Ранее: часть вторая
резидентские выборы 1932 года были во многом парадоксальны сами по себе. Они вывернули наизнанку все привычные расклады и союзы. Гинденбург — который в 1925 году вообще-то был кандидатом от правых консерваторов и в жизни воплощал в себе классический образ старой прусской военной аристократии — на этих выборах опирался в основном на социал-демократов, католиков и либералов. За Гитлера, социалиста по названию, хотя и довольно своеобразного, помимо его собственных сторонников голосовали, например, юнкеры-аграрии и часть монархистов, включая кронпринца. Германская Национальная партия выдвинула кандидатом Теодора Дюстерберга, второго человека в «Стальном шлеме» (почетным командующим которого числился Гинденбург). Коммунисты (не упустившие шанса обвинить социал-демократов в предательстве интересов рабочего класса) выдвинули Эрнста Тельмана. Ни Дюстерберг, ни Тельман, конечно, не имели реальных шансов на победу, но они могли смешать карты основным кандидатам, оттянув на себя часть голосов.
У Гитлера было формальное препятствие для участия в президентских выборах — он все еще не был гражданином Германии. Однако он решил эту проблему легко и даже изящно — 25 февраля министр внутренних дел земли Брауншвейг (член НСДАП) назначил Гитлера атташе при представительстве Брауншвейга в Берлине. По закону это автоматически сделало Гитлера гражданином земли Брауншвейг — и гражданином Германии. После этого новоиспеченный кандидат с головой окунулся в предвыборную кампанию. Он мог в глубине души верить в вероятность поражения, но не собирался сражаться вполсилы, и на эту кампанию были брошены все ресурсы партии. Во всех германских городах стены были заклеены плакатами, типографии выдали в общей сложности восемь миллионов пропагандистских памфлетов и двенадцать миллионов дополнительных номеров партийной газеты — специально для раздачи на мероприятиях и просто на улице. График самого Гитлера и других партийных ораторов — Штрассера, Геббельса — был напряженнейшим, они колесили по стране безостановочно, выступая на десятках митингов. Живые люди успевали не везде — на пике кампании нацисты проводили до трех тысяч митингов в день (практика показала, что охват населения увеличивается, если вместо одного большого митинга провести одновременно десяток локальных в разных районах города). Именно в ходе этой кампании впервые в истории массово демонстрировали кинофильмы и крутили граммофонные записи через громкоговорители, установленные на грузовиках.
Всему этому бешеному напору Брюнинг, основной архитектор избирательной кампании Гинденбурга, противопоставил старый, испытанный, но по-прежнему действенный метод — «административный ресурс». Радиоэфир целиком контролировало государство, и он целиком и полностью был поставлен на службу одному кандидату. Кандидат изначально имел огромную фору, и этого вполне хватало. Сам Гинденбург выступил с речью по радио только один раз — 10 марта, в самом конце кампании. Говорил он взвешенно и спокойно, упирал на то, что он кандидат вне- и надпартийный, и выступает прежде всего за мир и стабильность в германском обществе ради спасения Отечества от грозящих ему опасностей, раздора и смуты. Как и следовало ожидать, это подействовало. Гинденбург получил 49,6% голосов (недотянув 0,4% до победы в первом туре), Гитлер — 30,1%, Тельман — 13,2%, Дюстерберг — 6,8%.
Второй тур был неизбежен, причём по германскому закону в нем принимали участие все четыре кандидата, но теперь победа достигалась простым большинством голосов. Германская Национальная партия сняла кандидатуру Дюстерберга и объявила о поддержке Гитлера, который развернул еще более бурную кампанию, чем прежде. Теперь он зафрахтовал самолет и на нем многократно пересекал Германию из конца в конец, выступая иногда на трех-четырех митингах в разных городах в один день.
В день повторного голосования явка избирателей была заметно ниже (из-за отвратительной погоды). Тем не менее результаты, которых удалось добиться Гитлеру, не могут не поражать — если сравнивать с прошлыми парламентскими выборами, за него проголосовало вдвое больше людей. Но этого всё равно было недостаточно. Во втором туре Гинденбург набрал 53% голосов, Гитлер — 36,8%, Тельман — 10,2%. Гитлер боролся упорно и отчаянно, он выложился полностью, он выжал все, что мог выжать из своих ресурсов — и проиграл. Это был единственный его шанс придти к власти демократическим путем — и он потерпел поражение. Попытка демократической революции в Германии провалилась. Теперь действовать предстояло другими методами.
Гитлер воспринял поражение на удивление спокойно и по-деловому — что лишний раз доказывает, что он его ждал и внутренне его уже осмыслил. Катастрофой произошедшее считали лишь Геббельс и Рём, которые явно не были посвящены в тонкости планов своего вождя.
Между тем Брюнинг торжествовал победу (он явно еще не догадывался, что его собственные дни в должности канцлера сочтены). Конечно, это было не совсем то, чего он хотел, но новый президентский срок Гинденбурга по крайней мере позволял ему чувствовать себя уверенно на какое-то время. Теперь предстояло вплотную заняться зарвавшимся Гитлером. Никогда больше не должна была повториться ситуация, в которой безродный неизвестный выскочка, джокер в политической колоде Республики, сможет вмешаться в игры серьезных людей и спутать их карты. Гитлеру позволили вырасти совершенно неприлично и неподобающе, и теперь это упущение требовалось исправить. В первую очередь — разоружив вождя нацистов.
Еще 5 апреля представители нескольких германских земель, в том числе Пруссии и Баварии, обратились к центральному правительству с требованием запретить нацистские силовые формирования — СА и СС. Якобы в руки правительств земель попали некие документы, свидетельствовавшие о подготовке нацистами вооруженного путча: в случае победы Гитлера на выборах, штурмовые отряды должны были взять контроль над правопорядком в свои руки и учинить расправу над всеми политическими противниками нацистов. Насколько эти документы были подлинными, мы не знаем. Не исключено, что командование СА могло строить некие планы без ведома партийного руководства и лично Гитлера — проблемы с контролем у данной организации возникали хронически. В любом случае, 10 апреля — в самый разгар голосования — состоялось заседание кабинета, на котором было принято решение о немедленном запрете нацистских вооруженных формирований. Инициаторами и главными движущими фигурами этой меры были сам Брюнинг и военный министр Грёнер. Неожиданные сложности возникли, когда решение принесли на утверждение Гинденбургу — Шляйхер, в поддержке которого все были уверены, стал советовать президенту повременить. Брюнинг сумел настоять на своем, но тогда Шляйхер через третье лицо (некую анонимную даму) сообщил Гитлеру, что он выступает против запрета, и даже собирается из-за этого подать в отставку.
В какую игру играл Шляйхер? Очевидно, он решил для себя, что и Брюнинг, и Грёнер — отработанный материал. Союз с ними перестал отвечать его интересам. У них было слишком много своих идей, и они вели себя гораздо самостоятельнее, чем требовалось. А нацисты… Нацисты были интересным новым фактором германской политики, и они еще могли пригодиться. Я не случайно говорю «нацисты», а не «Гитлер», потому что немалая часть контактов Шляйхера с НСДАП была с другими членами нацистского руководства — Штрассером, Рёмом… В Гитлере он мог видеть потенциально сильного и амбициозного соперника, но другие люди могли оказаться более открыты к манипуляции.
Еще прежде чем запрет СА был окончательно утвержден, Шляйхер, действуя через находящегося под его влиянием главнокомандующего Рейхсвера, генерала фон Хаммерштейна, в конфиденциальном порядке уведомил командующих семи военных округов о том, что армия выступает против запрета. Вслед за этим военный министр Грёнер получил написанное в едких выражениях письмо от Гинденбурга (тоже инспирированное Шляйхером). В этом письме президент просил разъяснить ему, почему одновременно с СА не запрещен Рейхсбаннер — военизированная организация социал-демократов. По Берлину таинственным образом стали распространяться слухи, очерняющие генерала Грёнера. Утверждалось, что он тяжело болен и не может исполнять свои обязанности, что он скрытый марксист и пацифист, и что его ребенок родился подозрительно скоро после свадьбы — непростительный позор в глазах консервативного прусского офицерства. В те же самые дни Шляйхер возобновил свои контакты с командованием СА — он встретился сначала с Рёмом, затем с графом фон Хелльдорфом, фюрером берлинского СА. 28 апреля состоялась новая встреча Шляйхера с Гитлером.
В чем была суть интриги? Очевидно, что Шляйхер искал поддержки Гитлера в противостоянии с Брюнингом. В качестве платы за такую поддержку он мог обещать помощь в деле отмены запрета СА. С другой стороны, сами по себе СА могли послужить рычагом давления на Гитлера — если Шляйхеру удастся установить свой контроль над ними (или, по крайней мере, влияние). У Рёма и его сподвижников имелись свои разногласия с фюрером — и главное из них было по вопросу включения штурмовых отрядов в регулярную армию. Здесь Шляйхер тоже мог поспособствовать.
Нужно понимать, что означала бы инкорпорация СА в структуры Рейхсвера в тот момент. Численность германской армии в соответствии с Версальским договором была ограничена 100 тысячами человек. Численность отрядов СА в 1932 году составляла примерно 400 тысяч человек. По сути, не СА вошли бы в состав армии, а армия — в состав СА. Интерес Рёма (который на своей военной службе не поднялся выше капитана) был понятен. Но точно так же понятно, почему отношение Гитлера к этой идее изначально было чрезвычайно осторожным. Ему и так хватало проблем с контролем над штурмовиками. Что произойдет, когда они формально, юридически, станут независимы от партии? Не окажутся ли они инструментом не в его руках, а в руках амбициозных «политических» генералов вроде того же Шляйхера? Поэтому все три стороны интриги напряженно маневрировали. У каждой были свои цели, и каждая надеялась использовать обе другие стороны для их достижения, причем более-менее втемную.
Судя по дневникам Геббельса, в начале мая 1932 года состоялась обстоятельная беседа Гитлера со Шляйхером, на которой присутствовали еще какие-то неназванные лица, «близкие к президенту». На ней Шляйхер поставил Гитлера в известность, что участь Грёнера и Брюнинга решена, оба они будут через несколько дней отправлены в отставку в связи с утратой доверия. Одновременно будет распущен рейхстаг и указом президента назначено новое правительство, а заодно отменят запрет СА. Шляйхер просил Гитлера временно покинуть Берлин, чтобы Брюнинг ничего не заподозрил, и вечером 8 мая Гитлер и Геббельс уехали в Мекленбург.
В глазах обоих заговорщиков вся эта история с «президентским кабинетом» носила характер сугубо временной, переходной меры — хотя относительно того, к чему именно будет переходить Германия, их мнения разнились. Шляйхер видел здесь начало перехода к тому самому «президентскому правлению», мечту о котором давно вынашивал. Новому правительству, возможно, предстояло подготовить соответствующие поправки к конституции. В свою очередь, нацистский лидер, если верить дневникам Геббельса, видел в происходящем исключительно подготовку к собственному приходу к власти. «Они просто расчистят дорогу нам», написал Геббельс.
Зачем Шляйхеру понадобился Гитлер? В тот момент, помимо чисто технической помощи по устранению Грёнера и Брюнинга, для одного: чтобы убедить Гинденбурга пойти на решительные меры, Шляйхер хотел наглядно продемонстрировать престарелому президенту, что он, Шляйхер, легко и просто мог принести ему на блюдце то, чего Брюнинг оказался неспособен достичь. А именно заручиться поддержкой нового правительства со стороны Гитлера — то есть по сути добиться той самой «прочной коалиции», которую не смог обеспечить предыдущий канцлер. При это было важно, чтобы Гитлер не претендовал на непосредственное участие в правительстве сам и не раздражал бы таким образом Гинденбурга — Шляйхер знал, что фельдмаршал оценит такую заботу о его покое.
Час «икс» наступил 10 мая. В рейхстаге Геринг (глава фракции НСДАП) потребовал объяснений от генерала Грёнера по поводу запрета СА. Грёнер поднялся для выступления, но был освистан и засыпан оскорблениями со стороны депутатов-нацистов, которые попросту не давали ему говорить. Разъяренный и униженный Грёнер попытался демонстративно покинуть зал, но в дверях его ждал Шляйхер, бывший друг и протеже, который холодно проинформировал его, что он «утратил доверие армии и должен уйти». Грёнер метнулся к Гинденбургу, но президент ответил лишь, что очень сожалеет, но ничем не может ему помочь. Спустя три дня раздавленный и морально уничтоженный Грёнер подал в отставку.
Дни Брюнинга были сочтены. Его правительство буквально трещало по швам, и он не мог найти людей, которые согласились бы работать с ним в качестве министров. Должность военного министра он попытался предложить Шляйхеру. Тот отказался: «Я буду им, но не в Вашем правительстве». Сам Шляйхер все это время был занят непростым и ответственным делом — он составлял списки будущего кабинета. 19 мая он отправил этот список на одобрение Гитлеру. Тот просмотрел его бегло. «Это всего лишь переходное правительство», записал в дневнике Геббельс, «большого значения оно не имеет». Для Гитлера гораздо важнее был сам факт: с ним советовались. Не требовалось выигрывать президентские выборы, чтобы решать судьбу германской политики — республика так или иначе уже дошла до положения, при котором политика в основном делалась не на выборах.
Наконец, 29 мая (в воскресенье) Гинденбург вызвал к себе Брюнинга и без обиняков потребовал его отставки. На следующий день прошение об отставке было подано.
Шляйхер добился того, чего хотел — Германия окончательно превратилась в авторитарную суперпрезидентскую республику с преимущественно декоративным парламентом. Реальный центр власти теперь находился в окружении президента — причем сам президент, формально почти всесильный, в силу возраста и состояния с каждым днем все меньше мог считаться самостоятельной фигурой. Реально судьбы Германии решались в кулуарных интригах внутри узкого кружка амбициозных теневых политиков. Практических со всех точек зрения Веймарская республика перестала быть демократией — и необходимо заметить, что сделал это отнюдь не Гитлер, более того — Гитлер до поры даже пытался этому помешать (разумеется, в своих собственных целях, а не из каких-то высоких альтруистических соображений). Гитлер до такой степени ассоциировался с популизмом, выборами и прочей сугубо демократической политикой, что тот же Шляйхер, судя по всему, был вполне уверен, что его расправа над германской демократией неизбежно подкосит и источники силы нацистов. «Серый кардинал» Республики, кажется, думал, что в игре по правилам кабинетной интриги Гитлер с ним тягаться не сможет, а потому отводил ему роль полезного инструмента — который можно было использовать в своих целях, а потом, когда он исчерпает свою полезность, просто выкинуть. Судя по всему, интриги с Рёмом и Штрассером придавали Шляйхеру уверенности, что он сможет легко обуздать Гитлера в любой момент, попросту расколов его партию и лишив его силовых рычагов давления.
Гитлер, однако, отлично понимал новые правила игры, и вполне был готов потягаться с любыми конкурентами. Но не прямо сейчас. Ситуация его полностью устраивала. Дневники Геббельса в эти дни излучают спокойствие и оптимизм. Нацистское руководство пребывало в полной уверенности, что время работает на него.
30 мая — то есть аккурат в тот же самый день, когда Гинденбург принял отставку Брюнинга — Гитлер (специально для этого вернувшийся в Берлин из Ольденбурга, где нацисты провели очень успешную местную избирательную кампанию) встретился с президентом. На встрече были подтверждены все договоренности, достигнутые в начале мая со Шляйхером — немедленное снятие запрета на деятельность СА в обмен на поддержку Гитлером следующего правительства. Фюрер с готовностью и без малейших колебаний подтвердил эту поддержку. В данный момент он не видел никакой нужды затевать новый конфликт. Во всей ситуации его критически интересовали два момента — то самое снятие запрета, а также роспуск рейхстага и последующие новые выборы. Гитлеру было чрезвычайно важно сохранить, а лучше — укрепить позиции НСДАП в парламенте. Делалось это не для того, чтобы реально влиять на принятие решений — в новом политическом раскладе роль парламента, строго говоря, была довольно скромной. Рейхстаг сохранил свою значимость для Гитлера только в одном качестве. Как и СА, он был не более чем инструментом для дестабилизации политической ситуации и нагнетания напряженности. Шляйхер и подобные ему чисто кабинетные интриганы не вполне понимали одну простую вещь — «закрытая» политика может делаться отнюдь не только в кулуарах. Внешние факторы могут вмешиваться в нее властно и вполне действенно.
Новым канцлером Германии (с подачи Шляйхера, разумеется) стал Франц фон Папен. Это был настолько неожиданный выбор, что иностранные послы, когда им сообщили о назначении, встретили новость дружным смехом. Папен был представителем той особенной породы людей, которых никто и никогда не воспринимает всерьез — ни друзья, ни враги. Отпрыск обедневшей дворянской фамилии, бывший офицер Генерального штаба, бывший военный атташе в Вашингтоне (выдворенный из США еще до вступления их в войну за практически открытое участие в подрывной деятельности), человек, получивший состояние через удачный брак, без особого успеха пытавшийся сделать политическую карьеру в партии Католического центра (партия Брюнинга), известный как мелочный и поверхностный персонаж, главным достижением которого считались успехи в верховой езде — Папен был инстинктивным интриганом, как и Шляйхер, но гораздо меньшего масштаба и лишенным любых заметных талантов. Шляйхер выбрал его потому, что Папен был абсолютно несамостоятельной фигурой и не имел никакой политической поддержки. Он не был даже депутатом рейхстага — выше прусского ландтага он в своей карьере не поднялся. Более того, вскоре после получения канцлерского поста собственная партия Папена, Католический центр, исключила его из своих рядов за предательство. С точки зрения Шляйхера — идеальный канцлер.
Никаких сложностей с формированием нового правительства у Папена не возникло — при назначении он просто получил на руки готовый список фамилий будущих министров. Этот кабинет острословы прозвали «правительством баронов» — среди его членов было пять представителей титулованной знати и двое директоров крупных корпораций. Министром юстиции стал Франц Гюртнер, бывший министр юстиции Баварии во время «пивного путча», друг и симпатизант Гитлера, который и обеспечил ему столь лояльное отношение на суде в 1924 году. Военным министром, после долгих уговоров со стороны Гинденбурга, стал сам Шляйхер.
4 мая Папен распустил рейхстаг и назначил новые выборы на 31 июля. 15 мая он отменил запрет СА. Эффект был немедленным и очень зримым. Штурмовики развили бешеную активность, заполонив улицы немецких городов как никогда ранее. Сразу же начались массовые беспорядки и столкновения — в особенности с коммунистами. За июнь по всей Германии был отмечен 461 случай уличных столкновений, в которых погибло 82 человека и было ранено еще примерно 400. И масштабы в дальнейшем только росли. Лишь за один день, воскресенье 10 июля, было убито 18 человек. Через неделю марш нацистов через рабочий пригород Гамбурга (традиционную вотчину коммунистов) закончился перестрелкой и побоищем, в которых 19 человек погибло и 285 было ранено (полицейский эскорт не спас положение).
Фактически в Германии началась вялотекущая гражданская война, не слишком уступающая по интенсивности событиям 1919–1920 годов. При этом правительство было не склонно рассматривать нацистов как возмутителей спокойствия — с точки зрения Папена (на самом деле, конечно, Шляйхера) они были чем-то вроде фрайкоров раннего периода Республики, и делали в целом полезную вещь — помогали воплотить в жизнь политические изменения именно такого рода, какие сам Шляйхер считал необходимыми. В кровопролитии в Гамбурге обвинили… земельное правительство Пруссии, которое «продемонстрировало неспособность поддерживать правопорядок» и вообще слишком благоволило коммунистам. 20 июля Папен отправил прусское правительство в отставку и назначил самого себя единоличным рейхскомиссаром Пруссии. Когда прусские министры (среди которых было много социалистов) заявили протест, в Берлине было введено военное положение, и несогласных министров арестовали по приказу местного командующего Рейхсвера, генерала фон Рундшедта. Революция в Германии шла полным ходом, хотя Гитлер в этих событиях продолжал оставаться на втором плане — не совсем в массовке, конечно, но точно не в числе главных персонажей. Как обычно и бывает на начальном этапе революции, главные революционеры сидели в правительстве, и именно они проделали как минимум 2/3 всей работы — работы, без которой шансы Гитлера придти к власти и трансформировать Веймарскую республику в Третий рейх были бы минимальны.
Гитлер, разумеется, понимал, что если он хотел добиться своих собственных целей, то нужно было заканчивать с ролью второго плана и вырываться на авансцену. В том, что текущее положение вещей — сугубо временная мера, среди руководства НСДАП не сомневался никто. Геббельс еще 5 июня написал в своем дневнике: «при первом же удобном случае нам необходимо дистанцироваться от этого переходного буржуазного кабинета». Но для этого требовалось сначала решить важную непосредственную задачу — парламентские выборы. В принципе, с такими вводными данными победа нацистов была делом техники — главные их соперники в борьбе за власть не рассматривали больше рейхстаг как серьезный потенциальный источник проблем, и это сильно облегчало задачу. У НСДАП просто не было конкурентов.
На выборах 31 июля 1932 года нацисты получили почти 14 миллионов голосов и теперь могли претендовать на 230 кресел в рейхстаге. Это делало их крупнейшей фракцией в парламенте, причём с большим отрывом — но все же ни на шаг не приближало их к той самой легендарной «победе демократическим путем»; 230 депутатских мандатов — это по-прежнему далеко от абсолютного большинства (в рейхстаге на тот момент было 608 депутатов). Сформировать стабильную коалицию не получалось — второй по численности фракцией были социал-демократы (133 места), третьей — коммунисты (89 мест). Правые партии, возможные ситуационные союзники Гитлера, находились в сильном меньшинстве — все, кто хотел, от них уже перебежали к нацистам. Теоретически, можно было сформировать коалицию с Католическим центром, и такая коалиция как раз дотянула бы до большинства, но возможность такого союза и его устойчивость в тот момент вызывали большие сомнения — а у некоторых членов нацистского руководства (например, у того же Геббельса) — яростные возражения по идеологическим причинам.
Тем не менее Гитлер выбрал именно этот момент, чтобы явиться к Шляйхеру и в ультимативном порядке объявить ему свои условия. Он требовал себе должность канцлера, а своей партии — должность премьер-министра Пруссии, прусское и центральное министерства внутренних дел, центральные министерства юстиции, экономики и авиации, а также целиком новое министерство — просвещения и пропаганды, специально для Геббельса. Шляйхеру он готов был оставить его пост военного министра. Кроме того, Гитлер желал получить утвержденный рейхстагом акт о чрезвычайных полномочиях, который позволил бы ему как канцлеру управлять страной единолично, декретами, имеющими силу закона, в течение оговоренного срока.
Насколько реалистичны были эти требования? Гитлер не мог не понимать, что прошедшие выборы не дают ему ровным счетом никаких оснований для предъявления подобных претензий. С другой стороны, нетрудно заметить, что перечисленное в целом соответствовало тому, что в дальнейшем действительно случится после прихода Гитлера к власти, так что он озвучил, в общем-то, свои реальные планы. Думается, что августовский ультиматум следует расценивать скорее как объявление войны. Гитлер четко расставил все точки над i, доходчиво объяснил, чего именно он намерен добиваться, и при этом обозначил принципиальную готовность к компромиссу лично со Шляйхером. Вероятность выполнения требований прямо сейчас, конечно, была невелика, но с этого момента борьба становилась открытой, и Гитлер намеревался использовать все свои ресурсы для достижения поставленных задач.
Практически одновременно с предъявлением ультиматума в дело вступили СА. Берлинские подразделения были приведены в боевую готовность в первые дни августа. Многие штурмовики совмещали свою службу с какой-то основной работой (потому что за службу в СА рядовые бойцы вообще-то не получали никаких денег). После выборов все эти люди начали массово брать на работе отпуска и переходить по сути на казарменное положение. Заметно усилилось присутствие штурмовиков на улицах, появились их посты и кордоны на въезде в город. СА недвусмысленно брали Берлин в кольцо, и это кольцо становилось плотнее с каждым днем. В воздухе повисла напряженность. Деловые круги ощутимо нервничали (о чем Гитлеру в те дни по отдельности сообщали и Функ, и Шахт). Нескрываемо нервничала и власть. Генерал Шляйхер был, конечно, умный и по-своему талантливый человек, но храбрость и твердость характера никогда не числились среди его достоинств. На угрозы и давление он реагировал, как и положено профессиональному интригану — начинал юлить и изворачиваться. Он не отверг требования Гитлера жестко и сходу — вместо этого он стал затягивать вопрос и выдвигать встречные условия. Предположим, Гитлер будет назначен канцлером. В таком случае он должен гарантировать, что не будет заводить речь ни о каких «чрезвычайных полномочиях» — все должно быть строго в рамках конституции. Любые нарушения прерогатив парламента совершенно недопустимы, не так ли?
Наконец, 13 августа состоялась встреча Гитлера с Шляйхером и Папеном. Говорил Папен, Шляйхер присутствовал в качестве молчаливой многозначительной тени. О должности канцлера не могло быть и речи, сказал действующий канцлер. Но он мог предложить Гитлеру вице-канцлерство — возможно, его устроит такой компромисс? Гитлер вспылил. Его устроит только канцлерство и ничто другое. Папен пожал плечами и сказал, что сам помочь ничем не может и оставит окончательное решение Гинденбургу. Строго говоря, это была чистая правда — такие вопросы действительно находились в компетенции президента. Строго говоря, встреча с Папеном вообще не имела никакого смысла — и Гитлер, очевидно, хотел говорить не с ним, а со Шляйхером как с лицом, реально способным повлиять на решения Гинденбурга. Шляйхер, однако, предпочел отгородиться от проблемы, выдвинув вместо себя на первый план бессмысленную марионетку — Гитлера это взбесило.
Гинденбург в этой ситуации должен был выступить своеобразным голосом разума. Это было самое действенное оружие в арсенале Шляйхера — предполагалось, что уж президент-то сможет своим авторитетом продавить нужное решение, навязать Гитлеру компромисс и заставить его снова послушно встать в строй, занять отведенное место в политическом концерте под управлением Шляйхера.
Президент, который как раз находился в ясном рассудке, пригласил Гитлера к себе. Разговор получился на удивление спокойным и взвешенным — на этот раз Гинденбург держался подчеркнуто уважительно, внимательно выслушал требования Гитлера, а потом объяснил свою позицию. В принципе, чисто теоретически, он ничего не имеет против Гитлера в должности канцлера, но как гарант стабильности Республики он не может передать власть в руки политической силы, которая раз за разом демонстрирует неспособность и нежелание договариваться с другими. Вот если Гитлер сумеет создать прочную коалицию с другими правыми партиями и центристами, Гинденбург с готовностью рассмотрит его предложения… Гитлер наотрез отказался от любых переговоров и альянсов. Тогда Гинденбург напомнил ему о его обещании поддерживать правительство Папена. Происходящее сейчас в глазах президента было нарушением этого слова. Фельдмаршал в тоне строгого отца пристыдил Гитлера и призвал его вести себя достойно, как подобает германскому политику, пусть и оппозиционному, и превыше всего — заботиться о стабильности Республики. Одним словом — успокоиться и не раскачивать лодку.
Отповедь Гинденбурга, честно говоря, прозвучала бы гораздо эффектнее, если бы ее произнес какой-нибудь другой человек — не тот, чье непосредственное окружение (с его согласия и одобрения), собственно, и сделало больше всех, чтобы раскачать лодку германского государства, а заодно провертеть в ее днище несколько солидного размера дыр. На тот момент — уж точно больше, чем Гитлер.
Что ж, все акценты действительно были расставлены. Гитлеру развязали руки, война была объявлена, можно было переходить к активным действиям. И в первую очередь требовалось избавиться от Папена. И здесь стало ясно, для чего Гитлеру такая большая фракция в рейхстаге. Речь о прочной коалиции для создания правительства не шла, но тактический компромисс для проведения конкретных решений был вполне возможен, причем размер нацистской фракции означал, что любая другая фракция с большой степенью вероятности схватится за предложение о сотрудничестве. Идеологические разногласия идеологическими разногласиями, но 230 голосов — аргумент, перед которым трудно устоять. Важнейшая разница между НСДАП и другими парламентскими партиями заключалась в том, что другие шли в рейхстаг для того, чтобы принимать законы, а нацисты — именно для того, чтобы контролировать организационную сторону работы парламента и через это иметь рычаги давления на правительство. И если за тот или иной важный законопроект фракции действительно могли рубиться не на жизнь, а на смерть, то на компромисс по организационным вопросам многие готовы были идти без особых колебаний. Примеры не заставили себя ждать. Уже 30 августа при поддержке фракций НСДАП и центристов (переговоры об этом заняли примерно неделю) Герман Геринг был избран главой палаты — президентом рейхстага.
Правительство (а точнее лично генерал Шляйхер) было не на шутку напугано наметившимся альянсом и решило предпринять радикальные превентивные меры. Первую рабочую сессию рейхстага назначили на 12 сентября. К этому дню Папен получил у Гинденбурга подписанный указ о роспуске палаты. Тем не менее он не собирался пока что пускать его в ход — это было оружие про запас, на всякий случай. На первую сессию Папен в свойственной ему искренне бестолковой манере даже не взял указ с собой. Он собирался выступить с докладом о программе правительства на обозримое будущее. Ему было известно, что коммунисты собирались использовать это как повод, чтобы инициировать вотум недоверия кабинету, однако его заверили, что один из депутатов-националистов обязательно опротестует данное предложение — а этого хватало, чтобы отложить голосование в долгий ящик.
Но когда лидер коммунистической фракции Эрнст Торглер предложил внести вопрос о вотуме недоверия в повестку дня, ни один член палаты — будь то националист или представитель любой другой фракции — не поднялся, чтобы заявить протест. Вместо этого нацисты попросили перерыв на полчаса. Ситуация была необычной, и Гитлеру требовались несколько минут на размышление. Решение националистов не вмешиваться застало его врасплох — это оказалась их собственная инициатива, мелкая пакость лично Папену лично от тех, кого он считал своими естественными союзниками. В принципе, падение Папена было как раз тем, что Гитлеру и требовалось, и защищать его он не собирался, но иметь дело с коммунистами тоже не хотелось. Тем не менее, немного поразмыслив, вождь нацистов решил, что дареному коню в зубы не смотрят. Гитлер принял беспрецедентное решение: нацистская фракция будет голосовать за предложение коммунистов. Лидер НСДАП, однако, прекрасно знал, что у Папена уже заготовлен указ о роспуске. Проблема была в том, как провернуть дело — как сделать так, чтобы вотум недоверия прошел до того, как канцлер успеет распустить рейхстаг.
Между тем Папен пребывал в тихой панике. Измена националистов тоже застала его врасплох. В отчаянии он послал помощника в свой офис — забрать указ о роспуске и срочно доставить ему. Помощник успел буквально в обрез, едва ли не в последнюю минуту.
Когда сессия возобновилась, канцлер появился в зале с красной папкой для документов в руках. Всем была хорошо известна эта папка — по традиции, именно в ней всегда хранились указы о роспуске парламента. Однако иметь документ при себе — это полдела, его еще требовалось огласить. И вот тут началась настоящая комедия-буфф. Папен попросил слова, рассчитывая зачитать драгоценный указ. Однако достопочтенный президент рейхстага… просто сделал вид, что не заметил его. И не расслышал. Сегодня с утра Геринг был подозрительно туговат на ухо. Папен вскочил на ноги, он кричал и размахивал бумагой — но Геринг демонстративно отвернулся.
Очевидцы говорили, что лицо Папена последовательно сменило половину цветов радуги. Широкими шагами он подошел к месту Геринга на трибуне и положил бумагу на стол прямо перед ним. Тот даже не повел глазом, и вместо этого поставил на голосование инициативу коммунистов. Папен, повернувшись и скрежеща зубами от ярости, выбежал из зала, причем за ним последовали остальные присутствовавшие члены правительства. Вотум недоверия был вынесен с разгромным счетом — 513 голосов «за», 32 «против», остальные воздержались. Геринг объявил результаты голосования, и лишь в этот момент вдруг «обнаружил» лежавшую прямо перед ним бумагу. С большой торжественностью он зачитал рейхстагу указ о его роспуске, потом нахмурил брови… вот ведь незадача, на злополучном документе в качестве второй подписи рядом с подписью президента стояла подпись лица, которому был только что вынесен вотум недоверия рейхстагом, вследствие чего это лицо формально уже не являлось канцлером Германии. В результате означенный документ, к сожалению, никак не мог быть принят к исполнению.
Ситуация была уникальной. Шляйхер, Брюнинг, Папен годами пытались добиться от рейхстага если не единства, то хотя бы условного консенсуса. О перевесе в без малого 500 голосов они не смели даже мечтать. В конечном итоге единство — и почти полное единство! — палаты было достигнуто легко и просто, без долгих переговоров и торговли, за каких-то полчаса — именно по вопросу недоверия к ним. За вотум недоверия голосовали все — коммунисты, социал-демократы, нацисты, центристы, консерваторы, монархисты. Никто не попытался заявить протест, когда Геринг откровенно издевался над парламентской процедурой — даже те, кто в обычных обстоятельствах терпеть не мог нацистов и считался их непримиримыми врагами. Шутка была слишком хороша, чтобы не посмеяться над ней всем вместе. Да, Франц фон Папен был нелепым и комичным персонажем, ни у кого не вызывавшим ни малейшей симпатии, но неглупые люди самых разных политических взглядов, заседавшие в рейхстаге, не могли не понимать, что эта фигура олицетворяла нечто большее — она была воплощением всей политики шляйхеровской «камарильи», воплощением всего политического курса последних лет. По сути, депутаты всего политического спектра — от крайне левых до крайне правых — красноречиво выразили свое отношение к политике демонтажа парламентаризма и ползучей узурпации власти узкой кликой военных и гражданских чиновников. И отношение это заключалось в презрительном свисте, топоте и единодушном голосовании «против». Папену повезло, что у депутатов с собой не оказалось тухлых яиц — его, несомненно, проводили бы ими.
Триумфа демократии, однако, не получилось. Для начала, канцлер по Веймарской конституции назначался президентом, а вовсе не избирался рейхстагом, поэтому рейхстаг не мог отправить его в отставку. Вотум недоверия означал буквально только это — парламент заявил, что не доверяет канцлеру и не хочет с ним работать. Это была рекомендация президенту задуматься над сменой канцлера, но не более того. Вотум создавал неудобство правительству — большое неудобство — и затруднял ему работу, на напрямую не мог вызвать его падения. Поэтому никакой автоматической отставки правительства за вотумом не последовало.
Да и о каком триумфе демократии могла идти речь, если крупнейшая фракция в парламенте к демократии относилась еще прохладнее, чем те, кого они освистали? Положа руку на сердце, и половина остальных тоже. Кто там был демократ? Коммунисты? Национал-консерваторы? Теоретически, демократами могли считаться социал-демократы и центристы, но и они были не без греха — в разное время и те и другие были замечены в поддержке, прямой или косвенной, шляйхеровских проектов, далеких от демократических идеалов. Правда заключается в том, что всякая демократия в Веймарской республике к тому времени уже умерла — потому что не осталось ни одной политической силы, способной и желающей отстаивать именно ее, а не свои узко-партийные интересы. В конечном итоге фарс в рейхстаге только заставил немецкий народ лишиться последних остатков уважения к парламентской системе.
Далее: часть четвертая и последняя
