. Процессия дошла до Слободского кладбища. Тогда наши вынули из гроба пулемет и начали сыпать по слободским громилам.

Нетрудно догадаться, что от «громил» осталась гора трупов. Заметим, что пулемёт в те времена был оружием новым, дорогим и малоизвестным, а идея положить его в гроб оказалась отличной маскировкой: скорее всего, «громилы» не трогали процессию, из уважения к чужой смерти… Вот вам и «скрипочка», вот как «тихие книжные люди» расправляются с обладателями больших кулаков.

Это мы говорим о прямом, очевидном насилии, в котором сам «думающий человек» принимает непосредственное участие. По части же организации насилия интеллигентам вообще нет альтернатив. Хотя бы потому, что здесь нужны навыки командования и планирования. Собственно, «армия» и «силовые структуры» в нашем смысле слова — это плод развития интеллигентских размышлений о наилучшем использовании насилия для решения тех или иных вопросов.

Стоит обратить внимание и на психологическую сторону дела. Интеллигентов почему-то считают мягкотелыми. Обычно это связано с наблюдениями типа «да они ж и курицу не могут зарезать». На самом деле нелюбовь к крови и сырому мясу — это не жалостливость, а брезгливость. Интеллигент воспринимает кровь, жир, выделения и т. п. как грязь, а грязи он не любит. Однако если уж он это перешагивает, — что не так уж трудно, —

то начинает убивать спокойно и уверенно.

Потому что интеллигент а) любопытен, б) может действовать под воздействием отвлечённой идеи, чего все прочие не могут. Об этом мы ещё поговорим ниже.

Студенты и солдаты жгут книги, Нацистская Германия

Итак. Интерес подлинно культурного и действительно умного человека к этим вопросам естественен. Хотя и бесплоден. Потому что сама фигура «Челлини» или хотя бы Лермонтова, поэта-офицера (кстати, тема Лермонтова в «Благоволительницах» присутствует и раскрыта весьма подробно) сейчас невозможна. Или возможна — как невероятное исключение. Скажем, нынешний глава Пентагона Джеймс Мэттис (James N. Mattis, 1950), являясь профессионалом в области насилия, возит за собой библиотеку военной и философской литературы. Так, в общем, и должно быть. Проблема в том, что Мэттис уникум, и никто из американской интеллектуальной среды не рассматривает его как сторону в диалоге. «Это же военный, убийца, фи».

Можно указать и момент, когда интеллигенцию — европейскую и англосаксонскую — скопом записали в «жертвы». Произошло это «по итогам Второй мировой войны». Когда мировым элитам стало окончательно ясно, что Третий рейх был интеллигентским государством.

Сейчас это звучит странно. Написаны целые библиотеки, доказывающие, что фашизм — это идеология мелкого серого бюргера, что фашизм антиинтеллектуален, что фашист — враг культуры и т. п. Разумеется, всё это пропагандистские глупости. Которые стираются с доски одним простым фактом: Гитлер был ХУДОЖНИКОМ. Не военным, не журналистом, не адвокатом, не литератором, и не профессиональным бюрократом. Художником. С типично богемным темпераментом и артистическим отношением к жизни. В общем-то, всё, что он творил, хорошо описывается русским словом «художества». Отсюда же берёт начало нацистская эстетика, столь привлекательная для «думающих людей».

Именно здесь — помимо пропагандистских надобностей — кроется причина того, что за семьдесят лет цивилизованный мир никак не может вдоволь наговориться о Гитлере и фашизме. Потому что хочется ещё раз вспомнить всю эту красоту, ещё раз посмотреть на чудесную нацистскую форму, ещё раз полюбоваться на факельное шествие… Вот это вот всё. И оно неистребимо, ибо красота — страшная сила. Страшная тем, что против неё не существует аргументов. Красивое красиво, и всё тут. Причём чем умнее и образованнее человек, тем больше он красоту ценит и любит.

Именно это и пытается разрушить — и облить дерьмом, буквально, в книжке герой всё время усирается — Литтел. За этим и были писаны все эти страницы.

Здесь должно было быть рассуждение о том, как Запад, превратив лиц умственного труда в баранье стадо с самосознанием «жертвы Холокоста», не может полностью уничтожить извечную тягу умного человека к простым и удобным решениям. Но вместо этого скажу что-нибудь конкретное.

Сейчас западная массовая культура одержима образом «хорошего злодея». То есть человека, который совершает крайне предосудительные поступки, но при этом вызывает симпатию. Правда, симпатию локализованную. Мы восхищаемся (да, именно восхищаемся) Ганнибалом Лектором или Декстером из известного сериала. При этом не симпатизируя убийствам и людоедству как таковому. Но вот в определённых обстоятельствах, в данном конкретном исполнении… совмещая в себе симпатичные стороны Насилия и несомненную Культуру… понимаете?

Ситуация на мировом художественном рынке созрела до появления образа ХОРОШЕГО ФАШИСТА. Лучше всего — эсесовца. Который, конечно, фашист и эсесовец, но в неких конкретных обстоятельствах… берём книгу Литтела и переписываем героя наоборот.

Здравствуйте, Штирлиц. Зиг, то есть, хайль.