Ровно восемьдесят лет назад завершился Первый московский процесс («процесс по делу троцкистско-зиновьевского центра»). Всем подсудимым вынесли смертный приговор.
Это был первый случай в советской истории, когда суд над мнимыми заговорщиками из своих же советских завершился не символическим тюремным сроком, не ссылкой, а немедленным расстрелом. Технология процессов над вредителями и контрреволюционерами к тому моменту уже была обкатана, но теперь под раздачу стали попадать и вполне правоверные коммунисты. Сталин, вероятно, хотел понять, как общество отреагирует на жестокий приговор тем, кого оно еще совсем недавно боготворило.
Для показательного разгрома выбрали некоторых активистов так называемой «объединенной (левой) оппозиции» образца 1927 года — тогда разбитые уже троцкисты в отчаянной попытке сохранить фракционность и «партийную демократию» попытались соединиться с проигравшими аппаратную борьбу Зиновьевым и Каменевым.
Как они оказались у расстрельной стены? Чтобы это понять, нужно немного отмотать назад.
Борьба за ленинское наследие, то есть за власть, началась еще при живом вожде. Пока Ильич пребывал в овощном состоянии, бывшие соратники думали, как сбросить с пьедестала Троцкого. Троцкий (как по влиянию, так и по революционным заслугам) был в партии человеком номер два — Ленин имел процентов 60 власти, Лев Давидович примерно 40, но в отдельные моменты и в отдельных областях наступал полный паритет. Троцкий, в конце концов, командовал пятимиллионной армией, а это в эпоху зачаточной государственности времён Гражданской войны была огромная сила. Он же курировал трудовые армии, прорывное изобретение большевиков (идея выглядела просто: денег трудящимся не надо, пусть работают за еду).
Мало кто из ленинской гвардии мог справиться с Троцким в одиночку, и в результате родился странный альянс — тройка Зиновьев-Каменев-Сталин. Именно с подачи Каменева Сталин стал генеральным секретарем ЦК и смог влиять на партаппарат без всяких ограничений (тоже своего рода красная новация).
Зиновьев и Каменев в описываемый период заметно усилились. Зиновьев-Радомысльский был полновластным хозяином Ленинграда — «колыбели трех революций». Более того, считалось, что из всех старых большевиков он ближе всего к Ильичу — Зиновьев вместе с Лениным скрывался в Разливе, спал с ним в одном шалаше и даже оставил об этом записки, пропитанные духом нежного товарищества. Наконец, Зиновьев при Ленине стал главой исполкома Коммунистического интернационала, то есть руководил Коминтерном, который в огневые 20-е играл огромную роль и считался органом первостепенной важности — ещё были живы надежды на скорое наступление мировой революции. Культ Ленина, прочно утвердившийся в СССР — во многом заслуга именно Зиновьева, ставившего в политике на образ «истинного ленинца».
Каменев-Розенфельд вообще был нетипичным большевиком. Он изо всех сил пытался изображать образованного дореволюционного горожанина — трудно понять, как этот человек вообще очутился в шайке большевиков. У красных Каменев почти всегда выглядел белой вороной из-за своей мягкости и полного отсутствия радикализма. Ленин держал его как ценного агитатора: Розенфельд в образе доброго доктора Айболита разъезжал по всей стране, символизируя «человеческое лицо» большевизма. Еще в годы Гражданской войны он возглавил Моссовет и владел столицей до самой опалы.
Добившись победы над Троцким, Каменев и Зиновьев поняли страшное — они собственными руками выкормили свою смерть. Сталин, уже укрепивший свои аппаратные позиции, скооперировался с Бухариным против бывших соратников. Решив сделать ставку на «ленинское наследие», Зиновьев и Каменев заручились поддержкой Крупской, вдовы вождя. Но Сталин оказался слишком силен, поэтому к союзу пришлось склонять недавних противников — троцкистов. Получившийся альянс ужа с ежом назвали «объединенной оппозицией».
На съезде ВКП(б) Каменев открыто выступил против Сталина, заявив, что товарищ Коба не должен и не может быть единоличным лидером партии. Каменева поддержал Зиновьев, но сталинская группа сумела отбить удар. На последовавшем вскоре пленуме ЦК объединенные оппозиционеры предприняли новую атаку на Сталина — на этот раз под предлогом борьбы с бюрократизацией партийного аппарата, но Иосиф Виссарионович уже имел поддержку большинства и в этот раз отбился без большого труда. А дальше будущий отец народов перешёл в контратаку — добился смещения Зиновьева и Каменева со всех постов. Зиновьев лишился власти в Коминтерне и Ленинграде, а Каменев в Моссовете.
Но этого Кобе показалось мало, и через несколько месяцев Зиновьев с Каменевым вылетели из состава ЦК и Политбюро. В конце 1927 года внутрипартийная борьба обострилась до предела. На октябрьском пленуме Троцкого чуть не избили:
«В стенограмме не указано также, что с трибуны Президиума мне систематически мешали говорить. Не указано, что с этой трибуны брошен был в меня стакан (говорят, что тов. Кубяком), в стенограмме не указано, что один из участников Объединенного пленума пытался за руку стащить меня с трибуны, и пр. и пр.
Во время речи тов. Бухарина, в ответ на реплику с моей стороны, тов. Шверник также бросил в меня книгу».
Стороны обвиняли друг друга во всех мыслимых и немыслимых грехах. Оппозиционеры кричали, что Сталин предал революцию, не хочет разжигать мировой пожар, провалил всё дело в Китае. Коба в ответ напоминал, что Каменев и Зиновьев вообще голосовали против октябрьского вооруженного выступления, а Каменев так и вовсе якобы слал приветственные телеграммы отрекшемуся Михаилу Александровичу.
7 ноября 1927 года прошла последняя крупная оппозиционная акция в советской истории — параллельное празднование годовщины Октябрьской революции, устроенное оппозиционерами в Москве и Ленинграде. На демонстрацию напали сторонники Сталина, Троцкий пытался ораторствовать, но его закидали камнями.
Закончилось всё тем, что в 1927 году Зиновьев и Каменев были исключены из партии. При этом Зиновьева выгнали вместе с Троцким — якобы потому, что эти двое не выполнили обещание отказаться от фракционности. В постановлении ЦК говорилось:
«Товарищи Троцкий и Зиновьев вторично обманули партию и грубейшим образом нарушили взятые ими на себя обязательства, не только не уничтожив „элементов фракционности“, но, наоборот, доведя фракционную борьбу против партии и ее единства до степени, граничащей с образованием новой антиленинской партии совместно с буржуазными интеллигентами».
Разгромив своих политических противников, Сталин сразу же перехватил их лозунги, объявив форсированную индустриализацию, коллективизацию, сворачивание НЭПа и борьбу с кулачеством. Это окончательно добило объединенную оппозицию. Что делать, если Сталин не только задавил тебя аппаратно, но и украл твою повестку? Приходилось ругать Кобу за неправильную коллективизацию, а это выглядело жалко.
Но это Троцкий. А вот Зиновьев и Каменев, видимо, не ожидали такого поворота. Им не впервой было оказываться в оппозиции — шутка ли, люди выступали против Октября. Они тогда не только не поддержали революцию, назвав ее преждевременной и предложив взять власть через Учредительное собрание, но и выдали планы вооруженного восстания, выступив по этому вопросу в «Новом времени». Ленин пришёл в ярость — требовал выгнать обоих из ЦК и исключить из партии. Однако партия их отстояла, а Ильич вскоре остыл.
Вполне возможно, что Зиновьев и Каменев как уважаемые старые большевики и теперь рассчитывали на заступничество партии. Расчёт не оправдался: Сталин уже обновил кадры, весь аппарат перестроил под свои нужды, поэтому вместо заступничества товарищи получили плевки и оплеухи.
В 1928 году дуэт синхронно кается в своих грехах перед партией и товарищем Сталиным и в награду получает членство в партии — но, разумеется, не прежние высокие посты. Зиновьев становится ректором Казанского университета, Каменев возглавляет сначала Научно-техническое управление ВСНХ, а потом концессионный комитет при СНК, то есть в административном смысле получает уши от мёртвого осла — с 1927 года иностранные концессии в советской стране стали сворачивать ударными темпами.
Но и это продолжалось недолго. Уже в 1932 году оба старых большевика вновь оказались в опале в связи с делом «Союза марксистов-ленинцев». Хотя этот союз в основном уклонялся вправо, в нем состояло несколько бывших сторонников Зиновьева и Троцкого. Союз разгромили очень быстро, и Сталин, уже окончательно переставший стесняться, охарактеризовал его как контрреволюционный и белогвардейский. Все попавшиеся активисты были осуждены по 58-й статье. Это стало удобным поводом еще раз пнуть поверженных соперников. И Зиновьева, и Каменева вновь исключили из партии — на этот раз за недоносительство. Каменев уехал в ссылку в Минусинск, Зиновьев — на 4 года в Кустанай.
Однако уже в следующем году оба были возвращены в Москву решением Политбюро. На этот раз они получили еще менее значительные должности. Каменев стал директором издательства, а Зиновьев — одним из членов редколлегии журнала «Большевик». Зиновьеву как ручному клоуну даже позволили выступить на XVII съезде партии («Съезд Победителей», он же — «Съезд Расстрелянных»). Речь Зиновьева на этом мероприятии в своём роде замечательна — это один из лучших образцов советского политического лизоблюдства:
«Мне приходится, разумеется, по своей собственной вине, исключительно по своей собственной вине, говорить только об ошибках и иллюстрировать собой, представлять собой живую иллюстрацию того, в борьбе с какими уклонами, в борьбе с какими неверностями, с какими ошибками и вопиющими отходами от ленинизма партия во главе с ее руководством достигла тех успехов, к которым сейчас присматривается весь мир.
Товарищи, одно перечисление всех главных моих теоретических и политических ошибок взяло бы слишком много времени. Я не думаю, чтобы это было нужно, чтобы я мог претендовать на отнятие у съезда дорогого времени. Я говорил и писал о своих ошибках, и я буду это делать в печати и на собраниях, буду говорить обязательно об этом и дальше, для того чтобы на своем собственном примере показать незыблемость основных законов марксизма-ленинизма, которые я попытался нарушить и которые отомстили за себя так, как это и должно было быть. Я попытался нарушить основные законы марксизма-ленинизма, основные законы диктатуры пролетариата, записанные Марксом, Энгельсом и Лениным, записанные нашей партией, и, естественно, результат должен был получиться такой, какой получился.
И я спрашиваю себя теперь, как могло это случиться, как могло случиться, что я оказался в тесном союзе с троцкистами, которые шли уже на указанную стезю? Возможно ли это, спрашиваю я себя иногда. Очевидно возможно! Возможно, если не слушаешь партию, возможно, если не слушаешь ее испытанного в течение десятков лет руководства, если не слушаешь старых товарищей, если не слушаешь рабочих-большевиков, старых основных партийных кадров, с которыми вместе вырос и которые тебя предостерегали и предостерегали, которые увещевали и увещевали и которые потом били и били, били поделом, когда не слушаешь всего этого, когда отходишь от этого, когда пытаешься не подчиняться партии, когда возомнишь, что ты можешь лучше сказать, чем партия, что ты видишь лучше, чем видит партия, тогда попадаешь в то положение, в какое я, товарищи, и попал.
Товарищи, сколько личных нападок было со стороны моей и других бывших оппозиционеров на руководство партии и в частности на товарища Сталина! И мы знаем теперь все, что в борьбе, которая велась товарищем Сталиным на исключительно принципиальной высоте, на исключительно высоком теоретическом уровне, — что в этой борьбе не было ни малейшего привкуса сколько-нибудь личных моментов. И именно, когда я глубже, по выражению товарища Кагановича, понял свои ошибки и когда я убедился, что члены Политбюро, и в первую очередь товарищ Сталин, увидев, что человек стал глубже понимать свои ошибки, помогли мне вернуться в партию, — именно после этого становится особенно стыдно за те нападки, которые с нашей стороны были».
Зиновьеву вторил Каменев, не сильно от него отставая:
«В то время как достойнейшие его ученики и преемники во главе конечно с товарищем Сталиным, не теряя ни минуты, сжав зубы, не допуская никаких колебаний, подхватили знамя, вырванное смертью из рук покойного вождя, и стали неуклонно, не колеблясь, не оглядываясь, применять его заветы в новой, сложной, трудной, каждый день осложнявшейся обстановке, мы, т. е. та группа, к которой тогда принадлежал и я лично, мы сразу сдали, мы заколебались в том, в чем колебаться не было позволено ни одному коммунисту.
Люди, которых Сталин называл совершенно правильно мелкобуржуазными интеллигентскими „кривляками“, перекатились в лагерь контрреволюции. Когда мы открыли ей ворота, товарищ Сталин не стал уже говорить о „неверии“, а стал срывать с нас маску „левой“ фразеологии и под этой маской обнажать подлинное лицо социал-демократии и капитулянтства. Он был прав, тысячу раз прав.
Товарищи, я высказал свое глубокое сожаление о тех ошибках, которые я делал. Я хочу сказать с этой трибуны, что я считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 г. боролся с партией и с ее руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собою по библейскому (простите) выражению эту старую шкуру (Cмех в зале)».
Хорошо посмеялись. Это был настоящий триумф. Товарищ Коба мог ликовать, покуривая трубочку. Ему удалось не просто разгромить двух крупных политических противников, но и заставить их унизиться — причём прилюдно и добровольно.
К сожалению для Каменева, Зиновьева и ещё нескольких миллионов человек, по горским понятиям даже поверженный враг остаётся врагом — поэтому его надо на всякий случай вырезать вместе с семьёй и кунаками. Товарищ Сталин ждал удобного случая, и случай представился — 1 декабря 1934 года. В этот день был убит сталинский глава Ленинграда Сергей Киров. Случалось, что советских деятелей убивали, но это происходило либо в разгар Гражданской войны (как с Урицким), либо за границей (Воровский и Войков). А тут авторитетного товарища убили прямо на рабочем месте во втором по значению городе Союза — невиданное дело, дерзкий вызов. Убийцей оказался бывший партийный активист Леонид Николаев. Разумеется, никаким антисоветчиком он не был (даже своего сына назвал Марксом), а все 20-е годы числился на партработе: то в комсомоле, то в рабоче-крестьянской инспекции, то в ленинградском обкоме. Но за год до убийства он был унизительно изгнан из рядов за отказ уехать на работу в провинцию. Николаев был до глубины души оскорблен этим увольнением и долго добивался восстановления в партии — и добился, но к тому моменту в больном сознании активиста уже созрел план мести надменному Кирову. Окончательно эту версию закрепил дневник Николаева, рассекреченный несколько лет назад — из него ясно, что убийца действовал в одиночку. Но Сталин сразу дал указание привлечь по делу побольше людей.
Расследование кончилось уже через 28 дней после убийства. Николаева расстреляли, вместе с ним казнили 13 его близких друзей и родственников, якобы членов некоего зиновьевского ленинградского центра. Под суд пошли несколько чекистов — за халатность. Тем не менее дело стало провалом Ягоды. Во-первых, он неохотно работал над «разоблачением гнусной подлости троцкистско-зиновьевского отродья» и считал, что это явно лишнее. Во-вторых, нарком не распознал мановения начальственной длани и не догадался, что ему нужно делать (охотиться на зиновьевцев) — а зачем хозяину недогадливый цепной пёс? Генрих Ягода ход мысли Сталина не уловил, и его дни во главе НКВД были сочтены.
Сталин сориентировался быстро — понял, что момент с убийством Кирова исключительно благоприятен для революции сверху. Прямо в тот же день Коба настоял на ускоренном порядке рассмотрения террористических дел: в десятидневный срок, без права на обжалование приговора. Зиновьева и Каменева арестовали: вождь и учитель хотел повесить на них организацию убийства Кирова. Логика была проста — Киров сменил Зиновьева во главе Ленинграда, Зиновьев хотел отомстить. Как бывший хозяин города, он должен был иметь в местной администрации множество своих людей, которые коварно укрылись от чисток и теперь проявили себя. Но Ягода упорствовал — судя по всему, он не дал своим людям санкции на силовые методы допроса. Во всяком случае, ни Зиновьеву, ни Каменеву так и не удалось навесить организацию убийства, они соглашались взять на себя максимум «моральную ответственность». Глупость, но это позволило Сталину упрятать дуэт за решетку на пять лет. Через несколько месяцев усилиями понятливого Ежова было раскручено так называемое Кремлевское дело — группу кремлевских библиотекарей обвинили в попытке организации покушения на Сталина и свержения советской власти. Ежов притянул уже сидевшего в тюрьме Каменева, и тому изменили пятилетний срок на десятилетний.
Пока Зиновьев и Каменев сидели, Сталин совершил маленький переворот, расставив на ключевые посты новых людей, преданных лично ему. Новыми главами Ленинграда и Москвы становятся Жданов и Хрущев, пост генерального прокурора СССР получает Вышинский, бывший сокамерник Сталина, до этого прокурор РСФСР. В секретари ЦК выдвигается неприметный кадровик Ежов, хорошо умевший понимать настроение патрона. Под предлогом сначала проверки документов, а затем обмена партийных билетов начинается чистка в партии — из рядов с позором изгоняют 15–18% партийцев. Единственным членом Политбюро из его оригинального состава 1917 года остаётся сам Коба. Кроме того, Сталин выступил с программным манифестом:
«Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне неправильно. Оно является отрыжкой правого уклона, уверяющего всех и вся, что враги будут потихоньку вползать в социализм, что они станут в конце концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать на лаврах и ротозействовать. Не благодушие нам нужно, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за крайние средства, как единственные средства обреченных в их борьбе с Советской властью. Надо помнить это и быть бдительным».
Теперь у Сталина все схвачено и готово для показательной расправы над бывшими союзниками. Он в доверительной беседе дает Ежову карт-бланш на новое расследование (Ежов и так уже неформально курировал дело Зиновьева и Каменева при ещё живом Ягоде). Отец народов на всякий случай прямо говорит Ежову, что по самым достоверным сведениям во всём виноват Зиновьев — что послушный нарком понимает как сигнал к действию. Зиновьев тем временем строчит из уральской тюрьмы проникновенные записки Сталину — обещает сделать всё что угодно, лишь бы доказать свою лояльность.
Следствие по делу длится около полугода. За это время под арест попадают многие видные деятели объединенной оппозиции, в основном бывшие троцкисты. Главной зацепкой в деле оказался чемодан товарища Гольцмана.
Гольцман был старым большевиком, сочувствовавшим идеям Троцкого, но ни в коем случае не активным троцкистом. Тем не менее во время гонений на оппозицию он остался вне поля зрения чекистов, а работал в наркомате внешней торговли — и регулярно выезжал за границу, где выполнял роль связного между Троцким и его сторонниками в СССР. Гольцмана арестовали. При обыске у него дома обнаружили чемодан с двойным дном, в котором находились экземпляры «Бюллетеня оппозиции», издания Четвертого (троцкистского) интернационала — там печатал свои работы сам Лев Давидович и его заграничные сподвижники. В «Бюллетене» нашлось так называемое Открытое письмо Троцкого от 1932 года, обращённое к советской номенклатуре:
«Вы знаете Сталина не хуже моего. Многие из вас в беседе со мною лично или с близкими мне людьми не раз оценивали Сталина и оценивали без иллюзий. Сила Сталина всегда была не в нем, а в аппарате: или в нем, поскольку он являлся наиболее законченным воплощением бюрократического автоматизма. Отделенный от аппарата, противопоставленный аппарату Сталин — ничто, пустое место. Человек, который был вчера символом аппаратного могущества, завтра станет в глазах всех символом аппаратного банкротства. Пора расставаться со сталинским мифом. Надо довериться рабочему классу и его действительной, а не подделанной партии.
Разложение сталинской системы совершается с точным соблюдением намеченного оппозицией маршрута. Вы хотите по этому пути идти дальше! Но дальше нет пути. Сталин завел вас в тупик. Нельзя выйти на дорогу иначе, как ликвидировав сталинщину. Надо довериться рабочему классу, надо дать пролетарскому авангарду возможность, посредством свободной критики сверху донизу, пересмотреть всю советскую систему и беспощадно очистить ее от накопившегося мусора. Надо, наконец, выполнить последний настойчивый совет Ленина: убрать Сталина».
Слова «убрать Сталина» очень понравились следователям, поскольку их можно было трактовать по-разному. Например, как прямой приказ Троцкого убить Сталина. Именно на этой формулировке и строилось все обвинение. Письмо 1932 года оказалось очень удобной уликой — к нему получалось притянуть всю оппозицию скопом: дескать, Троцкий еще в 1932-м приказал развернуть террористическую борьбу. Именно этот экземпляр «бюллетеня оппозиции» присутствовал на суде в качестве главного вещдока по делу — обвинение объявило его террористической инструкцией, полученной от Троцкого.
При этом значительная часть подсудимых на будущем процессе уже сидела в тюрьме по делу о «моральной ответственности» за убийство Кирова. Помимо Зиновьева и Каменева наказание уже отбывали активные оппозиционеры и близкие соратники Зиновьева по работе в Ленинграде — Евдокимов, Бакаев (бывший председатель питерской ГубЧК), Мрачковский (некогда крупный ставленник Троцкого в армии), Смирнов (бывший нарком почт и телеграфов и активный троцкист). Остальные (Дрейцер, Рейнгольд, Пикель, наполовину англичанин и человек Зиновьева в коминтерне, Ольберг, который вообще приехал из нацистской Германии всего за пару лет до процесса, спасаясь от преследований) были арестованы уже в ходе следствия.
Поскольку с главным вещдоком попался Гольцман, его раскручивали на показания со всем чекистским усердием. Гольцман признал, что встречался в Копенгагене с Троцким при посредничестве его сына Седова. Чекисты, правда, не очень хорошо владели международной обстановкой, поэтому подследственный сообщил им, что виделся с немезидой революции в гостинице Бристоль (закрытой ещё в 1917 году). Деталь просочилась в европейскую социал-демократическую печать и вызвала там хохот.
Попытки навесить на Гольцмана еще и сотрудничество с гестапо не увенчались успехом — этот абсурд он отказывался подписывать даже под страхом смерти. А жаль: советские трудящиеся, свято убеждённые, что еврей-большевик работал на гестапо — это было бы красиво.
Процесс приобретал всё более фантастические формы. Дошло до того, что на зиновьевцев повесили доведение до самоубийства бывшего зиновьевского секретаря Богдана, который покончил с собой после очередной антиоппозиционной сталинской чистки. Теперь сталинское правосудие убеждало подсудимых, что они заставляли несчастного Богдана совершить покушение на товарища Сталина, а когда тот не смог этого сделать, приказали ему покончить с собой. Видимо, у троцкистов были заведены самурайские порядки.
Вообще, как это часто бывало на процессах сталинского времени, показания подсудимых выглядят заведомо идиотскими. Например, Рейнгольд заявлял:
«В 1933–1934 году Зиновьев у себя на квартире с глазу на глаз говорил мне следующее: „…главная практическая задача — построить террористическую работу настолько конспиративно, чтобы никоим образом себя не скомпрометировать… На следствии главное — это упорно отрицать какую-либо связь с организацией“».
Разумеется, такие показания было просто невозможно проверить и доказать, но это и не требовалось. Нашли нескольких евреев, бежавших из нацистской Германии, объявили их террористами Троцкого — вот и вся следственная работа. Ольберг (один из беженцев) по ходу дела признался, что получил в Праге гондурасский паспорт, чтобы запутать следы.
По версии следствия, обвиняемые примерно десять раз пытались убить Сталина, Ворошилова и Кагановича, но ни одной попытки так и не сумели довести не то что до конца, а хотя бы до непосредственного действия. Каждый раз им мешало что-то необъяснимое: то машина Ворошилова проехала слишком быстро и убийцы решили не стрелять, то один из боевиков не сумел пробраться на пленум исполкома Коминтерна. По времени получалось, что «Террористическим центром» Зиновьев и Каменев руководили из ссылки и тюрьмы, но это были уже мелочи.
Некий товарищ Лурье, вероятно, оказался самым неудачливым наемным убийцей в истории. Во всяком случае, если верить обвинению:
«В том же 1932 году Л. Троцким был переброшен из Берлина в Москву террорист Натан Лурье. Совместно с проживавшим тогда в Москве, под видом иностранного специалиста, агентом гестапо и доверенным лицом Гиммлера (нынешнего руководителя гестапо) Францем Вайцем, Натан Лурье подготовлял покушение на убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича и Орджоникидзе.
Зимой 1932/33 года, после отъезда Франца Вайца из Москвы, Натан Лурье со своей террористической группой продолжал подготовку этих террористических актов совместно с прибывшим в марте 1933 года в Москву из Берлина Моисеем Лурье, также получившим от Л. Троцкого задание форсировать террористические акты против руководителей советской власти и ВКП(б).
В 1934 году, находясь на Челябстрое, Натан Лурье пытался произвести покушение на жизнь товарищей Кагановича и Орджоникидзе. Наконец, тот же Натан Лурье 1 мая 1936 г. по заданию и предварительному согласованию с Моисеем Лурье пытался произвести во время первомайской демонстрации в Ленинграде покушение на товарища Жданова».
Семь покушений за два года, и все неудачные. Какая незадача.
Процесс начался 16 августа. С первого же дня в прессе началась шумная агитационная кампания. Отметился даже Пастернак, будущий нобелевский лауреат. Заголовки в «Правде» выходили один другого краше: «Стереть с лица земли», «Предатели!», «Буря ненависти», «Расстрелять!», «Гнев колхозников». Статью под заголовком «Не должно быть никакой пощады» написал Раковский, которого товарищ Сталин припас на десерт. Ну и совсем уж комичной была статья Пятакова «Беспощадно уничтожить презренных убийц и предателей», поскольку Пятакова арестовали через месяц — убийцы и предатели дали на него показания.
Что любопытно, полная стенограмма судебных заседаний до сих пор не опубликована — есть только разрозненные отрывки, хотя суд был открытым. Зато большими тиражами вышла обвинительная речь Вышинского, которая продолжала публиковаться даже при Хрущеве. По какой-то неясной причине этот процесс вообще освещен значительно хуже, чем все прежние и все последующие открытые процессы.
По некоторым данным, роль зрителей на суде исполняли переодетые чекисты. По другой версии, зрители были настоящие, но отобранные и утвержденные лично Ежовым. Так или иначе, пятиминутками ненависти искусно дирижировал Сталин. При этом сам пропагандистский накат начался за несколько дней до самого процесса, сразу после заявления прокуратуры о привлечении к суду троцкистско-зиновьевских террористов.
По большому счету, суд был пустой формальностью и длился всего 5 дней — с 19 по 24 августа. 21 августа в «Правде» появились избранные отрывки из стенограммы, которые должны были продемонстрировать всю низость падения подсудимых:
Вышинский: Как оценить ваши статьи и заявления, которые вы писали в 1933 году и в которых выражали преданность партии? Обман?
Каменев: Нет, хуже обмана.
Вышинский: Вероломство?
Каменев: Хуже.
Вышинский: Хуже обмана, хуже вероломства — найдите это слово. Измена?
Каменев: Вы его нашли.
Вышинский: Подсудимый Зиновьев, вы это подтверждаете?
Зиновьев: Да.
Вышинский: Измена, вероломство, двурушничество?
Зиновьев: Да.
Единственный человек, достойно державшийся на суде — это Смирнов (кстати, реальный оппозиционер). Он отказывался брать на себя вину, отрицал чужие показания и практически ни в чем не сознавался:
«Смирнов пытается отрицать, что он передавал Тер-Ваганяну, Мрачковскому и Сафоновой директивы Троцкого о переходе к террору. Смирнов также пытается отрицать, что после возвращения Мрачковского с беседы у Сталина он говорил о необходимости убить Сталина. Однако из вопросов тов. Вышинского к Мрачковскому, Сафоновой и Тер-Ваганяну устанавливается, что эти факты действительно имели место».
Особого драматизма процессу добавил Вышинский, который сочинил обвинительную речь, достойную пера Оруэлла:
«Презренная, ничтожная, бессильная кучка предателей и убийц — она думала остановить своими грязными преступлениями биение могучего сердца нашего великого народа! Презренная, ничтожная кучка авантюристов пыталась грязными ногами вытоптать лучшие благоухающие цветы в нашем социалистическом саду.
Эти взбесившиеся псы капитализма пытались разорвать на части самых лучших из лучших людей нашей советской земли. Они убили одного из самых дорогих для нас людей революции, замечательного и чудесного человека, светлого и радостного, как всегда была светлой и радостной на его устах улыбка, как светла и радостна наша новая жизнь. Они убили нашего Кирова, они ранили нас совсем близко к самому сердцу. Они думали внести в наши ряды смятение и замешательство.
Цветет, радостно растет наша великая родина. Богато колосятся золотом хлебов бесчисленные колхозы, полной грудью дышат тысячи новых социалистических стахановских фабрик и заводов. Дружно и чудесно работают на благо своей родины железные дороги, по бесконечно сверкающим стальным лентам которых из конца в конец мчатся кривоносовские поезда и маршруты. Несокрушимо, как гранит, стоит на страже родных границ окруженная любовью народа Красная Армия. Дороги и близки родные нам и всем, кто преисполнен сыновней любовью к своей матери-родине, имена замечательных большевиков, — неутомимых и талантливейших строителей нашего государства — Серго Орджоникидзе, Клима Ворошилова, Лазаря Моисеевича Кагановича, руководителя ленинградских большевиков — Жданова. С непревзойденной великой любовью произносится трудящимися во всем мире имя великого учителя и вождя народов СССР — Иосифа Виссарионовича Сталина!
Враг коварен! Коварного врага щадить нельзя. Весь народ поднялся на ноги при первом сообщении об этом кошмарном злодействе. Весь народ трепещет и негодует. И я, как представитель государственного обвинения, присоединяю и свой возмущенный, негодующий голос государственного обвинителя к этому гулу миллионов! Взбесившихся собак я требую расстрелять — всех до одного!»
Пять дней пролетели как одно мгновение, и каждый сыграл в этом дурацком спектакле отведенную ему роль. Всех подсудимых признали виновными. Зиновьев и Каменев в 1932 году создали подпольную террористическую группу по заданию агента гестапо Троцкого, убили Кирова и готовили покушение на Сталина, Орджоникидзе, Кагановича и Ворошилова, для чего выписали из Германии боевых евреев Гитлера — Ольберга и Лурье. Дело закрыто.
Все обвиняемые были расстреляны 25–26 августа 1936 года. Пулю, которой убили Зиновьева, потом хранил в своем кабинете Ежов. По легенде, запущенной Робертом Конквестом, Зиновьев перед расстрелом вел себя совсем не героически — якобы Паукер, начальник охраны Сталина, потом разыгрывал перед хозяином сценки «Зиновьев перед казнью», неизменно приводя отца народов в восторг.
Процесс кончился — но это было только первое дело из многих. Хотя на суде звучали фамилии Бухарина и Рыкова, их Сталин придержал на сладкое. Зато упомянутый Пятаков был арестован уже через месяц — его не спасло даже выступление в прессе с полной поддержкой расстрела подлых негодяев и двурушников. Томский, чьё имя тоже называли, застрелился, не дожидаясь ареста. Серьезные последствия процесс имел и для Ягоды — ровно через месяц недостаточно понятливый нарком был смещен со своего поста, а весной 1937 года арестован.
Сталинская мясорубка заработала — и она была направлена уже не против «классовых врагов», а против прежних соратников по партии. Фактически это была пересменка номенклатурных элит, но из-за особенностей советского государства, тоталитарной системы, партии большевиков и глубоко кавказских взглядов Сталина на жизнь она превратилась в кровавую вакханалию.
Интересно, что даже разоблачая сталинский культ личности и репрессии против соратников по партии, Хрущёв не рискнул реабилитировать ни Зиновьева, ни Каменева. Вероятно, потому, что их имена оказались слишком тесно увязаны с Троцким — а Лев Давидович оставался главным врагом партии до самого распада СССР. Почти все расстрелянные Сталиным большевики были реабилитированы в 50-е, а Зиновьев и Каменев — только в 1988 году.
Ровно через месяц после окончания судебного процесса над несчастливым дуэтом старых большевиков началось следствие по делу Пятакова, Радека и Сокольникова, оно же «Второй московский процесс», оно же — «дело Параллельного антисоветского троцкистского центра».
