вгуст 1917 года должен был стать поворотным месяцем в истории России, но череда интриг, ошибок и случайностей превратила судьбоносные события в короткий абзац из учебника. В «мятеж».

«Мятеж», заведомо преступная вещь. В советской историографии под этим словом обычно скрывалось «вооружённое выступление против действующей власти, отражающее интересы консервативных и даже реакционных кругов». Мятеж и восстание — это синонимы, между которыми лежит пропасть. Восстание — народ, справедливость, успех; мятеж — контрреволюция заговор, разгром. Известная английская эпиграмма гласит: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе».

Это история о событиях последней недели августа 1917 года, известных как корниловский мятеж.

Лавр Корнилов. Путь офицера

Колоссальное значение событий, происходивших в России на исходе лета, современники поняли моментально. О «корниловщине» высказались и её сторонники, и её противники, причём многие из них оставили свои оценки уже в первые месяцы после событий (Керенский, Савинков). Благодаря мемуарной активности и пристальному вниманию исследователей мы не имеем недостатка в литературе и источниках по «корниловскому выступлению», но его история от этого не становится менее запутанной и мифологизированной. Сам Корнилов благодаря такому вниманию еще при жизни стал фигурой легендарной, а в его биографии мы найдем немало противоречий.

В знаменитом воззвании Корнилова, главнокомандующего и без пяти минут мятежника, были такие слова: «Я, генерал Корнилов, — сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому…». Между тем существует по меньшей мере три версии происхождения генерала, и отец-казак есть не во всех. Лавр Георгиевич родился в августе 1870 года и, несомненно, имел тюркские корни — пожалуй, только эти два факта объединяют все гипотезы.

По официальной версии, озвученной сестрой генерала, он родился в семье Георгия Корнилова и Прасковьи Хлыновской. Своей восточной внешностью Лавр обязан матери, в роду которой были алтайские калмыки. Альтернативная гипотеза: матерью Корнилова была не Прасковья Хлыновская, а Мария (Марьям), девушка из народа аргынов.

Третья версия, наиболее экзотическая, отказывает Георгию Корнилову в отцовстве. По ней настоящий отец Лавра — Гильджир Дельдинов, крещеный калмык, погонщик скота, а Корнилов лишь дядя (брат матери), усыновивший и воспитавший ребенка. Настоящее имя Лавра Корнилова звучало бы в этом случае как «Лари Дельдинов». Среди родственников генерала назывались и нагаши, и казахи, и аргыны. По одной из версий Корнилов вовсе усыновленный русской семьей казах.

Ничего выдающегося для действительности Сибирского казачьего войска, на территории которого родился Корнилов, в этих историях нет. Смешанные браки с аборигенами и усыновления активно практиковались в казачьей среде, но мы будем придерживаться канонической версии. По крайней мере, воспитан Лавр был совершенно точно в семье Корниловых.

Будущий генерал не мог похвастаться благородным происхождением, но он лукавил, когда позднее писал о «казаке-крестьянине». Дед Корнилова — Николай — был станичным переводчиком еще в первые годы освоения сибирскими казаками Казахстана. Отец Корнилова, тоже человек не от сохи, пошел по стопам своего отца — Георгий Корнилов служил толмачом в 7-м Сибирском казачьем полку. Уже в чине хорунжего (получив первое офицерское звание) он вышел со службы (и заодно из казачьего сословия), перейдя в чин коллежского регистратора — равный хорунжему по Табели о рангах. Корнилов-старший служил на должности письмоводителя при станичном правлении Усть-Каменогорска, Каркаралинска и Зайсана (все три города теперь в Казахстане) и, по всей видимости, обладал ценными навыками, так как мог содержать в умеренном достатке обширное семейство. Каркаралинск фигурирует в послужном списке Лавра Корнилова как место его рождения (хотя родился он, скорее всего, в Усть-Каменогорске, где в то время служил отец) — эта станица была родовым гнездом Корниловых. В Каркаралинске Корнилов провел свои детские годы и окончил начальное училище.

Семью можно было бы назвать «среднестатистической», а вот сам Лавр, четвертый ребенок, резко выделялся на фоне многочисленных детей Корниловых. По словам сестры, Лавр «родился в сорочке», и именно на него родители возлагали наибольшие надежды (судьбы братьев Корнилова не сложились. Александр был исключен из военной прогимназии и умер в нищете в Каркаралинске; Андрей стал «вечным поручиком» в захолустном гарнизоне и умер после выхода в отставку в возрасте 35 лет; Автоном был болен эпилепсией, не смог получить образования и умер в возрасте 30 лет; Яков умер еще будучи юнкером, от пневмонии; младший Петр, единственный из братьев переживший Лавра, дослужился до звания полковника и погиб уже в Гражданской войне). Любознательный, предрасположенный к иностранным языкам, много читавший юноша живо интересовался военной историей и был прилежен. Полугарнизонное существование семьи предопределило будущее Корнилова. Как и прочие гарнизонные дети с окраин Империи, он мечтал о военной карьере — самой верной и прямой дороге на пути к успешному будущему. В приграничном Зайсане, уже после окончания училища, юноша стал готовиться к поступлению в Сибирский кадетский корпус.

Летом 1883 года Лавр успешно сдал все экзамены, кроме французского языка, обязательного для поступления, и смог попасть в корпус только в качестве «приходящего». Такая форма обучения предполагала отсутствие казенного содержания (самая близкая современная аналогия: он «поступил на платное»).

Корнилов был усердным, ответственным и дисциплинированным юношей — уже в следующий класс благодаря блестящей годовой аттестации его перевели из сверхштата. Сохранилась образцовая характеристика директора корпуса:

«…развит, способности хорошие, в классе внимателен и заботлив, очень прилежен. Любит чтение и музыку… скромен, правдив, послушен, очень бережлив, в манерах угловат. К старшим почтителен, товарищами очень любим».

В 1889 году Корнилов окончил корпус. Он добился успехов в математике и иностранных языках, печатался в журнале «Природа и охота», перевел на монгольский учебник по физике, а на русский — роман «Paul et Virginie».

Лавр подрабатывал репетиторством и уже мог более-менее самостоятельно содержать себя, что было очень важно для семейного бюджета Корниловых. Учебу он решил продолжить в Михайловском артиллерийском училище, в которое был зачислен после успешно сданных экзаменов 29 августа 1889 года. В училище продолжилась его «прилежная» карьера. Читаем в послужном списке:

Унтер-офицер (затем портупей-юнкер) Корнилов

«…тих, скромен, добр, трудолюбив, послушен, исполнителен, приветлив, но вследствие недостаточной воспитанности кажется грубоватым… Будучи очень самолюбивым, любознательным, серьезно относится к наукам и военному делу, он обещает быть хорошим офицером. Дисциплинарных взысканий не было…»

К 1892 году перед нами стоит уже юный поручик артиллерии с прекрасными перспективами. Офицеры, добившиеся успехов в учебе, обычно стремились к службе в престижных частях, расквартированных в Центральной России. Корнилов осознано вступил в 5-ю батарею Туркестанской артиллерийской бригады, хотя имел преимущество при выборе части. Первое нетривиальное решение.

Отбыв необходимый ценз, он подал документы на поступление в академию Генерального штаба (поступил с баллом 10,93 из 12). Следующие годы Корнилов провел в Петербурге. В 1897 году имя капитана Лавра Георгиевича Корнилова появилось на мраморной доске отличившихся выпускников академии, окончивших оба ее курса. Честолюбивая натура заставляла будущего генерала много работать над собой, простое происхождение не позволяло расслабляться на выбранном пути.

Корнилов, отличник-капитан Генерального штаба, снова выбрал для службы далекий Туркестан. На первый взгляд, решение странное, но Туркестан того времени был одним из самых перспективных регионов — «полем экспериментов» для географической и военной деятельности. Туркестан окончательно вырвал Корнилова из шаблонной канвы биографий даже самых успешных однокашников. «Туркестанский эпизод» заслуживает отдельного повествования, возможно, даже более увлекательного, чем жизнеописание Лоуренса Аравийского. Позволим себе привести только небольшой отрывок из статьи В.Ж. Цветкова:

«…Главная неофициальная задача — собрать информацию об участке русско-афганской границы в районе Термез — Мазар-и-Шариф… Корнилов, на свой риск, решился на отчаянное путешествие. Прекрасно зная восточные языки и обычаи, он в январе 1899 г. с двумя спутниками переплыл Амударью и под видом всадника-добровольца, идущего на службу в отряд эмира Абдурахмана, смог вплотную подойти к „секретной“ крепости Дейдади, служившей форпостом афганцев против границы с Россией. Ему удалось сделать 5 фотографий и составить план местности, а также приобрести книгу афганского эмира о войне „Джихад“…

Не раз под видом купца Корнилов проникал в самые отдаленные пункты Восточного Туркестана… Особое внимание уделялось изучению боевой подготовки китайской армии и перспективам англо-китайского сотрудничества в ущерб российским интересам. Итогом работы стала объемная монография „Кашгария или Восточный Туркестан. Опыт военно-стратегического описания“. Это многостраничное исследование до сих пор считается одним из наиболее полных описаний данной территории…»

Русско-японская война застала Корнилова в Пешаваре, бывшем тогда частью Британской Индии. Вернувшись в Россию, он принял должность начальника штаба 1-й бригады сводно-стрелкового корпуса, с которой участвовал в сражении под Мукденом. Война дала раскрыться его таланту командира, способного вести за собою людей в бою. За отличие в деле под Мукденом, в котором он возглавил штыковую атаку бригады, Корнилов был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени.

После войны Лавр Георгиевич предсказуемо примкнул к армейским «реформистам», призывавшим к анализу и исправлению ошибок последней войны. Уже полковником он был переведен в Санкт-Петербург. Казалось, что все складывалось как нельзя лучше — должность в главном управлении Генштаба, орден, звание и полный расцвет сил. До начала Мировой войны он успел побывать военным агентом в Китае и отбыл необходимый ценз командиром полка. При этом ему достался 8-й пехотный Эстляндский полк — старая и заслуженная часть со старшинством с 1711 года. В конце 1911 года Корнилов был произведен в чин генерал-майора и направлен на службу в Пограничную стражу Заамурского округа, отвечавшую за охрану инфраструктуры КВЖД.

В 1913 году 43-летний Корнилов, больше двадцати лет с неизменным успехом поднимавшийся по карьерной лестнице, оказался участником дела, едва не оборвавшего его карьеру. В 1913 году в Заамурском округе разгорелся коррупционный скандал, благодаря действиям Корнилова и его начальника Мартынова разросшийся до общеимперских масштабов. Сам Корнилов так описывал события 1913 года:

«В конце 1913 года, у нас в округе начались проблемы по части довольствия войск, стали кормить всякою дрянью. Я начал настаивать, чтобы довольствие войск было поставлено на других основаниях, по крайней мере, у меня в отряде. Мартынов поручил мне произвести расследование по вопросу о довольствии войск всего округа. В результате открылась такая вопиющая картина воровства, взяточничества и подлогов, что нужно было посадить на скамью подсудимых все Хозяйственное Управление Округа во главе с помощником Начальника Округа генералом Савицким. Но последний оказался интимным другом премьер-министра Коковцова и генерала Пыхачева, которые во избежание раскрытия еще более скандальных дел, потушили дело. В результате Мартынова убрали, а я, несмотря на заманчивые предложения Пыхачева, плюнул на пограничную стражу и подал рапорт о переводе в армию…»

Корнилова перевели в армию, но в такое место, чтобы всем сомневающимся было понятно — это ссылка. Он получил должность начальника бригады 9-й сибирской стрелковой дивизии, штаб которой располагался на о. Русский Приморского края.

(Генерал Мартынов понес куда более серьезное наказание. Сначала он был «спущен» на должность начдива, а затем и вовсе уволен из армии. Уже после отставки Мартынов опубликовал брошюру «Маньчжурские порядки», включающую и секретные военные документы. За распространение закрытой военной информации он был осужден и лишен пенсии (позднее оправдан). После начала войны вернулся на военную службу, но попал в плен уже в августе 1914 года (в качестве наблюдателя принимал участие в воздушной разведке и был сбит). В плену содержался вместе со своим бывшим подчиненным генералом Корниловым. После революции вступил в РККА, вел преподавательскую деятельность. Впервые осужден в 1931 году (по 58-й), повторно осужден в 1937 году, расстрелян 11 декабря 1937 года на Бутовском полигоне. Мартынов — один из первых советских историков, описавших «корниловщину» (в работе «Корнилов. Попытка военного переворота»)).

В Императорской России существовало справочное периодическое издание — «Список генералам по старшинству». Из него можно было узнать положение того или иного генерала в «линии» старшинства (т. е. дату старшинства). В новом списке фамилии Корнилова не было. До начала Великой войны оставалось меньше полугода.

От начдива до Верховного главнокомандующего

В августе 1914 года Корнилов был назначен начальником 48-й пехотной дивизии. Советские историки неоднократно акцентировали внимание на этом факте, якобы показывающем, что генерал был заурядным офицером, которому не доверяли «больше дивизии». На самом деле Корнилов получил первый генеральский чин в 41 год (Алексеев в 47, Краснов в 45, Деникин в 42). В этом смысле карьера его была более чем успешна. С другой стороны, Корнилов имел специфический военный опыт (военная миссия в Китае, разведка в Туркестане, пограничная стража), и командование дивизией в боевой обстановке было для него в новинку.

48-я дивизия входила в 8-ю армию Юго-Западного фронта. Армией командовал генерал Брусилов. В своих воспоминаниях он всего несколько раз упоминает генерала Корнилова в ключе не слишком позитивном:

«…Корнилов опять проявил себя в нежелательном смысле: увлекаемый жаждой отличиться и своим горячим темпераментом, он не выполнил указания своего командира корпуса и, не спрашивая разрешения, скатился с гор и оказался, вопреки данному ему приказанию, в Гуменном; тут уже хозяйничала 2-я сводная казачья дивизия, которой и было указано, не беря с собой артиллерии, сделать набег на Венгерскую равнину, произвести там панику и быстро вернуться. Корнилов возложил на себя, по-видимому, ту же задачу, за что и понес должное наказание. Гонведская дивизия, двигавшаяся от Ужгорода к Турке, свернула на Стакчин и вышла в тыл дивизии Корнилова. Таким образом, он оказался отрезанным от своего пути отступления; он старался пробраться обратно, но это не удалось, ему пришлось бросить батарею горных орудий, бывших с ним, зарядные ящики, часть обоза, несколько сотен пленных и с остатками своей дивизии, бывшей и без того в кадровом составе, вернуться тропинками».

Это описание участия 48-й дивизии в ноябрьских боях 1914 года, за которые Брусилов грозил Корнилову военным трибуналом. Командарм с удовольствием отдал бы Корнилова под суд, но на стороне последнего были и командир корпуса, и главный штаб.

Читая этот отрывок надо помнить о резко негативном отношении Брусилова к фигуре Корнилова и об обстоятельствах, при которых бывший генерал писал свои мемуары (Советская Россия конца 1920-х годов). Но несмотря на очевидную предвзятость, за Брусиловым стоит признать долю правоты.

Корнилов не был прирожденным полководцем. Блестящий разведчик и исследователь, обладавший выдающимися личными качествами, Корнилов не имел необходимого опыта (полтора года командования полком, меньше года командования бригадой) и, в силу характера, часто оказывался вместе с дивизией в сложных ситуациях, последняя из которых кардинально изменила его судьбу.

Вместе с не слишком приятными результатами в первые месяцы войны в очередной раз проявились и превосходные качества генерала. Корнилов был всегда в передовых цепях, сам участвовал в разведках, возглавлял атаки. За свою бурную деятельность и смелость он был любим солдатами и офицерами дивизии. Даже Брусилов констатировал: «лично был храбр и лез вперед очертя голову». Такое самоотверженное поведение всегда ценилось подчиненными и поощрялось начальством. Несмотря на перманентное недовольство корпусного и армейского руководства в Петрограде его ценили. Корнилов вместо грозившего ему суда был в феврале 1915 года, в дни карпатской наступательной операции, произведен в чин генерал-лейтенанта.

Наступление в итоге захлебнулось, Юго-Западный фронт остановился и принял на себя ответный удар австрийских войск. До «великого отступления» оставалось всего несколько месяцев. Дивизия Корнилова держала фронт, так называемое «Орлиное гнездо» на Дуклинском перевале, и в 20-х числах апреля 1915 года оказалась в окружении, когда соседние части IX и X корпусов были сорваны с позиций артиллерийским огнем австрийцев и немцев. Корнилов, как десять лет назад под Мукденом, попытался прорваться к своим на штыках, но не смог. Генерал был ранен, дивизия погибла (более 6 тысяч убитых и раненых за 4 дня боев). Отказавшись сдаться, командир дивизии с небольшим числом спутников ушел в горы, но 29 апреля был взят в плен. Солнцев-Засекин, бывший вместе с Корниловым в австрийском плену, вспоминал:

«Немного было взято в плен австрийцами вместе с Корниловым… начальник штаба Кислов, пять строевых солдат и один санитар. Как и сам Корнилов, все они были переранены и не имели возможности защищаться… не имели патронов, не имели физических сил бороться холодным оружием…»

История с разгромом корниловской дивизии — это еще одна веха в биографии генерала. Противники и сторонники Корнилова всегда подгоняли проигранное сражение под собственные выводы. В историографии русского зарубежья принято выставлять разгром дивизии в героическом свете, советская же историческая наука генерала не щадит. Бывший начальник Корнилова Мартынов, будучи уже советским историком, писал:

«При общем отступлении русских армий 48-я дивизия имела полную возможность отойти и погибала лишь вследствие безобразного управления войсками со стороны командира корпуса Цурикова, и особенно самого Корнилова, который неверно оценил обстановку, не исполнил приказаний… не сумел организовать отступательное движение, а главное, неоднократно менял свои решения и терял время…»

По факту гибели дивизии была начата проверка следственной комиссией, которая, однако, прекратила свою работу после революции. Впрочем, полученный в плену (!) орден Св. Анны 1-й степени и врученный после плена орден Св. Георгия 3-й степени (по ходатайству начфронта Иванова) указывали на благосклонность командования. Сам Корнилов вспоминал:

«Полки дивизии отбивались на все стороны, имея целью возможно дороже отдать свою жизнь… 48-я дивизия своей гибелью создала благополучный отход тыловых учреждений 24-го корпуса, частей 12-го корпуса и соседних с ним частей 8-й армии».

Корнилов тяготился годом плена. Многие на его месте предпочли бы спокойный быт генерала-военнопленного, но, как отмечал В.Ж. Цветков, «для его деятельного характера тюремный покой был унизителен». Генерал пытался бежать три раза, а на четвертый попытка увенчалась успехом. Долгая подготовка и двадцатидневный пеший переход до румынской границы — это еще одно приключение Корнилова, достойное отдельного описания (такое описание оставил участник организации побега А. Солнцев-Засекин). 4 сентября генерал вернулся в Петроград.

В плену Корнилов и представить не мог, что разгром дивизии, пленение и последующий побег поднимут его на щит так высоко и принесут ему славу большую, чем можно было добиться за это время на полях сражений. Вне зависимости и помимо его воли рождался миф о Корнилове. Неудивительно: ведь Лавр Георгиевич был единственным из шести десятков пленённых русских генералов, решившимся на побег.

Сам Корнилов в письме сестре писал, что газетчики при описании обстоятельств его побега «врали невозможным образом». Стране требовались герои, и генерал как нельзя лучше подходил на эту роль. Казаки родного Каркаралинска писали наказному атаману: «просить Корнилова взять на себя звание почетного казака, позволить наименовать высшее начальное училище имением генерала…». Прижизненное наименование — верный признак рождающегося культа.

Уже 16 сентября Корнилов получил в командование 25-й армейский корпус, входивший в состав Особой армии, и успел с ним принять участие в не самом удачном наступлении осени 1916 года. К февралю 1917 года он был одним из самых популярных генералов в армии, героем войны, но до собственной вершины еще не добрался.

Участие генерала в февральских событиях — это еще одна до крайности мифологизированная страница его биографии. Существует множество свидетельств, описывающих действия Корнилова в марте 1917 года. Все они, так или иначе, противоречат друг другу. Мы озвучим каждое из этих мнений, но сначала факты.

Корнилова принято считать «первым революционным генералом», хотя на эту «почетную» роль есть куда более достойные претенденты. Революционным генералом Корнилов стал благодаря назначению на должность Главнокомандующего войсками Петроградского округа в дни переворота. На самом деле он рассматривался на эту должность еще в самом начале волнений и был утвержден лично Императором Николаем II, а фактическое утверждение кандидатуры произошло уже при Временном правительстве.

Генерал Корнилов одинаково устраивал и «старую», и «новую» власть, его образ был одним из самых популярных и узнаваемых среди солдат и обывателей. Это назначение должно было предотвратить эскалацию конфликта и помочь избежать кровопролития, но в Петроград Корнилов прибыл, когда влиять на что-либо было уже поздно.

В качестве командующего округом генерал осуществил арест царской семьи, находившейся в Царском Селе. Свидетельство одного человека — офицера Царскосельского стрелкового полка Кологривова — превратило этот акт в «предательство Корнилова», именно на воспоминаниях Кологривова основываются все обвинения в адрес генерала. Дадим слово офицеру:

«Между часом и двумя пополуночи наше внимание привлек необычный шум, происходивший в вестибюле, и вслед за тем нам сообщили, что приехали Военный Министр и Главнокомандующий с какой-то депутацией и что наружные часовые, стоявшие у подъезда, не хотели их пустить во Дворец.

Когда я вошел в освещенный вестибюль, то увидел в нем Главнокомандующего войсками Петроградского военного округа генерала Корнилова, Военного Министра Временного Правительства Гучкова и группу приехавших с ними.

Корнилов и Гучков были с огромными красными бантами на груди, причем банты эти были с какими-то раструбами и широкими ниспадающими лентами… Корнилов находился впереди всей группы… Корнилов громким голосом и в грубой форме потребовал видеть „бывшую Царицу“. Это были его подлинные слова…»

Этот рассказ, записанный 18 октября 1921 года А. Нечволодовым для сборника «Русская летопись», — единственное свидетельство, представляющее Корнилова в таком нелицеприятном виде. Другие мемуаристы более благосклонны к генералу.

Полковник Кобылинский, с марта выполнявший функции начальника охраны царской семьи, вспоминал, что поведение Корнилова было предельно корректным, а Императрица встретила его приветливо. Волков, личный камердинер Императрицы, также вспоминает о почтительном поведении Корнилова. Кроме того, он отметил, что Корнилов особо подчеркнул «охранительную меру» ареста. Полковник Ряснянский приводил воспоминания самого генерала. Согласно Рясняноскому Корнилов «с тяжелым чувством сообщил Государыне об аресте всей Царской семьи. Это был один из самых тяжелых дней его жизни…»

«Охранительные меры», о которых упоминал Волков, действительно были необходимы, так как гарнизон Царского Села волновался еще 28 февраля, а 1 марта из повиновения вышла даже часть личного конвоя. И это уже упрек в адрес Кологривова и других офицеров, отвечавших за безопасность Царской семьи.

В очередной раз личность Корнилова в кризисный момент раздваивается. Каждый трактует его действия так, как хочет. С одной стороны мы видим революционного хама, сорвавшего, наконец, маску верноподданничества, с другой — генерала, движимого чувством долга и лучшими намерениями.

Еще одной скандальной историей в мартовской биографии Лавра Георгиевича стало награждение «первого солдата революции» Кирпичникова Георгиевским крестом. Эту историю подробно разбирал В.Ж. Цветков. Несомненно, что решение о награждении было до крайности политизировано и ориентировано на солдат гарнизона. Факт: Кирпичников получил награду не за убийство офицера, как это преподносилось многими исследователями, а за то, что «захватил пулеметы у полиции». При этом Кутепов, один из участников февральских событий, вспоминал, что «никаких пулеметов, обслуживаемых полицией на крышах домов, я не видел…». Что и у кого отбивал Кирпичников, неясно. Процитируем отрывок из работы Р. Гагкуева «К истории одного награждения», резюмирующий ситуацию:

«Ни формально, ни фактически генерал Л.Г. Корнилов не награждал, и не мог наградить печально известного унтер-офицера „за убийство своего командира“.

Да и сама инициатива награждения „революционного“ Кирпичникова исходила скорее от Временного правительства, чем от Корнилова, прибывшего уже в революционный Петроград и всячески заинтересованного в сохранении порядка в городе и дисциплины в войсках.

Показательно, что до своего отъезда из Петрограда Л.Г. Корнилов так и не утвердил в должности первого выборного командира запасного батальона Волынского полка прапорщика В.К. Кониченко, которого в должности „временного командующего“ батальоном „одобрил“ еще 1 марта комендант Петрограда подполковник Б.А. Энгельгард. Корнилов требовал на эту должность офицера „более высокого чина“… Именно из-за подобных разногласий c властью Корнилов уже 23 апреля оставил столицу…»

Все действия Корнилова в это время объясняются стремлением обеспечить спокойствие в столичном регионе, месте, где были сосредоточены наиболее дезорганизованные армейские соединения и правил бал Совет рабочих и солдатских депутатов. Ситуацию, в которой оказался Корнилов весной 1917 года, ярко описал генерал Деникин:

«Корнилов — усталый, угрюмый и довольно пессимистически настроенный, рассказывал много о состоянии Петроградского гарнизона и своих взаимоотношениях с Советом. То обаяние, которым он пользовался в армии, здесь — в нездоровой атмосфере столицы, среди деморализованных войск — поблекло. Они митинговали, дезертировали, торговали за прилавком и на улице, нанимались дворниками, телохранителями, участвовали в налетах и самочинных обысках, но не несли службы. Подойти к их психологии боевому генералу было трудно. И, если часто ему удавалось личным презрением опасности, смелостью, метким, образным словом овладеть толпой во образе воинской части, то бывали случаи и другие, когда войска не выходили из казарм для встречи своего главнокомандующего, подымали свист, срывали георгиевский флажок с его автомобиля…»

Добиться желаемого результата генералу не удалось, и после очередного конфликта с Советом он был по собственному настоянию переведен на фронт, где стал командующим 8-й армией Юго-Западного фронта. Но к маю 1917 года развал добрался и до фронтовых частей. Происходившее мы подробно разбирали в материале «Гибель армии». Эта новая действительность претила самой сущности генерала, всегда бывшего образцом солдата. Корнилов начал свою борьбу за живучесть войск.

В период с мая по август 1917 года он своими действиями и высказываниями сформировал некую базу принципов, призванных противодействовать революционному движению. Эти принципы разделяли многие армейские офицеры, для которых генерал стал символом борьбы с гибельными процессами в войсках и в стране вообще. Конечно, Корнилов не был единственным сторонником «раздемократизации» армии, но его образ, прямолинейность и смелость не только в бою, но и в речах (что требовало особого склада характера), отлично способствовали росту популярности. Всего за несколько месяцев Корнилов превратился из народного героя в героя контрреволюции. Краснов писал о нем:

«Имя Корнилова становилось популярным в офицерской среде, офицеры ждали от него чуда — спасения армии, наступления, победы и мира, — потому что понимали, что продолжать войну уже больше нельзя, но и мир получить без победы тоже нельзя. Для солдат имя Корнилова стало равнозначащим смертной казни и всяким наказаниям. Корнилов хочет войны, — говорили они, — а мы желаем мира».

Ни одному из назначенных Временным правительством Главнокомандующих не удалось добиться от армии требуемого результата. Процесс деградации продолжался неуклонно, и чем больше бардака прибавлялось на фронте, тем популярнее становилось имя Корнилова среди тех, кому бардак не нравился. Офицерство и армейские комиссары подталкивали генерала к должности Верховного Главнокомандующего. Даже союзники лоббировали именно его кандидатуру. Бьюкенен, посол Великобритании в России, отмечал: «Корнилов гораздо более сильный человек… Он единственный способен взять армию в свои руки и подавить анархию в тылу».

Последним событием, окончательно убедившим политическую элиту сменить принципы взаимоотношений с солдатами, стал провал летнего наступления 1917 года, в ходе которого Корнилов последовательно и за очень короткий срок стал генералом от инфантерии, командующим Юго-Западным фронтом и, наконец, Главнокомандующим. На все эти карьерные рывки, обычно занимавшие годы, генералу потребовалось меньше месяца.

8-я армия показала себя наиболее подготовленным подразделением в войсках и своим успехом в наступлении (и отступлении) была, безусловно, обязана тем дисциплинарным мерам, которые последовательно проводил Корнилов.

После июльского наступления стало очевидно, что «корниловская» методика кнута более эффективна, чем пряники Временного правительства. Комиссары армии и фронта (Филоненко и Савинков) также настоятельно рекомендовали Керенскому кандидатуру Корнилова.

Керенский всячески противился назначению генерала с «правой» репутацией на должность Главнокомандующего, но в конце концов уступил. Как бы ни хотелось премьер-министру, чтобы все проблемы фронта решились простым назначением, для реального изменения положения в стране нужны были решительные действия. И Корнилов начал навязывать правительству меры, казавшиеся ему необходимыми. Телеграммы, которыми генерал засыпал Керенского, благодаря прессе становились достоянием широкой общественности. Сам Корнилов, окруженный экзотическими текинцами, окончательно превратился в символ борьбы с революционным брожением.

…

Текинцы стали настоящей личной гвардией генерала и не раз спасали его в будущем. Своим свирепым видом они производили неизгладимое впечатление на всех встречных. Историю рождения любви текинцев к «бояру» подробно описал офицер полка хан Хаджиев.

Русские офицеры в полку и корпусе не знали и не хотели знать туркменского языка и дистанцировались от текинцев. Это действовало на всадников угнетающе. Корнилов же при первой встрече с полком произвел на текинцев неизгладимое впечатление. Хаджиев приводит такой диалог всадников: «Он как настоящий туркмен, чисто говорит по-нашему». Одного из джигитов он спросил: «Без гёок-чая, наверное, брат, тебе скучно?»

Такой нехитрой демонстрацией знания туркменского языка и обычаев текинцев, приобретенных за годы службы в Туркестанском округе, Корнилов вызвал у туркменов восторг и обрел лично преданных телохранителей. В атмосфере разложения и всеобщей подозрительности, охвативших армию, чуждые всякой политики всадники, шедшие на войну из «спортивного интереса», были незаменимы.

…

В первой же телеграмме Корнилов поставил перед Керенским ультимативные условия, утвердив, тем самым тон их взаимоотношений:

1) ответственность перед собственной совестью и всем народом.

2) полное невмешательство в оперативные распоряжения, и в назначение высшего командного состава.

3) распространение принятых за последнее время мер на фронте и на все те местности тыла, где расположены пополнения армии.

4) принятие предложений Главнокомандующего, переданных телеграфно на совещание в Ставку.

Корнилов выдвинулся на авансцену, а его действия подтвердили самые худшие опасения Керенского — генерал не хотел стать орудием в руках правительства, но имел собственное мнение. Философ Ильин написал в это время строки, замечательно охарактеризовавшие внутриполитическую ситуацию: «Теперь в России только две партии: партия развала во главе с Керенским и партия порядка, вождем ее должен быть генерал Корнилов».

…

Действующие лица. «Партия порядка»

В окружение генерала в 1917 году входили люди самых разных взглядов и судеб. Военные и политики, бывшие террористы и инженеры. Как отмечал Цветков, «ставка главнокомандующего оказалась военно-политическим центром». Вместе этих людей объединяла только «корниловская программа» — ряд мер, призванных остановить развал фронта.

Максимилиан Филоненко. В 1917 году был последовательно комиссаром Временного правительства в 8-й армии ЮЗ фронта и комиссаром при Ставке Главнокомандующего. Филоненко, человек сугубо гражданский, после начала войны вступил в армию и служил в лейб-гвардии Гренадерском полку. К 1917 году штабс-капитан. Политически он был близок к правому крылу социалистов-революционеров, в партии которых состоял некоторое время. Двоюродным братом Филоненко был Леонид Каннегисер, эсер, поэт и по совместительству убийца Моисея Урицкого. Верный идеалам Февральской революции, он был последовательным сторонником войны до победного конца и всех мер, необходимых для такого исхода.

Борис Савинков. Одиозный террорист-эсер в интересующее нас время вынырнул из полузабытья в роли комиссара ЮЗ фронта. Позднее он стал управляющим военного министерства. Яростный характер и искренний патриотизм свели его с генералом Корниловым, в котором Савинков видел отличный инструмент, способный остановить развал армии. Взаимоотношения между генералом и бывшим террористом сложились более чем эпатажные. Максимилиан Волошин, хорошо знавший Савинкова, передавал в письме одну из баек, окружавших их:

«Корнилов сказал Савинкову однажды неожиданно: „Борис Викторович, а что, если я Вас повешу?“ — „Я постараюсь Вас предупредить, Лавр Георгиевич“. На следующий день Корнилов сказал ему: „Знаете, Борис Викторович, я со вчерашнего дня начал уважать Вас“. Потом между ними возникла настоящая дружба. Но Савинков, человек, обладающий высшей степенью холодного мужества, говорит, что ему иногда в присутствии Корнилова бывало жутко».

У Савинкова в августовской истории была ключевая роль связующего между Керенским и Корниловым, равноудаленного и одновременного близкого обоим.

Василий Завойко. Не только полный тезка прославленного адмирала, героя обороны Петропавловска-Камчатского, но и его внук. К армии потомок адмирала имел весьма призрачное отношение, но в 1917 году получил звание прапорщика и должность ординарца при генерале Корнилове. Дворянин по рождению, Завойко после 1905 года сознательно приписался к крестьянскому сословию (пытаясь оградить свое имение от крестьянских погромов), впрочем, не изменив образу жизни. До войны он был одним из управляющих нобелевского нефтяного общества «Эмба». После февраля литературно одаренный Завойко стал рупором Петроградского журнала «Свобода в борьбе», занимающего умеренно правые позиции: «Мы вовсе не революционеры, а самые грязные и подлые сволочники», — в таком духе писал Завойко. На почве общей нелюбви к революционному движению и анархии, Завойко сошелся с Корниловым, нуждавшимся в пишущем помощнике. Степень влияния Завойко на генерала оценить трудно, а его должность сейчас звучала бы как «пресс-секретарь». Практически все обращения Корнилова писал или редактировал Завойко. Вместе с несколькими другими обитателями штаба Главнокомандующего он был сторонником максимально жестких мер и признавал возможность устранения Временного правительства ради военной диктатуры.

Алексей Аладьин. Вместе с Завойко Аладьин представлял наиболее решительное крыло сторонников Корнилова, толкавших генерала на активные действия по внедрению корниловской программы. Аладьин — член Государственной думы первого созыва, после 1906 года эмигрировал из России. Следующие десять лет он провел в Англии, из которой вернулся только летом 1917 года. Бывший депутат, судя по всему, был британским эмиссаром в Ставке. Корнилов вспоминал: «Аладьин приехал ко мне в вагон с приветом от главнокомандующего английскими войсками Робертсона… когда возник вопрос о возможности изменений в составе правительства, я интересовался его мнением о представителях наших крупных политических партий».

Алексей Путилов. один из крупнейших промышленников и финансистов России, наследник «Путиловских заводов». Путилов едва ли не единственный оказывал реальную финансовую поддержку корниловскому движению. Выделял крупные суммы в помощь «Союзу офицеров».

Генерал Лукомский. Начальник Штаба Главнокомандующего и правая рука генерала. Лукомский был проводником «силового» внедрения корниловской программы и вероятной военной диктатуры.

Генерал Романовский. Генерал-квартирмейстер штаба Главнокомандующего. Активный сторонник Корнилова. Впоследствии начштаба Главнокомандующего Добровольческой армии и ВСЮР. Многие считали его серым кардиналом и злым гением Белого движения.

Генерал Крымов. Генерал имел репутацию монархиста, хотя это не совсем очевидно. Крымов не чурался политических интриг, но при этом был отважным солдатом.

Генерал Деникин. Непосредственного участия в августовских событиях не принимал, но едва не стал жертвой тех дней. Единственный командующий фронтом, безоговорочно поддержавший Корнилова.

Полковник Сидорин. На момент описываемых событий был заместителем руководителя «Союза офицеров» и находился в столице. Ему могла бы принадлежать ключевая роль, но в силу многих причин этого не случилось. Сидорин стал одним из видных деятельней Войска Донского и командующим Донской армией. При Врангеле за сепаратизм был в числе прочих казачьих генералов осужден и выслан из Крыма.

Взаимоотношения между этими людьми были не всегда идеальными. Филоненко и Савинков, представлявшие позиции Временного правительства, не находили общего языка с Лукомским, Завойко и Аладьиным, которых они небезосновательно относили к «представителям антидемократического направления». Между двумя группами шла явная борьба за влияние на Корнилова. И чаша весов склонялась не в пользу комиссаров.

Нужна диктатура?

12 августа в Москве отрылось Государственное совещание — «смотр» разнообразных политических сил, на который были приглашены почти две тысячи делегатов от фронтовиков, членов Думы всех созывов, представители кооперативов, трудовой интеллигенции, городских и земских самоуправлений… В числе прочих должен был выступить и Корнилов.

И встреча, и проводы «народного главнокомандующего», прибывшего из Могилева, выглядели весьма торжественно. Помимо обывателей в чествовании генерала участвовали юнкера, Союз Георгиевских кавалеров, Союз офицеров, Союз казачьих войск… В каком-то смысле приезд Корнилова в Москву был демонстрацией сил условно правых. При таком обилии военных странно выглядело отсутствие полковника Верховского, командующего Московским военным округом. Верховский, ставленник Керенского, не только проигнорировал приезд Главнокомандующего, но и устроил альтернативный парад в тщетной попытке отвлечь внимание от Корнилова. В этом явно читалось отношение правительства к появлению генерала на Государственном Совещании. Керенский боялся.

Активность военных, впервые с момента революции высоко поднявших голову, сразу вызвала слухи о возможности военного переворота — якобы Корнилов хотел вместо речи на совещании объявить себя диктатором, для чего стягивал к городу верные войска, состоящие из казаков и горцев. Вопреки ожиданиям Лавр Георгиевич ограничился речью:

«…С глубокой скорбью я должен добавить, и открыто заявить, что у меня нет уверенности в том, что Русская Армия исполнит без колебаний свой долг перед Родиной.

…Позор Тарнопольского разгрома — это непременное и прямое следствие того неслыханного развала, до которого довели нашу Армию, когда-то славную и победоносную, влияния извне и неосторожные меры, принятые для ее реорганизации.

…С анархией в Армии ведется беспощадная борьба, и анархия будет подавлена, но опасность новых разгромов еще висит над страной, еще висит угроза новых потерь территории и городов…

…Армия должна быть восстановлена во что бы то ни стало, ибо без восстановленной Армии нет свободной России, нет спасения Родины. Для восстановления Армии необходимо немедленное принятие тех мер, которые я доложил временному правительству. Мой доклад представлен, и на этом докладе без всяких оговорок подписались управляющий военным министерством Савинков и комиссар при Верховном Главнокомандующем Филоненко (возгласы «Браво!»)…

Дисциплина должна быть утверждена и повседневной будничной работой армии путем предоставления соответственной власти начальникам, офицерам и унтер-офицерам…

…Я требую, чтобы деятельность комиссаров протекала бы в круге интересов хозяйственного и внутреннего быта Армии, в пределах, которые должны быть точно указаны законом, без всякого вмешательства в область вопросов оперативных, боевых и выбора начальника.

…Меры, принятые на фронте, должны быть приняты также и в тылу, причем руководящей мыслью должна быть только целесоответственность их для спасения Родины.

…К тому, что я считаю долгом доложить вам, я присоединяю то, во что сердцем верил всегда и наличие чего я теперь наблюдаю: страна хочет жить. И как вражеское наваждение уходит та обстановка самоубийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную массу безответственные лозунги. Для действительного воплощения воли народа в жизнь необходимо немедленное проведение тех мер, которые я только что наметил. Я ни одной минуты не сомневаюсь, что эти меры будут проведены безотлагательно.

…Я верю в гений русского народа, я верю в разум русского народа и я верю в спасение страны. Я верю в светлое будущее нашей Родины, и я верю в то, что боеспособность нашей Армии, ее былая слава будут восстановлены.

Но я заявляю, что времени терять нельзя ни одной минуты. Нужны решимость и твердое, непреклонное проведение намеченных мер…»

Среди сторонников «партии порядка» слова генерала имели грандиозный успех. Под влиянием общественного мнения и неутомимого Савинкова Керенский согласился утвердить положения о смертной казни в тылу и военно-революционных судах. Началась подготовка проектов законов, но премьер-министр оттягивал принятие этих документов до последнего, всячески избегая самого вида законопроектов.

Максимилиан Волошин рассказывал в одном из писем полулегендарную историю:

«После того как Савинков и Корнилов вырвали у Керенского согласие на восстановление смертной казни и проект закона был на следующий день составлен Савинковым), Керенский стал прятаться от него, как ребенок. Наконец через неделю Савинков поймал его в пустой комнате, запер двери на ключ и сказал: «Александр Федорович, если бы на вашем месте был другой, я бы его застрелил, но вас я умоляю подписать этот закон».

В Ставке были недовольны нерасторопностью Петрограда. Возможно, что в это время активизировалась разработка многочисленных политических проектов, конечной целью которых стало бы решительное внедрение «корниловской программы» минуя Зимний. В свою очередь Петроградский Совет усилил антивоенную пропаганду, все больше овладевая мнением солдатской массы. Керенский боялся и левых, и правых, и не мог решить, кто угрожает его власти больше.

Все участники процесса понимали и признавали нежизнеспособность правительства, не сходясь только в деталях. Каким должно было быть новое правительство? Диктатура, директория, коалиция? Ни одну из рокировок не получалось совершить без убедительной физической силы, так как Совет рабочих депутатов, несомненно, воспротивился бы «правому повороту». В связи с этим Корнилов телеграфировал в Петроград:

«Настойчиво заявляю о необходимости подчинения мне Петроградского военного округа в оперативном отношении с целью теперь же приступить к осуществлению мер, намеченных мною для обороны столицы».

Петроградский военный округ, как особо важная точка, находился в подчинении Военного министра, то есть лично Керенского. Переподчинение округа позволило бы Корнилову задушить возможное сопротивление солдат и красногвардейцев, мобилизованных Советом в ответ на введение смертной казни в тылу.

Время шло, а внешний фон политических споров оставался довольно тревожным. 20 августа немцы заняли Ригу. Удивительным образом во время и после корниловской речи на Московском государственном совещании произошла серия пожаров на артиллерийских заводах и складах по всей стране (Казанская катастрофа, пожар на Малой Охте, пожар на заводе Вестингауза). По официальной версии, причиной пожаров стала халатность, но ходили разговоры о диверсии большевиков. Говорили также, что 27 августа (в полугодовщину революции) якобы должно было начаться очередное выступление левых.

Правительство согласовало переподчинение Петроградского военного округа (в военном смысле безнадежного) напрямую Ставке. Предполагалось создание специальной армии, которая бы контролировала окрестности Петрограда. Военное положение исключало очередное вооруженное выступление в городе, а угроза со стороны Риги (пятьсот с небольшим километров) становилась не такой серьезной. Разоруженный гарнизон, запрет митингов и демонстраций — все это заметно облегчило бы любые политические перестановки. Во исполнение этих целей на Петроград двинулся 3-й конный корпус под командованием генерала Крымова.

Готовилось ли реально выступление большевиков? Это не так важно. В советской историографии очень популярна версия о провокациях, которые корниловцы якобы должны были устроить в городе. Первым эту версию озвучил бывший генерал Мартынов, назвав такую стратегию «симуляцией выступления». Провокация — волнения — несколько жертв — физическая сила со стороны правительственных войск — и диктатура как финал пьесы. Такой вариант развития событий отрицать нельзя, в конце концов, к практике политической провокации охотно прибегали и сами большевики.

Конец августа должен был стать поворотным. Развилка была простой, у Керенского осталось только два пути — налево и направо.

Либо безоговорочно принять корниловскую программу и вызвать гнев левых, либо проигнорировать Корнилова и пойти на открытый конфликт с военными, многие из которых и так уже строили планы смены власти. При любом развитии событий политическая роль Корнилова резко возрастала, и до диктатуры оставался шаг.

Хотел того Корнилов или нет, но его фигура очень подходила для военной диктатуры. «Чрезвычайно умеренный в своих привычках, равнодушный не только к роскоши, но даже к простому комфорту» Корнилов был неподкупен и бескорыстен, но при этом крайне честолюбив. Личные его качества дополняла героическая легенда боевого генерала.

Корнилов отвечал всем параметрам классической формы бонапартизма — и стал заложником своего образа.

Далее: часть вторая