Ранее: часть первая
трасти, бушевавшие в руководстве нацистской партии в середине 1920-х, конечно, поучительны и многое способны рассказать нам о принципах партийной политики (и еще больше — о принципах внутрипартийной интриги). Однако не стоит забывать, что какое бы значение этим событиям ни придали историки впоследствии, в тот момент все это выглядело бурей в стакане воды. Объединенная, реорганизованная, преодолевшая кризис НСДАП на парламентских выборах в мае 1928 года набрала 810 000 голосов, что принесло ей… 12 мест в Рейхстаге (из 491). Конечно, это было лучше, чем ничего, но не сильно. И самое главное: все понимали, что шансы на резкое улучшение показателей — очень скромные. Если только в стране и мире не произойдет ничего из ряда вон выходящего.
Сейчас можно до бесконечности спорить о том, насколько Гитлер предвидел наступление Великой Депрессии в Америке, а насколько это было чистое везение. Сам он, конечно же, неоднократно говорил, что всегда исходил из того, что столь тотальная зависимость германской экономики от американских кредитов рано или поздно выйдет Веймарской республике боком. Проблема только в том, что наиболее детальные и конкретные из этих высказываний относятся к более позднему времени, а задним умом крепки все. С другой стороны, нельзя сказать, чтобы крах 1929 года стал для понимающих людей такой уж неожиданностью. История последних 200 лет — вплоть до происходящего сейчас на наших глазах — вообще демонстрирует, что биржевые катастрофы обычно оказываются совсем уж «громом среди ясного неба» только для обывателей. Люди, более-менее пристально следящие за процессами в мире финансов, как правило, «нутром чуют», что надвигается что-то нехорошее. Другое дело, что это предчувствие почти никогда не может предотвратить или смягчить катастрофу — в том числе и потому, что моменту окончательного краха обычно предшествуют несколько «ложных» обвалов биржи с последующим восстановлением. Финансисты устают от криков «волк!», и в результате приход реального волка все равно застает их врасплох. О том, что на американском фондовом рынке зреет колоссальный спекулятивный пузырь, экономисты говорили еще с 1928 года, если не раньше, так что теоретически Гитлер мог и слышать что-то об этих экспертных оценках. Доподлинно мы вряд ли когда-нибудь это узнаем. Бесспорно, однако, что он сумел чрезвычайно быстро сориентироваться в стремительно меняющейся ситуации.
Нью-Йоркская фондовая биржа рухнула 24 октября 1929 года — это был тот самый «черный четверг», о котором хотя бы краем уха слышали все. Но это лишь начало падения — на самом деле худшим днем в истории NYSE стал следующий вторник, 29 октября. Падения ждали все (кроме совсем уж жизнерадостных идиотов), но такого грандиозного обвала не предполагал никто. Началась в полном смысле этого слова паника. По Америке пошла волна банкротств и самоубийств финансистов. Покачнулась и фактически застопорилась банковская система. Встала промышленность. А дальше экономические последствия покатились по миру, как цунами.
Германия почувствовала на себе эти последствия почти сразу же. Сначала иссяк поток кредитов от американских банков. А между тем сроки возврата старых кредитов наступали (сапогом на горло). Германская финансовая система охнула и затрещала по швам. Объем международной торговли резко упал, что означало стремительное сокращение немецкого экспорта — а за счет него, среди прочего, финансировался импорт жизненно необходимого Германии сырья и продовольствия. Началось сокращение промышленного производства — с конца 1929 по 1932 год оно упало почти вдвое. Миллионы людей оказались на улице. Малый бизнес погибал. В мае 1931 года рухнул крупнейший австрийский банк, «Кредитанштальт», и это повлекло за собой цепную реакцию среди тесно связанных с ним немецких банков. Когда 13 июля обрушился один из важнейших банков Германии, «Дармштедтер унд Национальбанк», правительство вообще временно приостановило работу всей банковской системы. Американский президент Гувер предложил объявить мораторий на выплаты по всем оставшимся военным долгам, в том числе и по германским репарациям (да, в 1931 году немцы все еще платили репарации). Мораторий вступил в силу с 6 июля, но даже это не смогло спасти Германию, снова летевшую в пропасть.
А что происходило в это время в германской политике? Густав фон Штреземанн, канцлер, с чьим именем был связан выход страны из предыдущего кризиса и последующие относительно сытые годы, умер за три недели до «черного четверга», словно подведя своей смертью черту под целой эпохой в жизни Веймарской республики. Пришедший ему на смену Герман Мюллер, последний социал-демократ на посту канцлера (и последний глава правительства, созданного коалицией демократических партий), подал в отставку в марте 1930-го из-за разногласий между партиями по поводу фонда страхования от безработицы. Его сменил Генрих Брюнинг, лидер фракции Католического центра. Это был уважаемый политик, известный своими высокими моральными качествами и безукоризненным послужным списком (среди прочего — естественно, ветеран войны, капитан в отставке, кавалер Железного креста). Забавно, но похоже, Брюнинг сам не понимал, что своим назначением обязан армейской протекции — мы-то сейчас знаем, что его кандидатуру предложил президенту фон Гинденбургу генерал Курт фон Шляйхер. А Гинденбург в душе всегда оставался военным и охотно прислушивался к бывшим коллегам.
Брюнинг попытался протолкнуть через Рейхстаг программу финансовых мер, направленных на спасение экономики, однако не смог заручиться поддержкой большинства. Тогда он обратился за помощью к Гинденбургу — статья 48-я Веймарской конституции наделяла президента в чрезвычайной ситуации правом утверждать законы своим декретом, без участия парламента. А ситуация в экономике была такая, что требовала как раз чрезвычайных мер. Гинденбург согласился. Но Рейхстаг не собирался сдаваться — он постановлением потребовал у президента отменить декрет. В условиях кризиса германский парламентаризм начинал трещать по швам сам по себе — органы власти республики вошли в жесткую конфронтацию, в которой никто не собирался уступать. Тогда Брюнинг сделал следующий шаг, который тогда казался вполне логичным и рядовым, но в итоге сыграл судьбоносную роль. В июле 1930 года он обратился к президенту с просьбой распустить Рейхстаг и назначить новые выборы, на которых — надеялся канцлер — ему удалось бы сформировать устойчивое умеренное парламентское большинство. Почему Брюнинг был так уверен в результате — до сих пор остается загадкой для историков. Любой, кто отдавал себе отчет о происходящем в Германии (а Брюнинг не производит впечатления несведущего человека — в конце концов, именно он ратовал за антикризисную финансовую программу), должен был понимать, что центристы выборы не выиграют. Миллионы безработных, стремительно разоряющийся малый бизнес. И новый фактор, которому суждено было сыграть немалую роль в назревавших событиях — примерно четыре миллиона молодых избирателей, только что получивших право голосовать, но совершенно неустроенных и не видящих перед собой никаких реальных жизненных перспектив. Результат получился соответствующий. Умеренные партии (ориентировавшиеся на пресловутый «средний класс») потеряли в общей сложности больше миллиона голосов (свои позиции сохранил только Католический центр, но поскольку его союзники оказались разгромлены, ни о какой коалиции большинства не могло быть и речи). Примерно столько же потеряли социал-демократы. Правые национал-консерваторы лишились двух миллионов из ранее имевшихся четырех. Коммунисты получили 4,5 млн голосов (3,2 миллиона на прошлых выборах) и увеличили свое присутствие в Рейхстаге с 54 до 77 мест. НСДАП, имевшая 810 000 голосов, набрала… 6 409 000. Число депутатов-нацистов в Рейхстаге выросло с 12 до 107, что разом сделало их второй по величине фракцией в парламенте.
Очевидно было, что именно нацисты смогли лучше всех воспользоваться наставшими трудными временами. Очевидно было также, что большую роль здесь сыграла риторика Гитлера, нацеленная на самых ущемленных и обездоленных кризисом людей — на безработных, неустроенную молодежь… Интересно было другое — немалую часть новых голосов НСДАП получила от представителей «среднего класса», разочаровавшихся в тех партиях, за которые они голосовали традиционно. Собственно, подавляющая часть голосов, потерянных центристами и консерваторами, досталась именно нацистам. То есть люди уходили от тех партий, которые специально строились «под средний класс», к национал-социалистам, которые «партией среднего класса» себя никогда открыто не провозглашали, а, наоборот, стремились (хоть и не всегда успешно) подчеркнуть свою связь с рабочими — даже в название партии эту связь вынесли. Почему так получилось?
В Веймарской Германии, как и в современной России, были чрезвычайно популярны спекуляции на тему пресловутого «среднего класса». Уж точно не было недостатка в политиках, видевших в этом классе «своего избирателя». И, как и в современной России, понимание природы этого «среднего класса», его интересов и устремлений у каждого было свое. Более того, как это очень часто случается, когда какую-то социальную группу ставят на пьедестал и начинают ей поклоняться, политики в основном приписывали «среднему классу» свое собственное представление о том, чего он должен желать и какими ценностями жить. В России конца XIX века народовольцы и славянофилы примерно по тому же принципу лепили свой образ мифического русского крестьянина. В ход шли все расхожие (и до сих пор, кстати, популярные) мифы о том, что «средний класс» — это консерватизм, приверженность порядку и уважение к собственности. Оно, конечно, бывает верно в определенных обстоятельствах (когда в стране все хорошо, экономика более-менее уверенно развивается, перспективы завтрашнего дня понятны)… Но сторонники такого взгляда часто забывают о том, что есть «средний класс» на деле, а не в теории, особенно в стране с неустойчивой, «переходной», «посткризисной» экономикой (как Веймарская Германия 1920-х или постсоветская Россия начала XXI века). Это люди, в большинстве своем только недавно вырвавшиеся из низкого социального статуса, обретшие определенную степень самостоятельности и уверенности — и очень гордые этим фактом. Ни один потомственный миллионер не гордится своим положением в обществе так, как какой-нибудь мелкий предприниматель, выстроивший свой (относительно скромный по масштабам) бизнес с нуля. И эта гордость имеет свою оборотную сторону — представитель «среднего класса», как правило, гораздо сильнее боится потерять свой статус, чем тот же миллионер-олигарх — свой. Именно потому, что он очень хорошо помнит, каково ему было внизу и каких усилий стоило подняться повыше. В любой кризисной ситуации такой мелкий предприниматель очень живо чувствует, насколько тонка и зыбка грань, отделяющая его от социальных низов. И если он видит, что ситуация вокруг устойчиво ухудшается и что сохранение имеющихся тенденций (то есть та самая «стабильность») угрожает ему скорой утратой статуса, представитель «среднего класса» становится самым непримиримым и самым радикальным из революционеров.
Именно сентябрь 1930 года стал для Гитлера рубежом — настоящим началом новой эры. Но чтобы понять истинное значение произошедшего, необходимо взглянуть на ситуацию не с точки зрения выборов, а шире. Масштаб успеха НСДАП, конечно, оказался сюрпризом и для самого Гитлера, и понятно, что все это слегка вскружило ему голову. Тогда ему наверняка казалось, что весь мир в его власти и все ему по силам — в том числе, чем черт не шутит, и победить демократическим путем. Но глядя на ситуацию отстраненно, мы должны констатировать, что успех хотя и оказался больше, чем ожидалось, оказался все же довольно ограниченным. В самом деле, нацисты не получили в Рейхстаге большинства, необходимого для принятия решений по своему усмотрению. Они не получили бы его и в том случае, если бы стали крупнейшей парламентской фракцией. Для того чтобы диктовать Рейхстагу свою волю, требовалась эффективная коалиция — но создать ее не позволял тот самый пламенный радикализм НСДАП, который и принес ей немалую часть голосов.
По сути, в чисто избирательном плане нацисты оказались в классическом положении «фаворита кризисной ситуации» — когда напряженное стечение обстоятельств вдруг выводит радикальную политическую силу из аутсайдеров на вторые-третьи роли в национальном масштабе. В такие моменты, на волне успеха, многим кажется, что еще один рывок — и вот он, будущий бесспорный лидер. Но этот рывок приходит — и еще один, и еще — а лидерство так и остается недостижимым. Сейчас в похожей ситуации находятся некоторые европейские правые партии (в первую очередь французский Национальный Фронт Марин Ле Пен) — они показали хорошие промежуточные результаты на выборах, и кое-какие наблюдатели (особенно благосклонные или, наоборот, до смерти перепуганные) начинают говорить о них, как о грядущих лидерах. Но на деле они достигли потолка возможного демократическим путем. Дальше радикализм (даже относительный) начинает работать против них. Им оказывается крайне затруднительно сформировать прочную коалицию с кем-то из соперников — напротив, именно соперники начинают объединяться «перед лицом угрозы». Да, фаворит-радикал может некоторое время (несколько избирательных циклов) удержать хорошую позицию, которая заставляет общество с ним считаться и говорить о нем. Но это продолжается ровно до тех пор, пока сохраняется кризисная ситуация, которая и вытолкнула его на эту роль. Рано или поздно кризис будет разрешен тем или иным образом (кризисы всегда разрешаются, даже те, которые на пике кажутся неразрешимыми) — и тогда халиф на час неизбежно вернется в привычную роль аутсайдера. Временная позиция фаворита приносит ему определенные бонусы, которыми надо успеть воспользоваться, но эти бонусы — не демократические по своей природе, и чтобы воспользоваться ими в полной мере, нужно уметь переключаться между «открытым» и «закрытым» режимами поведения политика. То есть необходимо быть Адольфом Гитлером. Никто из нынешних европейских правых им не является.
Какие реальные бонусы получил Гитлер от успеха на сентябрьских выборах 1930 года? Во-первых, он заявил о себе как о реальной силе, причем очевидно находящейся на подъеме. В результате на него посмотрели совсем другими глазами именно те группы влияния, которые интересовали его больше всего — в первую очередь крупные промышленники и военные. Нет, контакты с ними были и до того, но есть разница между парламентской партией-аутсайдером со стабильными двенадцатью депутатскими креслами и партией, в одночасье увеличившей свое представительство аж в 9 раз. Первая представляет определенный интерес для лоббистов и получит определенный уровень поддержки и финансирования, но этот уровень не идет ни в какое сравнение с тем, что может получить вторая. Особенно если умело сыграть на страхах и опасениях — на тех же самых выборах немало очков набрали и коммунисты, и беспокоило это в первую очередь финансово-промышленных олигархов и высшее офицерство. Конечно, психологическая тень, отбрасываемая коммунистами, была куда значительнее реальных масштабов их успеха, но в политике, как и на бирже, психологический фактор в краткосрочной перспективе играет важнейшую роль. Что-что, а играть на нем Гитлер умел прекрасно.
Весь 1931 год пройдет под знаком налаживания контактов с верхушкой деловых кругов. Неоценимую помощь в этом деле Гитлеру оказали две ключевые фигуры: бывший главный редактор «Берлинской биржевой газеты» Вальтер Функ и наш старый знакомый — бывший директор Рейхсбанка (до 1930 года), автор финансовой реформы, остановившей гиперинфляцию, «отец рейхсмарки» Яльмар Шахт. Оба этих персонажа обладали огромными связями, и теперь без колебаний пустили их в ход на благо партии. Вот это был психологический фактор в действии в чистом виде — оба после выборов увидели в нацистах новую, восходящую силу на германской политической арене, оба решили присмотреться получше — и оба попали под магнетическое личное обаяние Гитлера. Уже скоро Шахт заканчивал свои письма фюреру словами «с энергичным ’хайль!’».
Был и еще один важный бонус для НСДАП — вторая по размерам фракция в Рейхстаге, конечно, не могла диктовать парламенту свою волю, но могла существенно повлиять на его работу. В основном в деструктивном плане (затруднить и дестабилизировать), но Гитлеру это и требовалось. Чтобы антидемократическая революция в рамках демократической системы стала возможна, эта система сначала должна была перестать работать так, как задумано. Веймарская республика с самого начала очень сильно зависела от способности Рейхстага сформировать дееспособную коалицию — без этого просто не могло быть принято ни одно сколько-нибудь важное решение, и все государство оказывалось парализовано. Как правило, канцлерам удавалось сколотить такую коалицию всеми правдами и неправдами — но если нет, то президент по конституции имел право распустить парламент и назначить новые выборы, а для совсем уж экстренных случаев существовали президентские декреты, имевшие силу закона. До Гитлера парламент уже распускали — но одних перевыборов обычно вполне хватало для того, чтобы искомая коалиция все же сложилась, и страна вернулась к нормальной жизни. Рейхстаг 1930 года, однако, имел принципиальное отличие. Дело не только в том, что его состав затруднял формирование коалиции — вторая по величине фракция была настроена деструктивно, в любой момент могла встать в позу, и обойти это препятствие другим фракциям было бы весьма непросто (для этого понадобился бы какой-то уж совершенно экзотический и маловероятный «союз ежа с ужом»). Вероятность каких-то изменений ситуации к лучшему в случае перевыборов выглядела призрачной. Нацистская фракция в Рейхстаге, таким образом, стала чем-то вроде «троянского коня» или бомбы замедленного действия, и только от воли одного-единственного человека — Адольфа Гитлера — зависело, в какой момент она сработает.
И этот человек мог быть вполне доволен тем, как складывалась ситуация. Козыри продолжали сами идти ему в руку — экономическая ситуация в стране делала все за него. Число безработных в 1931 году достигло 5 миллионов, полным ходом шло разорение среднего класса, у германских крестьян начались массовые проблемы с платежами по закладным… Гитлеру даже не требовалось повторять легендарное ленинское «чем хуже, тем лучше» — за него это сделал теперь уже окончательно верноподданный Грегор Штрассер, в эти годы периодически игравший роль «рупора партии»: «все, что приближает катастрофу… это благо, большое благо для нас и нашей германской революции».
Республика вступала на финишную прямую своей истории. Впрочем, «прямая» эта кажется прямой только нам, с высоты прошедших десятилетий. На деле дорожка была довольно извилистой, с напряженной борьбой почти на каждом шагу, со множеством интриг и резких поворотов. Многие из них были так или иначе связаны с личностью одного и того же человека, с которым мы уже мельком встречались — Курта фон Шляйхера. Пришло время познакомиться с ним чуть ближе.
Шляйхер был классическим образчиком старомодного прусского офицерства. Родился он в 1882 году, в 18 лет поступил на военную службу в 3-й Гвардейский пехотный полк. Полком одно время командовал будущий фельдмаршал Гинденбург, и одновременно со Шляйхером там же служил его сын, Оскар фон Гинденбург. Молодые люди стали друзьями. В этой вхожести Шляйхера в семейный круг Гинденбургов — немалая часть секрета его влияния на престарелого героя войны и бессменного президента Республики с самого 1925 года. Шляйхеру к тому же повезло обратить на себя внимание генерала Грёнера во время учебы в военной академии, и когда генерал в 1918 году сменил Людендорфа на посту главнокомандующего германской армией, то сделал Шляйхера своим адъютантом. Это и задало тон всей его дальнейшей карьере — Шляйхер был преимущественно тыловым, штабным офицером (во время войны он разве что мельком побывал на восточном фронте). Что важно, он был толковым и грамотным штабистом. Он сыграл важную роль (под началом генерала фон Секта) сначала в создании фрайкоров во время гражданской войны в 1919 году, а затем в организации так называемого «Черного рейхсвера» — нелегальной секретной военной организации, призванной стать кадровым резервом для возрождения германской армии в обход Версальского договора. Еще Шляйхер активно участвовал в налаживании военного сотрудничества с Советской Россией — в тех самых секретных переговорах, которые привели к отправке германских военных специалистов в СССР в 1920-е годы и к размещению запрещенных германских военных производств на советской территории. Германская армия начала готовиться к реваншу задолго до того, как Адольф Гитлер сделался крупной фигурой в германской политике, и Курт фон Шляйхер — один из архитекторов этой подготовки. К 1931 году он был уже генерал-лейтенантом.
Роль Шляйхера была очень характерной для военного истеблишмента в Веймарской республике вообще — двоякой по своей природе. В стране, вся жизнь которой крутилась так или иначе вокруг понесенного ей жестокого военного поражения и необходимости когда-нибудь за него поквитаться, армия была обречена играть роль, совершенно непропорциональную ее фактическим размерам — по условиям мира, абсолютно смехотворным. Высшее офицерство в глазах значительной части общества было символом — во-первых, символом «настоящей Германии», прусской военной традиции, а во-вторых — символом грядущего возрождения нации (пока не вполне понятно, когда и каким конкретно образом, но кому же еще заниматься таким возрождением?). К тому же, как мы уже видели, ветераны играли в жизни Республики ключевую роль — собственно, большинство политиков и общественных деятелей конца 20-х — начала 30-х были ветеранами, с боевым опытом, ранениями и наградами. Президентом Республики, как-никак, был фельдмаршал в отставке.
Самые заметные представители высшего офицерства приобретали влияние, далеко выходившее за рамки их прямых обязанностей. А неприметный штабной офицер, в нормальных условиях оставшийся бы просто винтиком в огромной машине, превратился в серьезного политического игрока.
В январе 1928 года именно Шляйхер — через свою дружбу с семьей Гинденбургов — поспособствовал назначению своего бывшего начальника и патрона, генерала Грёнера, на должность военного министра. Грёнер немедленно назначил Шляйхера на должность начальника так называемого Министерского управления, которое отвечало за связи армии с политической сферой и прессой. Де-факто Шляйхер стал главным политическим агентом Министерства обороны — и, шире, германского генералитета в целом, его «связным» в коридорах власти. Тот же Грёнер назвал его «своим серым кардиналом». Генерал глубоко заблуждался — Шляйхер совершенно точно не был чьим-то, он был исключительно своим собственным. Роль его очень быстро оказалась двойственной: он не только мог вмешиваться в политику, имея за спиной вес армии, но и наоборот — использовать свое политическое влияние, чтобы вмешиваться в армейские дела, способствовать назначениям своих друзей, ломать карьеры тем, к кому он испытывал неприязнь.
В политике у Шляйхера имелся определенный план, которому он в целом и следовал, и назначение Брюнинга канцлером было шагом именно по этому пути. Шляйхер отлично понимал, что Брюнинг, скорее всего, не сможет сформировать дееспособную парламентскую коалицию и рано или поздно войдет в клинч с Рейхстагом. Но именно это и требовалось. Как и большинство генералов прусской школы, Шляйхер относился к любому парламентаризму с недоверием и презрением. Он был убежден, что именно в сильном Рейхстаге крылась одна из главных причин проблем Веймарской республики. Между тем в конституции существовали механизмы для более сильной, даже авторитарной власти. По сути, при недееспособности Рейхстага президент мог взять бразды правления в свои руки полностью. Веймарская Германия, таким образом, несмотря на свой «парламентский» фасад, на деле была потенциально сверхпрезидентской республикой — даже в большей степени, чем современная Российская Федерация. Для того чтобы сделать ее таковой на практике, требовались две вещи — во-первых, воля президента (Шляйхер имел на престарелого и впадающего в маразм Гинденбурга огромное влияние и мог ее обеспечить), во-вторых — чрезвычайная ситуация в стране (включая обязательный паралич Рейхстага). Экономическая ситуация в Германии была хуже некуда, паралич Рейхстага вполне добросовестно обеспечил Брюнинг, результаты новых выборов Шляйхера тоже вполне устроили — поскольку гарантировали, что паралич продолжится и дальше. План Шляйхера, насколько можно судить, заключался в том, чтобы как можно дольше поддерживать в стране атмосферу чрезвычайщины, снова и снова заставляя президента вмешиваться в дела и брать на себя реальные властные функции, превращая парламент в фикцию. Да, Курт фон Шляйхер хотел быть серым кардиналом, но не при каком-то жалком министре, а при полновластном военном диктаторе.
По сути, нацистская революция «снизу» встретилась с ползучим военным переворотом «сверху». Шляйхер и Гитлер не осознавали друг друга как соперников — каждый из них, насколько мы можем судить, считал другого удобным инструментом, удачно подвернувшимся ему под руку. Гитлер в глазах Шляйхера отлично вписывался в его идею создания в Германии перманентного чрезвычайного положения. В свою очередь, Шляйхер принес Гитлеру самый вожделенный для любого революционера подарок — раскол и борьбу внутри правящих элит. Конечно, Шляйхер не предвидел столь головокружительного успеха НСДАП на выборах, но этот успех его вполне устраивал. Конечно, конкретные планы теперь приходилось корректировать. На арене появился новый крупный игрок, и с ним надо было наводить мосты. Уже к концу 1930 года Шляйхер наладил контакты с Эрнстом Рёмом (который вернулся из Боливии и снова возглавил СА) и Грегором Штрассером.
Раскол правящих элит проявлялся еще и в том, что видение Шляйхера совершенно не совпадало с идеями с его же подачи назначенного канцлера Брюнинга. К тому же экономические реалии Депрессии продолжали властно вмешиваться во все политические расклады. Пытаясь бороться с кризисом, правительство административными методами ограничивало рост цен — но одновременно с этим оно снижало заработную плату. Поскольку искусственное снижение цен обычно быстро приводит к дефициту и развитию параллельного черного рынка (с совершенно иным ценовым уровнем), по факту получалось, что принимаемые «антикризисные» меры работали лишь на снижение уровня жизни рядового немца. Правительство Брюнинга стало самым непопулярным за всю историю Республики. Коммунисты и нацисты в своих выступлениях называли Брюнинга не иначе как «канцлер голода». Брюнинг обо всем этом был отлично осведомлен, но будучи человеком добросовестным и верящим в свою высокую миссию, стиснув зубы продолжал искать решение запутанного клубка проблем. В частности, он планировал добиться от союзников окончательной отмены германских репараций (выплаты и так уже заморозили в связи с Депрессией, что открывало дорогу к дальнейшим уступкам). Более того, на международной конференции по разоружению, намеченной на следующий год, Брюнинг собирался поставить ребром вопрос об ограничениях, наложенных на Германию по условиям Версальского договора. Дело в том, что этот почтенный документ, урезавший германские вооруженные силы до совершенно неприличного уровня, содержал в себе одну важную оговорку: державы Антанты принимали на себя обязательство когда-нибудь уменьшить и свои армии до сопоставимого уровня. Брюнинг собирался напомнить союзникам об этом небольшом факте и потребовать либо исполнения данных ими обещаний (что, конечно, было ненаучной фантастикой), либо разрешения начать собственную (относительно скромную) программу вооружений. На самом деле рейхсвер уже начал кое-какие тайные работы в этом направлении (к ним приложили руку и Шляйхер, и сам Брюнинг), но официальное «добро» позволило бы существенно увеличить масштабы программы и развернуть ее открыто на территории самой Германии. Пока же самые секретные направления — танковое, авиационное — развивались в значительной степени на территории СССР. Тут нужно заметить, что масштабное строительство армии — хорошее и проверенное средство по созданию рабочих мест в кризисных условиях. Собственно, крупные военные заказы (в частности, кораблестроительная программа) были важной составной частью экономической политики Рузвельта по преодолению как безработицы, так и промышленного спада, так что тут Брюнинг попал в тренд.
На горизонте, однако, начинала маячить нешуточная проблема, которая с неизбежностью притягивала к себе внимание всех главных политических игроков — и Шляйхера, и Брюнинга, и Гитлера. Срок полномочий президента Гинденбурга (7 лет по Веймарской конституции) подходил к концу в 1932 году. Широкая публика в Германии боготворила фельдмаршала (одного из немногих крупных военачальников Великой войны, не запятнанных военными неудачами или сомнительными политическими делишками), но ему было уже 85, старческое слабоумие прогрессировало, и в моменты просветления сам честный старый солдат прекрасно понимал, что ему пора уходить на покой. Гинденбург не хотел выставлять свою кандидатуру на следующие выборы, и все заинтересованные лица об этом знали. Беда Гинденбурга была в том, что его защитники и помощники именно сейчас никак не могли слезть с его шеи.
Президентские выборы сейчас, в разгар кризиса, когда популярность Гитлера находилась на пике, да еще и без участия Гинденбурга (единственного, кто мог похвастаться еще большей популярностью) — это был верный способ открыть фюреру НСДАП кратчайший путь к власти, да к тому же и расстелить на этом пути красную ковровую дорожку. Собственно, президентские выборы — тот самый единственный шанс Гитлера придти к власти демократическим путем, потому что одни только парламентские выборы в Веймарской Германии не решали ровным счетом ничего. Гитлер, естественно, это понимал, и готов был ухватиться за эту возможность обеими руками.
Однако, как бы ни была расколота правящая элита, прихода Гитлера к власти пока что не хотела ни одна из ее группировок, и уж точно никто не желал видеть его бесспорным единоличным победителем. Шляйхер был заинтересован в институционально сильном, но при этом лично управляемом, подверженном его влиянию президенте — и с этой точки зрения лучшей кандидатуры, чем Гинденбург, пока что не существовало. Следовательно, с точки зрения Шляйхера, Гинденбурга следовало любой ценой заставить избраться.
Видение Брюнинга было сложнее. Канцлер вообще-то был монархистом. В конечном итоге он рассчитывал восстановить в Германии монархию Гогенцоллернов — только в конституционном, демократическом виде, по образцу Британии. В качестве кандидата на трон он рассматривал кого-нибудь из сыновей действующего кронпринца. Брюнинг надеялся заручиться поддержкой всех партий, представленных в Рейхстаге (кроме, конечно, коммунистов). Президентские выборы 1932 года канцлер предлагал вообще отменить, вместо этого просто продлив полномочия Гинденбурга (конституция предусматривала такую возможность, для этого требовалось большинство в 2/3 голосов обеих палат парламента). После этого парламент должен был объявить о восстановлении монархии, а Гинденбурга назначить пожизненным регентом. Предполагалось, что фельдмаршал все равно долго не проживет — ну еще пару-тройку лет. Это и будет переходный период, а после смерти регента в свои права вступит наследник трона. Брюнинг уже начал активные переговоры и торг с руководством партий, и ему даже удалось добиться заметных успехов — в частности, получить осторожное предварительное согласие от социал-демократов и руководства профсоюзов — а это чего-то да стоило! Гитлер, правда, оказался не таким сговорчивым — при встрече с Брюнингом он разразился долгой пламенной речью с обличением республиканских институтов как таковых. Стало ясно, что здесь нужно искать подходы потоньше и поизощреннее. Но что еще важнее, схема натолкнулась на сопротивление с той стороны, откуда его уж точно никто не ждал — запротестовал сам Гинденбург. Президент (кстати, это именно он в свое время доставил кайзеру ультиматум об отречении) был категорически против «британской» конституционной модели. Восстанавливать — так уж по полной программе, без всяких компромиссов и усеченных вариантов, и только при условии возвращения на трон самого Вильгельма II (тот был в добром здравии и проживал в эмиграции в Голландии). Попытка Брюнинга переубедить Гинденбурга закончилась плохо — канцлер был изгнан из кабинета с криком, как нашкодивший мальчишка. Через неделю президент снова вызвал его к себе — но лишь для того, чтобы безапелляционно заявить, что он не станет участвовать в выборах. Процесс зашел в тупик.
Что такое Веймарская республика образца 1931 года? Это суперпрезидентская республика, находящаяся в состоянии жестокого экономического и политического кризиса, к тому же под серьезным внешнеполитическим давлением и страдающая от глубокого комплекса проигравшего и несправедливо обиженного. Правящие элиты этой республики находятся в состоянии разброда и раскола. Изначально харизматичный и популярный «национальный лидер» стремительно теряет влияние и связь с реальностью, он обречен на скорый и неотвратимый уход. Народ в большинстве своем еще не очень это понимает, но элита осознает сполна и судорожно ищет пути выхода. Есть три конкурирующих концепции будущего Германии. Тут важно, что ни один из политических проектов по преодолению кризиса, имевших шансы на реализацию, не предусматривал сохранения Республики в существующем виде. Зато все три (конституционная монархия Брюнинга, военная диктатура Шляйхера, партийное государство Гитлера) предусматривали в той или иной степени ремилитаризацию страны и, очевидно, в обозримой перспективе — какие-то попытки внешнеполитического реванша. Возможно, проект Гитлера был самым радикальным — но современники (даже компетентные и хорошо информированные) видеть этого не могли. Для них выбор не стоял между сохранением Республики и ее сломом — только между разными вариантами слома. Дело осложнялось тем, что даже такой выбор с большой долей вероятности не предусматривал прямого участия большинства населения — две трети реальной политической борьбы уже происходили за кулисами, в режиме закрытой политики, имеющей мало общего с демократией. Демократия в Веймарской республике начала умирать задолго до того, как пала формально — Гитлер ее добил, но с тем же успехом это мог сделать любой из альтернативных проектов. Даже монархический проект Брюнинга, если бы дело дошло до его реализации, скорее всего, оказался бы на практике совсем не таким конституционным и демократическим, как задумывалось. Такое было время. Тучи сгущались над Германией, с Гитлером или без Гитлера.
Собственно, парадокс заключается в том, что на данном этапе Гитлер был как раз единственным, кто пытался действовать в русле чисто демократической политики (конечно, не из внутреннего идеализма, а потому, что видел шанс демократическим путем переиграть соперников, работавших в основном в режиме кулуарной интриги). В тот момент казалось, что президентские выборы могут открыть ему короткий путь к власти. Проблема была только в одном — в Гинденбурге. Никто не знал, станет он участвовать в выборах или нет — у старика было семь пятниц на неделе. Гитлер начала 30-х, даже окрыленный успехом, все-таки был политическим реалистом, и понимал, что одолеть живую легенду в прямом столкновении не сможет. Легенда — она все-таки на то и легенда, что в значительной степени стоит над партиями, и на практике эта фигура, безотносительно своих политических взглядов, легко оказывается компромиссным кандидатом, устраивающим самые разные политические силы. Если Гинденбург все же пойдет на выборы, за его спиной сформируется довольно широкая коалиция, и Гитлеру как строго партийному кандидату будет сложно ей что-либо противопоставить. Поэтому фюрер НСДАП решил на всякий случай попробовать навести мосты — в конце концов, президенту Гинденбургу понадобится канцлер. Лидер популярной партии со второй по численности фракцией в Рейхстаге, по мысли Гитлера, был кандидатурой не хуже любой другой. Поэтому он попытался в своей обычной манере взять Гинденбурга приступом.
Личная встреча, которая состоялась 10 октября 1931 года, однако, не дала ожидаемых результатов. Гинденбург был человеком из другого мира, статус и иерархия для него имели значение, неочевидное людям послевоенной и послереволюционной эпохи. Гинденбург был фельдмаршалом, а Гитлер — ефрейтором. Гинденбург был профессиональным кадровым офицером, представителем элиты империи, а Гитлер — гражданским, случайно и ненадолго оказавшимся на военной службе. Притом из самых что ни на есть социальных низов — бывший безработный художник. Гинденбург был пруссаком, а Гитлер — австрийцем, в глазах настоящих северян полунемцем. В старом Кайзеррайхе эти люди могли бы столкнуться разве что на паперти — один, не поворачивая головы, кинул бы другому милостыню. Понять друг друга — особенно если учесть жесткую, напористую и бескомпромиссную политическую манеру Гитлера — они не могли. И не поняли. Для Гинденбурга Гитлер был «богемским капралом», опереточным персонажем, недостойным серьезного отношения. Само предположение, что такой человек может стать канцлером, было смехотворным и оскорбительным. Министром почты — еще куда ни шло. И никаких компромиссов.
Покинув встречу с президентом в сумрачном настроении, Гитлер отправился в городок Бад Харцбург. Там на следующий день, 11 октября, был назначен слет всей «национальной оппозиции» — в основном различных правоконсервативных организаций вроде Германской Национальной партии, Юнкерской аграрной лиги, военной организации ветеранов «Стальной шлем», и других подобных. Гитлер понимал, что если уж ему придется столкнуться на выборах с Гинденбургом, без союзников его шансы будут сомнительными. Встреча и совместный парад в тот день завершились формированием так называемого Харцбургского фронта, который задумывался как союз всех консервативных сил Германии — понятно, что лидеры коалиции были заинтересованы в участии массовой и популярной НСДАП. Гитлера, однако, это зрелище совершенно не вдохновило. Это было сборище реликтов ушедшей эпохи — старорежимных политиков во фраках и цилиндрах, престарелых генералов с моноклями… По сути, это были германские «национал-патриоты» — клуб политической ностальгии, сугубо субкультурная тусовка, мнящая себя радикалами, но на деле панически боящаяся любой революции и потому при малейшем обострении ситуации съезжающая на ретроградно-охранительные позиции. Революционному по своей сути, динамичному и молодому движению сколько-нибудь прочные ассоциации с этими людьми могли принести только вред. Встреча была интересна разве что новыми знакомствами, в том числе — контактами с потенциальными новыми источниками финансирования. Никакого иного политического результата от нее ждать не стоило. Гитлер выступил кратко и сдержанно, быстро исчез со сцены и вскоре покинул слет. Он был прав — Харцбургский фронт оказался абсолютно мертворожденной организацией. Покрасовавшись вместе и сделав ряд громких совместных заявлений, его участники уже через несколько дней начали увлеченно интриговать друг против друга и в итоге открыто вцепились друг другу в глотки, как и положено конкурирующим лидерам субкультурной тусовки.
Важно тут было только одно — Хугенберг, лидер Германской Национальной партии, так же, как и Гитлер, отказался поддержать инициативу Брюнинга о продлении президентских полномочий Гинденбурга. Для канцлера это было прискорбно, потому что он только что все-таки уломал дряхлеющего фельдмаршала (решающий аргумент — продление полномочий сделает ненужной утомительную избирательную кампанию). Но теперь злополучный тришкин кафтан расползся в другом месте — и расползся капитально, потому что без согласия НСДАП и националистов Хугенберга о 2/3 голосов Рейхстага можно было забыть. По сути, жесткий отказ Хугенберга означал, что без Гитлера теперь не обойтись никак, его согласие приобрело критическую важность. И в начале 1932 года Брюнинг начал новое решительное наступление, чтобы все же склонить вождя нацистов на свою сторону.
7 и 10 января 1932 года Гитлер снова встретился в Берлине с Брюнингом и Шляйхером. Переговоры были долгими и напряженными. Есть неподтвержденные сведения, что Брюнинг был готов зайти очень далеко — говорят, он обещал Гитлеру, что в случае успеха голосования по продлению полномочий (и после завершения переговоров по отмене репараций и ограничений по вооружениям, намеченных на тот же год) уйдет в отставку с поста канцлера. И мало того, лично рекомендует Гинденбургу Гитлера в качестве своего преемника. У нас нет доказательств, что это предложение было озвучено — но оно выглядит вполне логичным. Во всяком случае, Гитлер не ответил ни да, ни нет, а взял время на размышление и вернулся в отель «Кайзерхоф». Там и состоялось решающее совещание высшего нацистского руководства.
Вопрос был непростым. Согласиться на предложение Брюнинга (если оно действительно прозвучало именно в таком виде) хотелось — в конце концов, повторюсь, Гитлер не мог не понимать, что Гинденбург был чрезвычайно сложным соперником на президентских выборах. Однако здесь есть важный момент. Брюнинг предлагал уступить власть не сейчас, а в будущем — причем будущем довольно неопределенном, обставленном целым рядом условий. При самом оптимальном стечении обстоятельств простое выполнение этих условий заняло бы не меньше полугода. Причем за эти полгода могло случиться все что угодно. Ну, допустим, полномочия президента будут продлены. Но что произойдет, если переговоры по репарациям сорвутся или затянутся? А если конференция по вооружениям не решит вопрос, а отложит его в долгий ящик? А что будет в это время с экономикой? А если сам Брюнинг за это время заболеет и умрет? А если Гинденбург? А если… Слишком многое могло пойти не так. Да и насколько можно доверять слову Брюнинга, даже если все пойдет благополучно? Очевидно было, что канцлер получает то, что ему нужно, прямо сейчас, сразу же — в обмен на обещания. Мнения присутствующих разделились. Грегор Штрассер был за план Брюнинга, Геббельс и Рём — категорически против.
Подумав, Гитлер сделал неожиданный и красивый ход. Он ответил не Брюнингу, а через его голову — напрямую президенту (через секретаря президентской канцелярии Отто фон Майсснера, которого для этой цели тайно позвали в «Кайзерхоф»). Сообщив Гинденбургу о подробностях переговоров, Гитлер заявил, что считает предложение Брюнинга антиконституционным, но что он, Гитлер, готов поддержать кандидатуру Гинденбурга на выборах, если он отвергнет план Брюнинга, отправит его в отставку, назначит новое «национально-мыслящее» правительство и объявит новые выборы в Рейхстаг и прусский парламент.
На эти условия Гинденбург не согласился — по всей видимости, сказалось его неприязненно-высокомерное отношение к Гитлеру. Тем не менее план Брюнинга был похоронен, Гинденбург твердо и окончательно заявил о своем решении идти на выборы. А сам канцлер оказался в шатком и изолированном положении. Он утратил доверие президента — Гинденбург считал, что Брюнинг поставил его в неловкое и двусмысленное положение. Из-за его махинаций фельдмаршал испортил отношения с консервативными националистами, которых он всегда считал своими естественными союзниками, и теперь вынужден был искать опоры у социал-демократов и профсоюзов, к которым всегда относился с презрением, и все это было Гинденбургу откровенно неприятно. Что не менее важно, Брюнинг утратил расположение генерала фон Шляйхера, который и выдвинул его когда-то на должность канцлера. Шляйхер был откровенно разочарован — правительство Брюнинга было непопулярно, и вместо того, чтобы обеспечить гладкое продолжение курса на президентское правление и ослабление Рейхстага, тот устроил какой-то балаган вокруг выборов, приплел туда реставрацию монархии, при этом ухитрился рассориться с правыми партиями и не смог сформулировать никакой внятной политики в отношении нацистов — ни обуздать их, ни привлечь на свою сторону. Серому кардиналу республики было очевидно, что после президентских выборов Брюнингу придется уйти.
Что касается Гитлера, то он очутился в странной и двойственной ситуации. Надо думать, что и Шляйхер, и Брюнинг думали об этом не без некоторого удовлетворения. Заносчивый и неудобный выскочка, своим неожиданным появлением спутавший каждому из них все его стройные планы, получил, как казалось, по заслугам, с размаху попав в ту самую яму, которую сам же и помог вырыть. В этом была некая поэтическая справедливость. Теперь Гитлер оказался перед сложной развилкой — ему предстояло либо выйти на выборы в заведомо безнадежной ситуации, практически не имея шансов на успех, либо официально отказаться от участия в них, признав поражение. Любой из двух вариантов означал конец почти мистической череды успехов, крах раздражающего мифа о непобедимости Гитлера. Результатом любого из двух путей должен был стать пристыженный и присмиревший Гитлер, вынужденный занять подобающее ему место в тени и в услужении настоящих мастеров и корифеев германской политики.
Что происходило в голове у самого Гитлера в это время, мы можем только догадываться. Он тянул с окончательным решением до последнего, и, надо думать, как раз в эти дни переживал некий внутренний кризис. С момента последних парламентских выборов он жил в рамках определенного политического видения, определенной концепции, парадигмы, если угодно. Ему казалось, что перед ним открыт прямой и короткий путь к власти — либо его выберут президентом, либо (в крайнем случае) он выторгует себе пост канцлера. И то, и другое достигалось чисто демократическим путем, просто за счет массовой народной поддержки. Необходимо было лишь нейтрализовать заговоры берлинских кабинетных интриганов, изящно обойти их, и дать демократии сделать свою работу. Теперь перед вождем нацистов маячила вполне реальная — и даже весьма вероятная — возможность проиграть выборы. Это необходимо было принять и осмыслить, а самое главное — понять, что делать и куда двигаться дальше в случае такого поражения.
Историки часто говорят, что в этот период Гитлер страдал от нерешительности — долго колебался, несмотря на настойчивые уговоры нетерпеливого Геббельса, и окончательное решение об участии в президентских выборах принял лишь в феврале 1932 года (он объявил о нем 22 февраля, спустя неделю после Гинденбурга). Думается, что вывод о нерешительности Гитлера поспешен и поверхностен. На деле именно в этот период у него внутри происходила серьезная перенастройка — возможно, окончательная в его политической карьере. Да, его поймали в ловушку — но эта ловушка была бы смертельной лишь для обычного «открытого» политика-демагога. Ошибка его политических противников была именно в том, что они считали его таковым. Теперь Гитлеру предстояло разобраться в себе, в полной мере осознать двойственность своей природы как политика, и подготовить тот самый «план Б», к которому он мог безболезненно и гладко перейти в случае поражения на выборах — тот план, в рамках которого потенциально негативные последствия поражения (которые по мысли Шляйхера и Брюнинга должны были сломать его как политика) оказались бы для него приемлемыми.
Этот план неизбежно получался «закрытым», недемократическим по своей природе. Парадоксальным образом официальное объявление об участии в выборах означало отказ от демократических методов борьбы.
Это было заявление: «Делайте, что хотите, выбирайте кого угодно, но победа все равно будет за мной, любой ценой и любым способом».
Далее: часть третья
