Ранее: часть первая, «Экономика»
Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud (ротозей); никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности. Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день… Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения… Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества.
— А. С. Пушкин, «Путешествие из Москвы в Петербург», 1833–1835
Очень сельское хозяйство
В этой главе мы будем опираться на разные источники, но три основных — книга профессора Высшей школы экономики Михаила Давыдова «Двадцать лет до Великой войны: российская модернизация Витте-Столыпина» (2016), книгу профессора Санкт-Петербургского университета Бориса Миронова «Благосостояние населения и революции в имперской России: XVIII — начала XX веков» (2012), и критичную к этим двум книгу профессора Уральского государственного университета Сергея Нефёдова «Уровень жизни населения и аграрное развитие России в 1900–1940 гг.» (2017). Предлагаем читателю запомнить эти три фамилии. Наконец, мы будем ссылаться на работы старшего научного сотрудника Академии народного хозяйства Игоря Кузнецова.
***
На первый взгляд, положение в сельском хозяйстве Российской Империи тоже было удручающим. Урожайность составляла 50–70 пудов с десятины, в то время как в Германии — больше 150. Крестьяне жили бедно, неурожаи приводили к недоеданию. Поскольку население быстро росло, а земли больше не становилось, площадь наделов в Центральной России (где жила бо́льшая часть крестьянства) с каждым годом уменьшалась.
Не откладывая дело в долгий ящик, скажем: при ближайшем рассмотрении всё было далеко не так плохо.
Урожайность, действительно, вдвое-втрое ниже, чем в самых богатых странах Европы. Вот только в Соединённых Штатах урожайность с гектара была ненамного выше, чем в России, в Канаде — примерно такой же. Если учесть особенности климата в России, оказывается, что у русских дела шли не так и плохо. Больше того, в таких тёплых странах, как Испания, Греция и Италия, с гектара собирали меньше пудов, чем в холодной России.
По числу лошадей на душу Россия вовсе была на первом месте в мире. В 1913 году в Россию завезли 42 тысячи паровых плугов, 500 тысяч сеялок и миллион локомобилей — и это только импорт, без собственного производства. Три четверти земли к этому времени принадлежали крестьянам, на помещиков приходилась оставшаяся четверть. Собственный выпуск сельскохозяйственных машин вырос с 9 млн рублей в 1897-м до 67 млн рублей в 1913-м.
Паровой плуг
Чтобы увидеть, как изменилось русское сельское хозяйства за десять лет, обратимся к книге Тери, о котором мы упомянули в начале прошлой главы.
Но, может быть, царская статистика была лживой с ног до головы? Мы же помним о приписках в советских данных, порой в разы завышавших урожаи. И тут придётся признать: статистика была некорректной. Она занижала размер собранных урожаев (!). Вот что пишет знаменитый экономист Покровский в 1902 году:
«В том, что официальные цифры урожаев ниже действительных, сходятся все исследователи русского земледелия; но как велика разница — еще никем не выяснено. В настоящем случае существенно, что преуменьшение урожаев в официальных материалах имело место всегда, и что лишь за последнее пятилетие (1893–1897 гг.) оно не так значительно, как прежде».
Примечание. Существуют прямо противоположные мнения — смотри, например, Д. Н. Иванцов, «К критике русской урожайной статистики», 1915; И. А. Кузнецов, «Русская урожайная статистика 1883–1915: источник в контексте историографии», 2012; S. G. Wheatcroft, «The Reliability of Russian Prewar Grain Statistics», 1974. Даже если согласиться с доводами авторов и предположить, что статистика урожайности Центрального статистического комитета Министерства внутренних дел систематически завышалась, это не может противоречить ключевому доводу: сбор урожаев быстро рос. И Иванцов, и Кузнецов, и Виткрофт считают, что масштабы завышения со временем менялись незначительно, а значит не могли существенно повлиять на показатели динамики роста. Данные земств, которые исследователи считают более надёжными, чем данные МВД, также свидетельствуют о быстром росте валовых урожаев.
Знаменитый земец либеральных убеждений Евгений Трубецкой, один из основателей кадетской партии и нередко ярый критик царского правительства, писал в декабре 1913 года:
Бросается в глаза быстрое улучшение земледельческой культуры… Правительство не жалеет средств в помощь земству для всяких мер, клонящихся к улучшению крестьянского благосостояния.
С ним соглашался один из лидеров правых эсеров Бунаков:
Подъем крестьянского благосостояния, в связи с ростом земледельческой культуры и развитием крестьянской общественности, главным образом в форме кооперативной организации, — вот те глубокие социальные сдвиги русской деревни, которые так обидно почти не заметила наша городская интеллигенция… Именно эти годы, так называемой «реакции» и «застоя», в русской деревне, а, следовательно, в основном массиве русского социального строя, происходили сдвиги, значение которых для будущего развития страны должно быть громадным.
Конечно, не все были согласны с такой точкой зрения. В советской историографии доминировало представление о хроническом кризисе в сельском хозяйстве Империи. К сожалению, обычно это представление базировалось не столько на тщательном анализе статистических данных, сколько на идеологии и произвольно отобранных фактах, благо произвольно отбирая одни факты и опуская другие, можно доказать что угодно.
В удивительной работе «Крестьянство Сибири в эпоху феодализма», выпущенной в 1982 году, утверждается, что уровень жизни сибирского крестьянства последовательно падал на протяжении трёх веков:
Растущее в течение XVII в. бремя повинностей, усиление зависимости крестьян от государства-феодала, несомненно, тормозили процесс сельскохозяйственного освоения края русскими переселенцами… В XVIII — первой половине XIX в. чрезмерный объем платежей и сохранившиеся формы натуральных повинностей разоряли часть крестьянства, держали многих земледельцев на грани нищеты… В конце XIX — начале ХХ в. в сибирской деревне усугубляется процесс разложения крестьянства на сельский пролетариат, с одной стороны, и сельскую буржуазию — с другой. Происходит дальнейшее обнищание бедняцких и середняцких хозяйств, расширение хозяйств кулаков за счет эксплуатации беднейших крестьян… В годы Первой мировой войны ухудшилось положение трудящихся масс деревни.
Вряд ли можно подозревать автора, лауреата Сталинской премии Алексея Окладникова, в попытке заниматься историческими исследованиями, а не писать идеологические агитки.
Примечание. Это, впрочем, не единственный пример. Советский академик Струмилин в своё время подсчитал, что в 1913 году уровень зарплат в русской металлургии был в 18,4 раза ниже, чем в 1647-м — и нет, дорогой читатель, здесь нет никакой опечатки. Если мы вдобавок учтём, что уровень зарплат в русской металлургии в 1913 году был всего на 15% ниже, чем в американской (это писал сам же Струмилин), то нам придётся признать, что в допетровское время русские были в разы богаче не только тогдашних, но и нынешних американцев.
Как отмечает Миронов, «необыкновенную прочность парадигме обнищания и кризиса обеспечивала политизация проблемы как до 1917 г., так и после. До 1917 г. отрицание или просто сомнение в пауперизации (обеднении — прим.) рассматривалось среди либерально-демократической общественности как страшная ересь, ибо отнимало главный аргумент у противников царизма в борьбе за политические свободы, влияние и власть».
Медленнее всего росло, а часто и вовсе стагнировало благосостояние крестьян в Центральной России — в губерниях, прилегающих к Московской, а также на Псковщине и Новгородчине. Действительно, крестьяне здесь жили бедно; нередко просто выживали, а не жили. Их незавидной жизни посвящена знаменитая монография профессора финансового права Санкт-Петербургского университета Николая Бржеского «Очерки аграрного быта крестьян. Земледельческий центр России и его оскудение», нередко всплывающая в спорах о дореволюционном сельском хозяйстве.
Проблем с той монографией две. Во-первых, положение крестьянства Центральной России не ухудшалось, а улучшалось (пусть и заметно медленнее, чем на окраинах) с конца 1860-х гг. и до 1914 года. Это доказывается огромным массивом данных по смертности, длине тела, составу питания, объёму сбережений, собранный Мироновым (так что тезис Бржеского о том, что «оскудение земледельческого центра России достигло столь значительных размеров», не имеет под собой оснований. На самом деле главным доказательством ухудшения положения крестьян у петербургского профессора становится уменьшение средней площади надела, хотя само по себе это ни о чём не говорит). Во-вторых, положение центрального крестьянства экстраполировалось на положение крестьянства во всей необъятной Империи и, шире, — на положение сразу всех социальных групп.
Попросим извинения у читателя и процитируем Миронова ещё один, самый-самый последний, раз:
Повышение уровня жизни в первой половине ХIХ в. было подготовлено расширением территории страны и обеспечением безопасности ее южных и западных границ в XVIII в., во что были вложены огромные средства и людские ресурсы. Безопасные границы создали возможности для хозяйственной колонизации плодородного Юга. Вплоть до середины XVII в. вся плодородная черноземная половина Русской равнины представляла собой безлюдную степь — «дикое поле»; крайне редко были заселены Заволжье и Сибирь. До начала XVIII в. ⅔ населения проживало в северной и лесной зонах, в течение XIX в., вследствие переселений с севера на юг, большая часть россиян стала проживать в лесостепной и степной зонах, а к 1914 г. там сосредоточилось почти ⅔ жителей Европейской России. Вследствие более благоприятных для земледелия условий продуктивность его в районах новой колонизации в середине ХIХ в. была в 2,0–2,7 раза выше, а в начале ХХ в. — в 2,3–3,6 раза выше, чем в районах старого заселения. Перемещение центра хозяйственной деятельности на Юг чрезвычайно способствовало увеличению экономического потенциала страны, главным источником которого являлось сельское хозяйство. Снижение потребления в XVIII в., за счет чего были получены огромные средства на колонизацию и укрепление обороны, можно рассматривать как инвестиции в благосостояние народа ХIХ—ХХ вв.
Сегодня представление о том, что дореволюционная русская деревня только и делала, что нищала, полностью отвергнуто западными историками и сохраняется только в самых дремучих глубинах российской исторической науки, где совсем недавно отучились от ссылок на Ленина и Брежнева в начале каждой работы. Общий вывод современных историков можно, огрубляя, свести к следующему: до середины XIX века уровень жизни русского крестьянина ненамного уступал уровню жизни крестьян в Западной Европе (в некоторых случаях был даже выше, что совершенно неудивительно в доиндустриальном мире), затем, во второй половине века, нарастал разрыв, и уже в николаевскую эпоху этот разрыв начал сокращаться — русское крестьянство начало довольно быстро богатеть.
Но если эта благостная картина верна, то как объяснить голод, бывший обычным явлением для дореволюционной деревни? Попробуем разобраться.
Голодный год
В 1891-92 году Россию поразил неурожай. В 1890-м мороз ударил уже в начале октября, но зима оказалась малоснежной. Вдобавок лето стало на удивление засушливым. Беда охватила огромную территорию — от Харькова до Тобольска; эпицентром катастрофы стали Среднее Поволжье и Воронежская губерния. В последней на душу населения было собрано 2 пуда зерна, притом что для посева и питания требовалось не меньше 13 пудов — и это ещё без корма для скота.
Вслед за неурожаем последовала сверхсмертность в размере четырёхсот тысяч человек — чудовищная цифра. Коммунисты, на время забывая о миллионах и миллионах жертв голода в годы Гражданской войны, в начале 1930-х и в 1946-47 гг., называют голод 1891-92 гг. ярким примером безнадёжной отсталости царской России. Четыреста тысяч умерших от голода в эпоху электричества!
Но умерли эти люди не от голода.
В начале 1890-х в Россию из Азии пришла шестая пандемия холеры. Вместе с холерой пришли и другие болезни. Неурожай и плохое питание ослабляли организм; массовое движение крестьян в города и в другие районы страны приводили к быстрому распространению болезней.
Даже Лев Толстой, всегда готовый ругать царское правительство, вынужден был признать в 1892 году:
Если разуметь под словом «голод» такое недоедание, вследствие которого непосредственно за недоеданием людей постигают болезни и смерть, как это, судя по описаниям, было недавно в Индии, то такого голода не было ни в 1891-м году, нет и в нынешнем.
Но и связь между неурожаем и сверхсмертностью от эпидемий сегодня не представляется очевидной. Уже в 1990-е гг. исследователь Стивен Хок проанализировал статистику смертности в одной из тамбовских деревень (оказавшейся в эпицентре неурожая 1891-92 гг.) на протяжении полувека. На примере этой деревни он показал отсутствие связи между эпидемическими кризисами смертности и неурожайными годами. Хок считал, что городские жители просто обращали больше внимания на бедность и отсталость крестьян в годы, когда эпидемии накладывались на неурожаи, благодаря чему и рождался миф о страшном голоде.
Но как можно было избежать массового голода, если хлеба не хватало не только на посевы, но даже для элементарного выживания? За счёт правительственной помощи.
Правительство поначалу недооценило масштабы проблемы. Но поняв масштаб катастрофы, немедленно приступило к действиям. На помощь неурожайным губерниям за два года из казны было выделено по меньшей мере 237 миллионов рублей (примерно равно годовым расходам на миллионную армию). Вводился запрет на экспорт хлеба, железные дороги снизили, а потом и вовсе отменили плату за перевозку помощи в пострадавшие районы. Организовывались общественные работы. Из Соединённых Штатов, в которых пока ещё сохранялось благожелательное отношение к России и русским, пришли корабли, гружённые зерном и кукурузной мукой.
И. Айвазовский, «Раздача продовольствия», 1892 год. Нажмите для полной версии
В советской историографии меры по борьбе с кризисом объявлялись бестолковыми и безнадёжно запоздалыми. Западные оценки оставались более сдержанными. Например, в книге американского исследователя Робинсона-младшего «Famine in Russia, 1891–1892: The Imperial Government Responds to a Crisis» автор приходит к выводу, что действия царского правительства по борьбе с кризисом были не менее эффективными, чем действия правительства Великобритании, направленные на борьбу с голодом в Ирландии, случившимся несколькими годами позже. Робинсон пишет:
Продовольственная операция была проведена далеко не идеально, но она достигла основной цели, стоящей перед любой кампанией помощи голодающим. Правительственная поддержка предотвратила весьма реальную угрозу массовых смертей от голода, удержала смертность в приемлемых пределах, спасла общее хозяйство в поражённых бедствием регионах от краха. Восхищение правительственными усилиями тем более возрастает, когда мы вспоминаем о том, что они предпринимались при наличии существенных институциональных и политических препятствий.
Отчёт Красного креста не зафиксировал «ни одного случая смерти непосредственно от голода, от полного отсутствия всякой пищи, не говоря уже про случаи самоубийств или убийств детей из-за голода, не было констатировано ни разу и нигде».
Да, петербургская пресса действительно писала о поедании детей голодными родителями. Писали о продаже татарами дочерей в рабство (рабовладельцами оказывались молодые мужчины, а плату за юных рабынь они называли непонятным словом «калым»; у столичных журналистов не было, впрочем, времени копаться в подробностях). В Поволжье крестьянам раздавали в качестве продовольственной помощи кукурузу; в газетах было объявлено, что крестьянам раздают крупу, которую не хочет есть даже скот (действительно, лошади и коровы, никогда раньше не видевшие кукурузу, не сразу начинали её есть).
После 1891 года, научившись на горьком опыте, правительство решило проверять газетные статьи с сообщениями об умирающих от голода. Во время следующего неурожая 1911 года году местное начальство, реагируя на появлявшиеся в газетах новости, извещало Петербург:
Сообщения о смерти от голода в поселке Грузинове, Саратовского уезда, проверить не удалось, так как такого поселка в данной местности не оказалось.
Или вот:
В «Русских ведомостях» 28 декабря 1911 г. была перепечатана заметка «Волжско-Камской Речи» из Спасского уезда, в которой утверждалось, что в селе Старо-Бариновском от бескормицы пало 600 голов скота, в особенности лошадей. Однако села Старо-Бариновского в уезде не оказалось.
Или такое:
Крестьянин Порезнов, о котором сообщалось, что он повесился, оказался жив и заявил, что о своем покушении на самоубийство он узнал из газет.
А не было бы газет — так и оставался бы в неведении.
Остаётся добавить, что под влиянием идей народничества во многих журналах главным виновником голода были объявлены… железные дороги. Якобы возможность вывозить хлеб из страны обрекала крестьян на голод. Как можно было без железных дорог быстро привезти хлеб в голодающие деревни? Этот незамысловатый вопрос возмущённую общественность несильно волновал.
А ведь хлеб везли, и везли его много.
Государство в неурожайных губерниях в буквальном смысле кормило миллионы людей. Позднее большевики будут с неохотой допускать в Поволжье американских волонтёров, намеренных кормить голодающих крестьян; царское правительство и подумать не могло о том, чтобы отказаться от обязанности обеспечить хлебом попавших в беду землепашцев. Как отметит один из наблюдателей по поводу тяжёлого неурожая в Самарской губернии уже в 1911 году:
Последствия неурожая отразились бы на местном населении еще сильнее, упадок и разорение хозяйств стали бы полными, если бы не оказана была своевременно помощь правительственною ссудою хлеба на посев, продовольствие и прокорм скота. Без помощи невозможно было бы прожить местному крестьянскому населению так сравнительно благоприятно, как оказалось на деле: зима и весна пережиты без эпидемиологических болезней, развивающихся в местах голода, без падежа скота.
В 1906-07 гг. на помощь 12 неурожайным губерниям государство истратило 128 миллионов рублей. В этих же губерниях за 12 месяцев было выпито алкоголя на 130 миллионов рублей. Объём вкладов на сберегательных счетах вырос на 17 миллионов. (Для сравнения, новый броненосец стоил 14,6 миллиона). Масштабы голода впечатляют.
Иными словами, рассказы о постоянном голоде крестьянства и полном равнодушии к нему правительства являются очередным примером так называемого вранья. Русское крестьянство в конце XIX века жило небогато, и неурожайные годы приводили к ухудшению качества питания — это правда. Россия оставалась страной отсталой (в сравнении с Западной Европой), массовая медицина только зарождалась, и крестьяне оказывали беззащитны перед волнами эпидемий. Но миллионы голодных смертей для царской России были ночным кошмаром, который станет реальностью уже при большевиках.
Немного математики
Значительная часть читателей этих строк не сталкивалась с математикой со школьных времён. Тем, кто не хочет нарушать славную традицию, можно предложить пропустить этот раздел. Остальные — мужайтесь: мы с вами вместе пройдём через это тяжкое испытание.
Предположим, что вы решили сменить старую соху с одной лошадкой на новый плуг с двумя лошадками. Обойдётся вам это недорого — от силы сотня рублей, зато производительность труда вырастет вдвое! Но вы решили на этом не останавливаться и сменить лошадок на машину: вы покупаете паровой плуг за 500 рублей. Ваша производительность снова удвоилась. Нет предела совершенству: продав последнюю рубашку и полностью отказавшись от такого излишества, как еда, вы покупаете лёгкий американский трактор за полторы тысячи. Ваша производительность снова выросла вдвое. В этот момент вы получаете наследство от богатой тётушки (из старообрядцев, конечно). Ничто не может вас остановить: вы покупаете великолепный английский трактор — мощный мотор, каучуковые шины, блестящий хром — за пять тысяч рублей. Ваша производительность опять удвоилась.
Что здесь важно? Каждый раз рост двукратный рост производительности труда требовал всё больших и больших инвестиций. Это — общее правило. Инвестиции сначала идут туда, где они нужнее всего и где они дают наибольший эффект (конечно, если их не распределяет Госплан). Существует много нюансов (связанных с эффектом масштаба, экстерналиями и тому подобными факторами), но нам эти нюансы пока не пригодятся.
Основываясь на этой простой мысли, американский экономист, профессор MIT и лауреат Нобелевской премии больше полувека назад предложил модель, позднее названную его именем. (Конечно, достижения Солоу не ограничиваются этой моделью, но он известен именно благодаря ей). Не вдаваясь в подробности скажем, что основой модели является уравнение, описывающее объём выпуска:
Y=A*Kp*Ls.
Здесь K (capital, но благодаря Марксу принято писать именно K, от Das Kapital ) — объём капитала (машины, оборудование, здания, оборотные средства и прочее), L (labour) — рабочая сила, A — внешний (экзогенный) параметр
Вообще говоря, представленную выше функцию принято называть функцией Кобба-Дугласа — в честь двух американских экономистов, попытавшихся в 1928 году с её помощью оценить вклад труда и капитала в американскую экономику. В свою очередь, они позаимствовали идею такой функции у выдающегося шведа Кнута Викселя, одного из последних великих экономистов так называемой австрийской школы.
А что за степени? Они показывают, какую часть национального дохода получают владельцы труда (то есть двух рук и головы) и владельцы капитала (всего остального, что нужно в производстве). Сумма этих степеней должна равняться единичке (p+s = 1), иначе модель перестаёт работать (появляется эффект масштаба). Действительно, если бы мы продолжили разбираться в модели, то мы бы увидели, что если s равно ⅔, то две трети национального дохода должно приходиться на заработные платы, ещё одна треть — на доходы владельцев бизнеса, банковских счетов и ценных бумаг, на неявные доходы государства от вложений в инфраструктуру и так далее.
Конечно, модель Солоу не позволяет сделать точные предсказания — она лишь даёт самые общие представления о том, как устроен экономический рост. Предположим, что поначалу у вас есть одна единица труда и одна единица капитала (что бы это ни значило), параметр A тоже равен единице; тогда и выпуск составляет одну единицу. Теперь вы увеличили объём капитала в восемь раз. Вспомним славные школьные годы — и поймём, что восемь в степени одной трети равно двум. Итак, восьмикратный рост капитала привёл к росту выпуска всего в два раза. А если увеличить капитал в 27 раз? Корень третьей степени из 27 — это три; итоговый рост — всего лишь трёхкратный. 64 раза? Рост четырёхкратный. И так далее.
При всей кажущейся примитивности модель Солоу позволяет понять немало процессов, происходящих в экономике. Напомню, что мы ограничились только самым простым уравнением самой простой версии модели, появившейся в 1950-е гг.; само собой, на практике экономисты не занимаются подстановкой эмпирических данных в это школьное уравнение.
Несмотря на всю свою наглядность, у модели Солоу есть одна проблема: она не работает. Ещё один нобелевский лауреат, Роберт Лукас, почти что в шутку решил попытаться объяснить пятнадцатикратное различие в уровнях доходов индусов и американцев. Исходя из простой версии модели, получалось, что у индусов должно быть в 900 раз больше капитала на душу, чем у американцев (реальное различие не превышало двадцати раз). Больше того, доходность на капитал в Индии должна была быть выше в 58 раз. Это, конечно, полный бред.
Модифицированную версию модели попыталась представить группа исследователей во главе со знаменитым профессором Гарвардского университета Грегори Мэнкью. Они попытались учесть в модели роль образования и получили в своей модифицированной модели Солоу, где человеческий капитал учитывался наряду с физическим, неплохие результаты. К сожалению, тщательный анализ работы показал, что и в новом виде модель Солоу имеет довольно слабую предсказательную силу. Не вдаваясь в нюансы споров эконометристов, приведём несколько замечаний.
Действительно, в 1960-е — 1970-е гг. во многих странах Африки одновременно росли и численность населения, и доля жителей, закончивших школу, и даже стоимость промышленного капитала, а выпуск падал. В нынешней Украине охват средним образованием практически не отличается от американского, а реальный доход на душу примерно в десять раз ниже.
И тут-то нам пригождается тот загадочный параметр A, о котором мы совсем позабыли.
Экономический рост объясняется в первую очередь за счёт этого загадочного параметра. Экономисты называют его TFP — Total Factor Productivity, общая факторная производительность. Он «учитывает» и формальное образование, и навыки, знания, умения, которые нельзя формализовать ни в каком дипломе, и эффективность распределения ресурсов, и, что самое главное, качество институтов, таких как защита прав собственности, эффективность судов, адекватность законов, распространённость коррупции, наличие стимулов к упорному труду и так далее. Если всё это свалить в кучу и хорошенько перемешать, как раз и получится TFP.
В своё время Мозес Абрамовиц показал, что в экономическом росте США с 1870 по 1950 год только 15% можно объяснить приростом труда и капитала, а остальные 85% приходятся на «меру нашего невежества». Кристофер Фримен будет говорить о «национальной инновационной системе» — способности экономики к изменениям. В некотором смысле рост TFP является более надёжным индикатором экономического развития, чем увеличение ВВП.
Но при чём тут Мэнкью, Абрамовиц, Индия, Лукас, Солоу, США, если речь идёт о Российской Империи? Профессор Высшей школы экономики в Москве Кэрол Леонард сделала оценку роста TFP в сельском хозяйстве царской России. И получилось кое-что интересное.
Примечание: здесь добавлен ещё один фактор производства, помимо рабочей силы и капитала — земля
Сравним с оценками для ведущих стран Европы в период их первоначального промышленного подъёма (в первые десятилетия современного экономического роста для каждой страны).
Несмотря на все сложности и проблемы, с которыми читатель познакомится во второй части этой главы, русское сельское хозяйство демонстрировало (в сравнении с другими странами, раньше России вступившими на путь экономического прогресса) более чем впечатляющие успехи.
Многоземелье
Наконец, надо сказать о малоземелье. Согласно взглядам, господствовавшим в интеллигенции в конце XIX — начале XX веков и унаследованным советской историографией, русское крестьянство чрезвычайно страдало из-за нехватки главного ресурса для сельского хозяйства — земли. Крохотные хозяйства крестьян не могли прокормить их вечно голодные семьи.
Как и во многих других случаях, главной причиной появления таких взглядов оказывалась неспособность смотреть на вещи незашоренно и без политики. Как пишет один из исследователей, «не признавать малоземелья представлялось равносильным признанию справедливости существовавших и политического строя, и социальных отношений». Крестьяне жаловались на малоземелье везде, в том числе в Сибири и в казачьих станицах Северного Кавказа, где на одно хозяйство приходилось по несколько десятков десятин, которые крестьянин просто не мог обрабатывать самостоятельно. Жалобы на малоземелье были стандартной присказкой для любого крестьянина.
Многие сельские жители ещё сохраняли память, пусть и опосредованную, о средневековом экстенсивном способе ведения хозяйства — подсечно-огневом, когда на определённой территории сжигался лес, и удобренная золой земля давала такую урожайность, какую не всегда могут обеспечить самые современные агротехнологии. Пока редкие крестьянские семьи прятались по лесам от кочевников, подсечно-огневое хозяйство доминировало. К концу XIX столетия оно (и его «умеренный» вариант — переложное хозяйство, при котором сжигалась степная трава) было уже совершенно невозможно, но для многих всё ещё оставался чем-то вроде воспоминания о «золотом веке». Приезжавшие в деревню интеллигенты наивно верили однообразным жалобам деревенских и писали о несчастном крестьянстве, которому не хватает земли даже для собственного прокорма.
В реальности обеспеченность крестьянства землёй в России была самой высокой в Европе.
Продолжение текста (49 тысяч знаков и 19 графиков) — только для подписчиков «Спутника и Погрома». 3 августа подписка на 50% дешевле — один месяц всего 145 рублей или $2.49 (вместо 290 р. или $4.99). Подписывайтесь сами, дарите подписку друзьям!
Хотя в центре России земли на одно хозяйство приходилось действительно немного, вряд ли можно считать это смертельной проблемой. Как замечает Данилов, «в сущности, спекулятивный характер рассуждений о малоземелье и тем более — о всеобщем малоземелье был ясен любому непредвзятому наблюдателю. Минимальная площадь наделов не мешала крестьянам Подольской, например, губернии вовремя платить все подати и занимать лишь 19-ю позицию по числу переселенцев в 1896–1914 гг.».
Так, а что это за переселенцы такие?
Столыпинская реформа
Дайте человеку в собственность бесплодные камни, и он превратит их в цветущий сад, но сдайте ему сад в аренду на девять лет, и он превратит его в пустыню.
— Артур Янг
Общинный пауперизм
Фотография Прокудина-Горского
В начале XX века жизнь русского крестьянства была завязана на общину («сельское общество»). Община совместно владела землёй, собирала налоги со своих членов (действовала «круговая порука»), наказывала за проступки и мелкие преступления и выполняла множество других функций. Откуда же она взялась?
В последнее время в русской историографии всё чаще можно увидеть мнение, что русская община была «изобретена» в середине XIX века (отношения государственной власти и общины были формализованы только в 1838 году, при проведении реформы государственных крестьян). Известно и имя изобретателя — вестфальский (западно-германский) барон Гакстгаузен.
Вот что писал один из ключевых сотрудников Столыпина Андрей Кофод:
Есть веские основания предполагать, что если бы русская община не стала приблизительно в середине прошлого столетия, предметом особого внимания как со стороны правительства, так и со стороны общества, то она умерла бы кроткой и спокойной смертью, так же незаметно, как и жила. Но этого не произошло.
Как часто случалось до и после этого в русской истории, «немец» разрушил идиллию и обратил внимание всей страны на проблему. Судьбе именно было угодно, чтобы один ученый немец, барон фон Гакстхаузен, получил разрешение, под надлежащим контролем, ездить по России и собирать сведения об ее экономическом и социальном положении.
Он обнаружил общину, которую описал как феномен, происходящий из русского народного характера, заслуживающий того, чтобы его заботливо сохраняли, так как он, этот феномен, защищает сельское население от пролетаризации…
Совсем уж неадекватными стали настроения после того, как один из наиболее известных дипломатов того времени, граф Кавур, который слышал кое-что о книге Гакстхаузена, обращаясь к известному русскому революционеру Бакунину, человеку с
очень богатой фантазией, высказался примерно так: «Вам, русским, повезло, вы же в вашем мирском самоуправлении имеете палладиум против пролетаризации сельского населения!»
Теперь уже все порядочные люди в России, независимо от того, были славянофилами или нет, считали, что община — это табу. Горе тому, кто поднимет на нее руку.
Дадим слово самому барону, книга которого понравилась не только графу Кавуру, но и императору Николаю I:
Во всех других странах Европы глашатаи социальной революции ополчаются против богатства и собственности: уничтожение права наследства и равномерное распределение земли — вот лозунг этих революционеров. В России такая революция невозможна, так как утопия европейских революционеров в этой стране получила в народной жизни свое полное осуществление.
Действительно ли общину придумал немецкий барон, или она сохранялась в почти неизменном виде со средневековых времён — не столь важно. Важно другое. При отмене крепостного права целый ряд функций, которые раньше выполняли помещики, дворянские собрания и даже некоторые государственные чиновники, был передан в ведение сельской общины. Теперь община стала «скрепой» деревенской России.
Самое главное — общине была передано право перераспределять землю (проводить земельные переделы) между крестьянами. До отмены крепостного права такой функции у неё де-факто не было (это, кстати, показал Борис Чичерин ещё в XIX веке). Теперь право собственности на землю стало крайне зыбким. А значит ослабли стимулы вкладывать в землю труд и средства. Зачем, если кусок земли, который ты заботливо обработал, у тебя отберут на следующий год?
Переделы происходили не всегда и не везде; например, в северных губерниях, где для того, чтобы хоть что-то вырастить, нужно приложить немало усилий, переделы встречались не столь часто, в трети общин к концу XIX века они не происходили на протяжении десятилетий. В 1893 году был принят закон, требующие проводить переделы не чаще одного раза в 12 лет на всей территории Империи.
И всё же община была помехой для развития. В некоторых отношениях русский крестьянин отстал от западноевропейского на много веков, и общинные отношения мешали ликвидировать разрыв. Фернан Бродель:
Документы говорят даже о семи вспашках, включая предпосевные. В XIV в. в Англии, как и в Нормандии, уже шла речь о трех вспашках — весной, осенью и зимой. В 1328 г. в Артуа земля, предназначенная под пшеницу, «хорошо обрабатывается с четырьмя ораньями (вспашками), одной зимой и тремя летом».
В Чехии в имениях Черниных в 1648 г. было правилом пахать четырежды или трижды, смотря по тому, под пшеницу или под рожь предназначается земля. Запомним слова одного савойского землевладельца, сказанные в 1771 г.: «В иных местах мы изнуряем себя бесконечной пахотой и пашем до четырех или пяти раз ради одного урожая пшеницы, зачастую весьма среднего». Если в Западной Европе четыре вспашки стали нормой уже в Средние века, то для России даже две вспашки не были общим правилом к концу века девятнадцатого.
Один помещик замечал:
Вопреки установившемуся мнению, я думаю, что крестьянство в массе не любит «кормилицы-земли», о которой не заботится, как следует… И происходит это не в силу дурных качеств русского крестьянина, а в силу равнодушия как прямого следствия неполного права собственности на землю, отбивающего охоту приложить старание к неизвестно кому принадлежащей собственности.
Переделы, по всей видимости, стали системным явлением в русской деревне во времена Петра Первого, после введения в 1724 году подушной подати (отменённой только в 1887-м). Чтобы заплатить положенные деньги в казну, у крестьянина должно было быть достаточно земли, и общинные наделы приходилось регулярно переделять, чтобы всем хватило.
В сельском хозяйстве действовал принудительный севооборот: все крестьяне должны были в одно время засевать землю одинаковой культурой. Община могла запретить разделение хозяйство между братьями (жили тогда большими семьями, сыновья с жёнами долгое время оставались в доме родителей, нередко даже после смерти последних). Такая мелочная регламентация сковывала инициативу крестьянина, заставляла его оставаться в тех средневековых рамках, в которых любое изменение устоявшегося порядка воспринималось как недопустимое.
Для выхода из общины нужно было произвести выкуп; в противном случае крестьянин должен был платить регулярные выкупные платежи. Согласно Положению о выкупе, для него нужно было согласие общины, то есть де-факто он был запрещён (какая община захочет терять богатого крестьянина, на которого можно разложить побольше податей?).
Питер Гатлер, внимательно проанализировав в своей «Царистской экономике» миграцию внутри Империи, показал, что община почти не могла помешать крестьянину отправиться на работу в город. Внутренние паспорта были слабым инструментом контроля за крестьянством. Но если общинная «мафия» редко могла заставить рабочего из Петербурга, Москвы или другого крупного города вернуться в родную деревню, это не значит, что она не могла сделать этого никогда.
Но переделами и выкупными платежами проблема не ограничивалась. Другой бедой была чересполосица, тоже во многом порождённая отменой крепостного права. Участки крестьян находились вперемежку с участками других крестьян, других крестьян, помещиков и так далее. В Ярославской губернии участок крестьянина мог состоять из сотни отдельных полос. В результате права собственности были плохо определены, постоянно возникали споры и стычки, но главное — на узких разрозненных участках невозможно было использовать машины и современные агротехнологии. У многих крестьян участки находились за много вёрст от родного дома.
Примечание. Существует две теории, объясняющие чересполосицу (явление далеко не только российское, часто встречающееся по всей Европе) — Дэвида Макклоски и Генри Смита. Первый считает, что чересполосица обеспечивала диверсификацию рисков: чем выше разнообразие почв и ландшафта, тем выше потенциал диверсификации — поэтому чересполосица так распространена на севере Европы. По Смиту, главной причиной стало попеременное использование земли как пашни и пастбища; чересполосица была нужна, чтобы общинный скот не вытоптал участок одной семьи, не затронув при этом другие. Конечно, ни чересполосица, ни переделы общинной земли не были результатом «природной склонности крестьян к уравниловке».
Искусственное сохранение общины поощряло ленивых и пьяниц, наказывало трудолюбивых. Хотя, повторимся, масштаб проблемы был далёк от катастрофического, недооценивать его нельзя.
Датчанин Кофод, один из идеологов столыпинской реформы, заметил, что в конце XIX века крестьяне в северных губерниях начали ликвидировать общину втайне от властей. Крепостное право на севере было мягче, чем на юге (на Русском Севере, от границы Вологодской губернии и до Баренцева моря, крепостничества не было вовсе). Для ведения сельского хозяйства нужно было прикладывать огромные усилия — южных чернозёмов здесь не было, сплошные камни, оставшиеся от медленно отползавшего одиннадцать тысяч лет назад ледника. Отдавать в ходе передела тщательно обработанную землю соседу никто не собирался. Общинники договаривались между собой о таких условиях совместной жизни, что община сохранялось только на бумаге; реально крестьяне превращались в единоличников.
Министр земледелия Ермолов писал, что общая сумма долгов и разнообразных пособий, требуемых от правительства, «тем больше, чем богаче и плодороднее почва, которую население возделывает, и обратно. Точно также, на первом плане тут стоят губернии с общинной формой землевладения». Удивительно, но на плохой земле с крайне неустойчивым климатом крестьяне вели более стабильное сельское хозяйство, чем на богатых южных чернозёмах.
С каждым годом становилось всё очевиднее, что община отжила своё. Пока земли на душу было много (по крайней мере, в сравнении с Западной Европой) и аграрные технологии во всём мире оставались примитивными, проблему ещё можно было игнорировать: как уже было сказано, уровень жизни русского крестьянства медленно рос с конца 1860-х гг. до начала XX века, с единственным провалом в 1891-92 гг. Но к концу века населения стало вдвое больше, чем было в середине, появились новые технологии, которые невозможно было применять при общинном строе. Дальше откладывать реформу было невозможно.
Второе освобождение крестьян
Провести реформу выпало на долю Петра Аркадьевича Столыпина. Как и Витте, родом он был из влиятельного аристократического рода. Как и Витте, вместо стандартного для чиновничьей карьеры юридического факультета поступил на физико-математический факультет — только не Новороссийского, а Санкт-Петербургского университета. На выпускном экзамене старый Менделеев (тот самый, великий учёный) так заслушался молодого студента, что вовсе позабыл поставить ему оценку, и только в конце схватился за голову: «Боже мой, что же я? Ну довольно, пять, пять, великолепно».
Пётр Аркадьевич Столыпин в 16 лет
Проработав несколько лет в Министерстве внутренних дел, Столыпин был, по собственному желанию, направлен в родную Ковенскую губернию уездным предводителем дворянства. На относительно невысокой должности он развил такую бурную деятельность, что вскоре стал губернским предводителем, потом — гродненским губернатором, а в 1903 году — губернатором Саратовской губернии. Ему удалось так эффективно, без лишней крови, демонстрируя личное мужество, подавить крестьянские волнения, охватившие Саратовщину в годы Первой русской революции, что впечатлённый Император назначил талантливого губернатора сначала министром внутренних дел, а потом и председателем Совета Министров. Петру Аркадьевичу было уготовано совершить исполинские преобразования в огромном государстве.
В знаменитой речи Столыпина в Государственной думе от 10 мая 1907 года, прославленной благодаря фразе «Вам нужны великие потрясения — нам нужна великая Россия», есть и такой пассаж:
В основу их (реформ — прим.) положена одна общая руководящая мысль, которую правительство будет проводить во всей последующей деятельности. Мысль эта — создать те материальные нормы, в которых должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле монарха Отечество наше должно превратиться в государство правовое.
Но как может существовать правовое государство, в котором подавляющее большинство населения живёт в деревнях и сёлах, а право собственности на землю существует условно?
В революции 1905-07 гг. крестьянство приняло самое активное участие. Дворянские поместья горели, чиновников и полицейских убивали, небольшие воинские команды (армия воевала с японцами на Дальнем Востоке или готовилась к ожидаемой в 1906 году войне с Германией на западной границе) вынуждены были устраивать настоящие битвы с бунтовщиками, применяя артиллерию и пулемёты. *
Наряду с жёсткими карательными мерами правительство демонстрировало готовность полностью поменять отношение к крестьянству. В 1905 году отменяются выкупные платежи — теперь выход из общины не ограничен необходимостью платить круглую сумму денег и получать согласие общинников. Ещё раньше, в 1904-м, отменены телесные наказания для крестьян. В 1906 году выходят ещё два важных указа: «Об отмене некоторых ограничений в правах сельских обывателей» и самое главное — знаменитый ноябрьский указ, разрешающий крестьянам закреплять в личную собственность часть надельной земли.
Первоначально реформу планировали ограничить распродажей земель государственного Крестьянского банка. Но по мере того как крестьянские волнения разрастались, становилось понятно, что без класса крепких земельных собственников никакой стабильности в Империи быть не может. Было решено отказаться от полумер и начать, наконец, подготавливаемую в недрах правительства ещё с 1870-х гг. масштабную аграрную реформу.
Сам Столыпин говорил:
Цель у правительства вполне определённая: правительство желает поднять крестьянское землевладение, оно желает видеть крестьянина богатым, достаточным, так как где достаток, там, конечно, и просвещение, там и настоящая свобода. Но для этого необходимо дать возможность способному, трудолюбивому крестьянину… освободиться от тех тисков, от тех теперешних условий жизни, в которых он в настоящее время находится. Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и представить их в неотъемлемую собственность. Пусть собственность эта будет общая там, где община ещё не отжила, пусть она будет подворная там, где община уже не жизненна, но пусть она будет крепкая, пусть будет наследственная. Такому собственнику-хозяину правительство обязано помочь советом, помочь… деньгами.
Крестьянин мог потребовать выделение своего участка из общинных земель. Этот участок больше не подлежал переделам, община больше не могла указывать крестьянам, что и когда сеять. Крестьянин мог даже отселиться из деревни на отдельный хутор, подальше от завистливых соседей.
Примечание. Доказательством «провала» реформы советские историки вслед за Лениным объявили снижение числа заявлений в 1910 году. В реальности уже в начале 1911 года (а известно об этом стало, конечно, раньше) было введено в действие новое положение: сам факт землеустройства уже означал превращение в собственника. Подача заявления была нужна только в отдельных случаях или для ускорения землеустройства, и то, что в 1912-м число заявлений снова подскочило, является доказательством не провала, а успеха реформы.
К 1 января 1916 года из 119 миллионов надельных десятин было землеустроено 34 миллиона. Остро не хватало землемеров — их начали массово готовить только с 1907 года, а после начала войны большинство было призвано в армию. (Число землемеров увеличилось с 200 в 1905-v до 7 тыс. в 1914-v, но для многомиллионной страны этого было совершенно недостаточно). Тем не менее даже в 1915-16-м удалось провести землеустройство миллиона десятин. По оценкам, после окончания войны землеустройство закончилось бы к концу 1920-х — началу 1930-х, как раз ко времени коллективизации в реальной истории.
Цифры не должны вводить в заблуждение. Действительно, из общей площади земли устроено было меньше трети. Но во всех общинах, где не происходило переделов со времён отмены крепостного права, владельцы участков признавались подворными землевладельцами по факту. Беспередельных общин в Европейской России было 58%, на них приходилась треть всей надельной земле, и участвовать в землеустройстве они обычно не спешили — особой надобности в этом просто не было.
Невозможно использовать современные технологии, да и просто эффективно трудиться, если твой участок разбит на десятки разрозненных крошечных полос. При землеустройстве надел крестьянина объединялся в единое целое. Теперь надел крестьянина состоял из одной-двух, редко трёх полос.
Столыпин не собирался уничтожать все общины, не обращая внимания, хотели этого сами общинники или нет. Загонять человечество железной рукой в счастливое будущее в его задачи не входило. В 1905 году на общины приходилось 62% земли, в 1915-м — 50%. В советской историографии это считалось доказательством провала реформы. Действительно, действия Столыпина меркнут в сравнении с небывалыми успехами коллективизации, проведённой коммунистами в кратчайшие сроки. Правда, коллективизация обернулась чудовищной катастрофой для народа, но это уже подробности.
Всего за десять лет, на конец которых приходится мировая война, из общин вышло 2,5 миллиона домохозяев или 28% от общего числа 9,2 миллиона (на одно домохозяйство могло приходиться больше десяти человек). Община распадалась там, где она была нежизнеспособна, и сохранялась там, где крестьяне не хотели от неё избавиться.
Реформа способствовала вовлечению крестьянства в рыночную стихию. Исследование, проведённое в 1913 году в 12 губерниях, показало, что устроенная земля стоит в среднем на 50% больше общинной чересполосной. В Тульской губернии в том же году десятина общинной чересполосной земли стоила 161 рубль, десятина земли в отрубах (отруб — земельный надел, выделенный в собственность без переноса на него жилища крестьянина) — 225 рублей, десятина хуторской земли — целых 239 рублей.
Не только крайне левые, но и умеренные левые — кадеты, конституционные демократы — требовали от правительства конфискации помещичьих земель. До середины 1906 года национализация дворянских земель казалась делом почти что решённым. Министр земледелия Ермолов ещё в 1880-е гг. продемонстрировал на статистике, что конфискация помещичьей земли и раздача её крестьянам нанесёт крестьянам ущерб: урожайность помещичьих земель была намного выше, чем урожайность земель крестьянских — за счёт иных технологий, иного уровня связности с рынком, иного уровня организации труда, а равно за счёт того, что помещичьи земли меньше страдали от чересполосицы.
Тем не менее Крестьянский банк активно способствовал покупке крестьянами помещичьих земель. Земля переходила в руки эффективных собственников — крестьян, готовых заплатить деньги за новый участок. В результате урожайность на купленных землях не падала, а росла.
В 1905 году крестьянам принадлежало 62,1% частновладельческой земли, в 1916-м — 89,3%. Доля дворянского землевладения быстро сокращалась. Впрочем, площадь помещичьих земель начала сокращаться ещё задолго до Столыпина.
Производительность труда крестьянина на его собственной земле почти всегда была выше, чем на земле общинной. Достаточно сказать, что на 61% площади общинных наделов применялось трёхполье; этот же примитивный приём ведения хозяйства использовался всего на 20% частновладельческих земель. Как уже было сказано, в канун революции примерно девять десятых частновладельческой земли принадлежала крестьянам; из оставшейся десятой части львиная доля приходились по большей части на капиталистические хозяйства с современной техникой и ориентацией на рынок. В таких хозяйствах урожайность была, как правило, много выше, чем на крестьянских землях, и порой могла достигать уровня передовых хозяйств Западной Европы.
Русский крестьянин учился засевать поле не как попало, а «по науке». Крестьяне, привыкшие к «рискованному земледелию», не любили новации — по старому опыту они помнили, что попытка внедрить новые методы может стоить им голодной смерти к концу зимы, если новация окажется неэффективной. Их надо было научить, показать им новые методы хозяйствования — сам собой этот процесс вряд ли мог бы запуститься. Агрономическую помощь взяли на себя земства и государство — в лице Главного управления землеустройства и земледелия. Помощь принимала самые разные формы — от «агрономических поездов», занимавшихся пропагандой правильных методов ведения сельского хозяйства, до создания опытных полей, урожайность на которых порой бывала вдвое выше, чем на полях обыкновенных.
В 1913 году было запланировано открытие в течение трёх лет пяти новых высших сельскохозяйственных учебных заведений. Каждый месяц открывались агрономические, ветеринарные, лесные, землемерные школы, училища, курсы. На уровне начальных народных школ вводились уроки родино- и природоведения. Центрами аграрного просвещения должны были стать Ростов-на-Дону, Воронеж, Нижний Новгород и Саратов, где открывались соответствующие вузы. А во главе всей системы должны были встать два старых московских института — Константиновский межевой и Московский сельскохозяйственный. Десятки, а в будущем сотни тысяч молодых специалистов должны были окончательно избавить русское крестьянство от пережитков Средневековья, принести на село рынок, динамику, новые технологии и процветание.
Долг с платежом
Понятно, что для того, чтобы крестьянин перешёл от полунатурального хозяйства к рыночному, ему были нужны деньги. Но где их взять?
Правительство создавало кооперативы (по образцу знаменитых немецких кооперативов Фридриха Райффайзена) и ссудо-сберегательные общества. Начальный капитал обычно обеспечивался государством и земствами. Кооперативы должны были победить перекупщиков, избавить крестьян от ига ростовщиков, обеспечить самым «продвинутым» средствам для покупки техники и удобрений. О том, как быстро развивался этот процесс, лучше скажут не слова, а цифры.
Удивительно, но отчёты — не только правительственные, но и земские — констатировали, что нецелевое использование кредитов русскими крестьянами встречалось очень редко. Доля средств правительства в уставном капитале учреждений мелкого кредита снизилась за десять лет с половины до одной пятой; рост капиталов шёл за счёт денег крестьян, охотно нёсших свои сбережения в своего рода «народные банки». Знаменитая сибирская маслодельческая кооперации вообще не зависела от государственных денег, а полностью обеспечивалась капиталами самих маслоделов. (Россия, входя, вместе с Британской империей и США, в тройку крупнейших мировых производителей золота, масла экспортировала больше, чем золота; уже после Первой мировой войны финны будут клеить на упаковки своего масла, вывозившиеся в Западную Европу, поддельные марки «сделано в России» — русское масло считалось исключительно качественным).
Сумма выданных крестьянам кредитов составила 1,9 млрд рублей. Много это или мало? Это в 4,5 раза больше военно-морской «Большой кораблестроительной программы», уступавшей по масштабу только британской и германской программам строительства военно-морского флота. Всего к 1917 году в кооперативах состояло около 14 миллионов человек. Если учесть членов семей, получится, что львиная доля населения Империи имела связь с кооперативным движением. Сегодняшняя Россия может только мечтать о такой степени финансиализации села.
Кооперативами дело не ограничивалось. Крестьянский банк выдавал под залог земли субсидируемые кредиты: под 2,9% на 13 лет и под 4% на 55 (!) лет. Всего за годы реформ было выдано кредитов на миллиард с лишним золотых рублей. Накопленные недоимки по процентным выплатам к 1913 году составили 18 миллионов рублей — меньше одной пятидесятой от суммы выданных кредитов.
Активнее всего кредитование и кооперативное движение развивались в Сибири. Деньги шли в далёкий край вслед за людьми.
По диким степям Зауралья
Со времён Ермака Россия владела обширными землями в Сибири, но земли эти оставались почти неосвоенными. Среди безбрежного моря тайги выделялись отдельные островки, вроде рудников Алтая и мрачной Нерчинской каторги да нескольких городов — Тобольска, Томска, Красноярска, Омска, Иркутска — служивших форпостами цивилизации в этих диких краях.
Всё меняется в конце XIX века. Великий Сибирский путь — Транссибирская магистраль, за считаные годы прорезавшая тысячи километров неосвоенной земли — стальным жгутом привязал Сибирь к Европейской России. Триста лет огромные пространства дремали; наступала пора пробуждения.
Массовое переселение за Урал началось до Столыпина, ещё при Витте — за 1896–1905 гг. число переселенцев уже превысило миллион человек. Но за шесть «столыпинских» лет (1907–1913) только в Сибирь переехало три миллиона. После взлёта переселенческого движения в 1908-09 гг. и некоторого спада в 1910–1911 гг. к 1912-14 годам ежегодное число переселенцев стабилизировалось на уровне 300 тысяч.
Виктор Тюкавкин, сибирский историк, одним из первых решившийся пересмотреть ленинский взгляд на столыпинскую реформу как на реформу провальную, писал:
В 1954–1958 гг. я работал в сибирских архивах и везде встречался с заведующими переселенческими отделами облисполкомов и крайисполкомов местных советов. В те годы процент обратных переселенцев был довольно большим — от 30 до 50%. Когда я в беседах говорил, что в период столыпинской реформы обратное переселение составляло 12%, на меня обрушивались с обвинениями в незнании и даже подтасовке фактов. Аргумент был всегда один: Ленин же писал, что 60% переселенцев вернулись.
Не стоит обвинять Ленина: он делал то, что делал на протяжении всей своей жизни — лгал. Действительно, в 1912 году число переселенцев достигло минимума за весь период 1907–1914 гг., а число возвращающихся — максимума. Возвращались те, кто переселялся до 1912 года, но Ленин просто соотнёс число переселяющихся в отдельно взятом году с числом возвращающихся в этом же году, и получил заветные 60%. Общее соотношение переселенцев и возвращенцев представлено в таблице ниже. Как видно, доля возвратившихся — немногим больше четверти. Правда, почти половину возвратившихся составляли не организованные семейные переселенцы, а ходоки, отправлявшиеся на свой страх и риск. Многие из них намеревались в будущем вернуться обратно — за ними уже были закреплены участки земли.
Переселение в Сибирь «семейных» было хорошо организованно. В «столыпинских» вагонах имелись централизованное отопление, титаны с кипятком, современные туалеты, даже стаканы со знаменитыми подстаканниками; как отмечал начальник Главного управления землеустройства Кривошеин, большинство крестьян никогда не видело такого комфорта, какой они имели в переселенческом вагоне. На всём пути следования были организованы горячее питание и врачебный надзор.
Пожалуй, стоит сказать о знаменитых «столыпинских вагонах» — до сих пор так называют вагоны, использующиеся для перевозки заключённых. Бытует легенда, что при Столыпине для перевозок крестьян использовали наскоро переделанные товарные вагоны, а при советской власти их же стали использовать для перевозок з/к. В реальности «столыпинскими» называли специальные вагоны, выпуск которых начался в 1910 году: в передней части вагона находились обычные пассажирские места, а в задней находилось отгороженное широкое помещение для крестьянской скотины и инвентаря; таким образом, крестьянская семья могла прямо в поездке ухаживать за своими животными. То, что большевики догадались превратить помещение для скота в отсек для перевозки живых людей, вряд ли можно поставить в упрёк Столыпину.
На новых местах привыкших к относительной бедности крестьян из Центральной России ожидало настоящее изобилие — конечно, не всех, а только тех, кто мог приспособиться к суровым условиям новой жизни. Сибирь превращалась в один из крупнейших мировых рынков сельскохозяйственной техники: английские, американские, германские, французские, русские промышленники соревновались за благосклонность местных землепашцев и маслоделов. Сюда везли трактора, паровые плуги, сеялки. Для зажиточных сибирских крестьян стали привычными фонографы и граммофоны.
Сибирью дело не ограничивалось. Крестьяне ехали на Северный Кавказ и в Среднюю Азию. Отчёт Главного управления землеустройства в 1913 году отмечал, что русские поселенцы пересекают границу и заселяют Персию. Да, сто лет назад русские понемногу заселяли Иран.
Первым пунктом своей программы «министр Азиатской России», начальник Переселенческого управления Кривошеин, называл «колонизационную идею прочного заселения окраин русскими людьми, а отнюдь не возможно большего по своим размерам выселения за Урал крестьян из Европейской России». В 1913 году был разработан план постепенного превращения тайги в сельскохозяйственные угодья. Государственная программа констатировала, что «новый Туркестан, создание коего потребует самой напряженной работы в течение не менее 20–25 лет и затраты около 1 млрд руб., даст нам до 25 млн пуд. хлопка (т. е. вдвое больше, чем ныне ввозится Россией из-за границы) и вместит сотни новых поселений, новые города и сотни тысяч русских переселенцев». Один Романовский канал в Голодной степи (строившийся, конечно, не голыми руками, как Беломорканал, а с использованием экскаваторов) позволил освоить шестьдесят тысяч десятин земли.
В 1914 году началась подготовка строительства железной дороги к Магнитной горе (туда, где позднее развернётся «великая стройка социализма»). В том же году начинается разработка плана строительства железной дороги в колонизуемый русскими Урянхайский край (нынешняя Тува) — эта дорога не построена до сих пор. Население Алтая — «страны мёда и молока» — за считаные годы выросло на миллион человек (после убийства Столыпина алтайские крестьяне собрали деньги ему на памятник). Плохие туркестанские сорта хлопка были заменены лучшими американскими. Железные дороги связали Ташкент с Оренбургом, а значит — с Европейской Россией. На юге нынешнего Азербайджана была обводнена и заселена русскими переселенцами долина Муган (дословный перевод — «долина огнепоклонников») в устье Аракса.
В Центральную Россию из Туркестана шёл хлопок, с Кавказа — нефть, с Нижней Волги — драгоценные осетры, из Сибири — масло, мясо и золото, и отовсюду — реки зерна. Снова занималось «пламя кузниц Урала», казалось, безнадёжно проигравшего конкуренцию Донбассу. Далёкие окраины, долгое время остававшиеся во всех смыслах совершенной периферией, превращались в локомотивы экономического роста. Столетиями великороссы ютились в границах государства Ивана Великого, пересекая их редко и неуверенно. Пришла пора перешагнуть старые рубежи и заселить гигантскую империю, созданную победами Ермака, Петра Великого, Суворова, Ермолова, Скобелева и многих, многих, многих других.
Вперёд в прошлое
В советской историографии общим местом было представление о том, что столыпинская реформа подорвала древние основы устройства крестьянской жизни, разрушая освящённую многовековой традицией общину. Якобы подрывая устои и разрушая скрепы, Столыпин своими действиями сам удобрил почву для революционной ситуации. Из советской историографии это представление перекочевало во многие современные источники.
Как мы уже выяснили ранее, с многовековой традицией всё далеко не так просто. Давайте коснёмся этой темы подробней.
Тщательный анализ писцовых книг показывает, что вплоть до конца XVI века на Северо-Западе Руси большинство (больше двух третей) поселений состояли из одного или двух дворов (крестьянских хозяйств) — один из самых высоких показателей в тогдашней Европе. Иными словами, русские предпочитали селиться поодиночке, а не рядом друг с другом. (Кстати, с учётом этого факта интересно заново послушать рассказы о «природном коллективизме» русских, якобы берущем начало из незапамятной тьмы веков). Несколько дворов или несколько десятков дворов образовывали волостную общину, которая занималась управлением, но не владела землёй.
В русской общине крестьяне владели землёй на правах собственников; общине могли принадлежать общие для всех пастбища, но основная часть земли была распределена между общинниками. Уже в XVI веке крестьяне (в первую очередь на Русском Севере) свободно продавали, обменивали, использовали в качестве залога свои участки, не вспоминая ни о какой общинной собственности на землю.*
Впервые переделы земли между крестьянами внутри общины появляются под натиском государства; государство связывало крестьян трудовой порукой и обкладывало высокими податями, тем самым стимулируя уравнительное землепользование. По-настоящему массовыми и привычными переделы земли становятся при Петре I, заменившем существовавшую ранее подворную (ещё раньше — поземельную) подать на подушную. Чтобы выплатить положенные по закону деньги, крестьянин должен был иметь достаточно земли, землю ему могла предоставить только община, а значит переделы были неизбежны.
Столыпинская реформа не была направлена на уничтожение сложившейся самой по себе в течение веков системы; она должна была освободить крестьянина от тех оков, которые само же государство накладывало на него несколько веков.
Попросим у читателя извинения и приведём обширную цитату из статьи Игоря Кузнецова «Столыпинская аграрная реформа и крестьянская община: новый взгляд на старую проблему»:
По сути, Столыпин завершал дело, начатое и незаконченное реформой 1861 г.: освобождение крестьянина с землёй. Община становилась свободным объединением семейных хозяйств — тем, что она была до введения в России крепостного права. При этом слабые общины отмирали, жизнеспособные сосуществовали наряду и вместе с хуторскими наделами…
Столыпин своими преобразованиями не столько разрушал русскую общину, сколько восстанавливал её древний, исконный облик с её первым исходным элементом, который она имела до закрепощения и которого она впоследствии лишилась, а именно мирское (волостное) самоуправление при индивидуальном владении пахотной землёй отдельными крестьянскими хозяйствами. Разрушал же он вторичную, чисто внешнюю, несвойственную традиционной русской общине фискальную бюрократическую функцию…
…Столыпин не вводил в русскую деревню ничего принципиально нового. Его «новое» — это хорошо забытое старое, поэтому мнение о том, что Столыпинская реформа была явлением кабинетным, канцелярским, отвлечённо-доктринёрским, чуждым русскому национальному духу и менталитету крестьян, является, на наш взгляд, поверхностным и ошибочным, противоречащим реальной исторической действительности. Столыпин разрушал не общину вообще, а общинную систему землевладения и землепользования, т.е. ту относительно позднюю закостеневшую форму общины, которая насильственно удерживала наиболее самостоятельных, трудоспособных, инициативных крестьян в полукрепостной зависимости через механизм круговой поруки. Иначе говоря, предполагалась не ликвидация общины как типа социальной организации крестьянства, а её видовое перерождение, т.е. радикальная трансформация с восстановлением древних форм жизнедеятельности, обусловленных традициями мирского (волостного) самоуправления индивидуальных хуторских хозяйств, получившими своё наиболее полное воплощение в период так называемого золотого века русской деревни (примерно с 1460 по 1560 гг.). Благодаря Столыпинской аграрной реформе Россия вновь обретала утраченную когда-то национальную основу и возвращалась на свой исконный исторический путь развития. При этом право крестьян на свою землю закреплялось на законодательном уровне и приобретало надёжную гарантию защиты со стороны государства.
Это одно мнение одного человека. Давайте попытаемся узнать, что думали о столыпинской реформе другие.
Оценки
Александр Чаянов, друг Вавилова, крупный экономист, оказавший большое влияние на западную традицию изучения «крестьянской» экономики, писал:
Русский крестьянин сотни лет пахал землю такой же сохой, какой пахали его предки при Иване Грозном, сотни лет делил землю на три поля и гонял по тощему пару свою скотину. Все теснее и теснее становилось жить на земле, труднее жилось крестьянству, но оно упорно сохраняло старые обычаи, завещанные ему далекими предками, и только за последние годы, как вешний снег, распались старые хозяйственные устои, и на месте былой нужды стали пробиваться ростки новой жизни, новой сельскохозяйственной культуры. Ростки эти крепли с каждым днем, становились ярче и ярче, и верилось, что пройдет еще одно-два десятилетия, и русская деревня ярко зацветет народным благополучием…
Соха очень быстро сменилась плугом, молотилка, веялка и льномялка, приобретённые в устроенных земством сельскохозяйственных складах, застучали на крестьянских дворах. Бойко начали работать земские и кооперативные зерноочистительные пункты.
На крестьянской пашне все чаще и чаще замелькали поля клевера; тощие коровки, жующие солому и дающие навоз, начали понемногу вытесняться правильно поставленным молочным хозяйством… Тысячи кредитных товариществ и сельских потребительских обществ, сотни крестьянских маслодельных артелей, артели овощные, смолокуренные, картофелетерочные густою сетью охватили русское крестьянство, нашедшее в них свою силу и свою опору. Словом, наша родина переживает сейчас такое же «возрождение села», какое несколько десятилетий назад пережили датские, итальянские, бельгийские и другие европейские крестьяне. Конечно, возрождение это идет не всегда так гладко, как хотелось бы: бывают успехи, бывают и неудачи. Многое сделано, еще больше остается сделать. Но несомненно одно: крестьянская Россия сдвинулась с мертвой точки векового застоя, голодовок и темноты народной и делает первые шаги к общенародному благополучию.
Вот ещё одно мнение. Крупный немецкий исследователь Вит-Кнутсен опубликовал в 1913 году фундаментальную работу, посвящённую русской сельской реформе. Почитаем?
Всякий непредубежденный, ознакомившийся с основными линиями новой русской аграрной реформы, не может не вынести впечатления, что мы тут стоим перед глубоко задуманной земельной реформой, с широким размахом проводимой в жизнь. Более того: следует признать, что изданные после 1905 г. русские аграрные законы не имеют себе равных во всемирной аграрной истории как по принципиальной важности их, так и по ходу их осуществления.
Правда, благотворные последствия проводимых реформ для русского крестьянского хозяйства обнаружатся не сразу, а воздействие их на условия сельскохозяйственного производства других стран старого света, быть может, заставит себя ждать еще долго. Но нельзя отрицать, — это было бы непризнанием явных фактов и истин аграрной политики, — что мы имеем дело с решительным, коренным поворотом к лучшему в истории русского сельского хозяйства. Громадные же размеры русского Колосса и более, его способность к развитию, заставляют думать, что тут началась постепенная передвижка центра тяжести европейской хозяйственной жизни к востоку.
Дадим слово нашему современнику — профессору Давыдову:
Площадь завершенных и подготовительных землеустроительных работ составила 34,3 млн дес., или 374,7 тыс. кв. км., что равно сумме территории современных Италии и Ирландии. Если же добавить к этой цифре 10 млн дес., купленных крестьянами у Крестьянского банка и при его посредничестве, и, как минимум, 20 млн дес. землеустройства в Сибири (на деле — больше), то мы получим 64 с лишним млн дес., то есть 700 тыс. кв. км, что равно площади Франции, Бельгии, Швейцарии и Австрии вместе взятых. И все это землеустроители и землемеры сделали — формально — за 9 полевых сезонов, из которых лишь немногие могут считаться нормальными! Ведь реформа с одной своей стороны была как бы подожжена революцией 1905 г., а с другой — Мировой войной…
Уникальны по объему были и операции Крестьянского поземельного банка, при посредничестве которого, согласно его отчетам, было куплено 10012,7 тыс. дес. «крестьянской земли» (площадь современной Болгарии). Нельзя в связи с этим не вспомнить мысль Б. Д. Бруцкуса о том, что, в отличие от бесплатной раздачи земли крестьянам, которую планировали кадеты и социалисты, процесс земельной мобилизации при участии Банка «привел к переходу земли из рук плохих хозяев не в руки всякого случайного крестьянина, а в руки тех, кто брался отвечать перед народным хозяйством за надлежащее ее использование». Переселенческая политика позволила, как минимум, 2,7 млн чел. начать новую жизнь в Азиатской России; есть обоснованное мнение о том, что эту цифру нужно повысить до 3,3 млн чел…
По своему масштабу аграрные преобразования Столыпина не имели аналогов в мировой истории. Конечно, можно сказать, что площадь земель, полученных жителями США по Гомстед-акту, была значительнее, однако он и действовал не 10 лет, а более ста — с 1862 г. до конца ХХ в… При этом невозможно сопоставлять степень сложности нарезки на участки пустой прерии и землеустройства в давно населенной местности с огромной чересполосицей и дальноземельем, как это было в Европейской России и даже в Сибири.
А вот мнение Стивена Уильямсона, уже тридцать лет занимающего пост окружного судьи Федерального апелляционного суда в округе Колумбия. Уильямсон, человек широких интересов, посвятил немало времени изучению реформ в дореволюционной России. Он пишет:
Возьмём консервативную оценку достижений реформы за девять лет: количество передельных общин уменьшилось на 14%, а чересполосица сократилась на 9%. Много это или мало? Мерилом можно взять заявление самого Столыпина: «Дайте государству 20 лет мира, внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешнюю Россию». Если предположить, что новые крестьяне-фермеры оказались сравнительно успешными, темп реформ мог бы ускориться, но, вероятно, недостаточно, чтобы за двадцать лет, т.е. к 1926 г., Россия смогла полностью перейти к наследуемым правам и ликвидировать чересполосицу.
Но это ведь совершенно естественно. Другим странам на решение проблемы чересполосицы понадобились столетия. В Англии, где не было общего закона об огораживании, за период с 1760-е по 1850-е были приняты тысячи соответствующих законов, затронувших порядка 5,5 млн акров, т. е. только 20% земли. Во Франции крупномасштабные работы по землеустройству и объединению землевладений продолжались ещё в конце 1940-х гг. При том что реформы позволили инициативным крестьянам перейти к более продуктивной форме собственности и при этом не чрезмерно обременили неинициативных, первые девять лет выглядят как вполне пристойный старт, и не имеет большого значения, сколько времени потребовалось бы России, чтобы довести реформу до конца.
Исследование ГУЗиЗа, проведённое в 1913 году по 12 губерниям, показало, что урожаи озимой пшеницы на выделенных из общины землях были на 30% выше, чем на общинной чересполосице. Сборы хлеба на выделенных в отруб землях в Тульской губернии были на 20-30% выше, чем на землях общины.
Конечно, не все согласны с такими оценками. С советских времён в историографии гуляет такое «доказательство провала реформ»: в 1901-05 гг. среднегодовые темпы роста объёма урожая росли на 5,3%, а в 1909-13 гг. — на 1,4%. Подтасовка устроена просто: неудачный урожай 1901 года сравнивается с удачным урожаем 1905 года, а затем удачный урожай 1909 года сравнивается с неудачным 1913 года. Произвольно выбирая начальную точку подсчёта, можно «доказать» что угодно. К примеру, можно утверждать, что с 1902 по 1907 гг. сельское хозяйство находилось в кризисе (урожаи пшеницы упали с 850–930 миллионов пудов в 1902-м до 700–730 миллионов в 1907-м), а в 1911-13 гг., всего за пару лет, переживало невиданный взлёт (урожаи выросли с 740–760 миллионов до 1400–1500 миллионов пудов). Двукратный рост за два года — да это же чудо!
Но мы не будем заниматься таким «анализом данных», а предложим читателю оценить их самостоятельно, без пересчёта в рубли (такой пересчёт всегда вызывает вопросы), а в натуральной форме. На всякий случай предложим данные двух авторов — Давыдова и Грегори — по урожаям пшеницы. (Пшеница здесь выбрана в качестве «среднего»: производство масла и сахара росло намного быстрее, производство ржи и овса — медленнее).
Ещё одним аргументом в пользу провала столыпинской реформы стало якобы имевшее место снижение темпов роста урожайности. Процитируем русскую википедию: «Реформа провалилась: среднегодовая урожайность полей росла более медленными темпами, чем до столыпинской реформы. В 80-х — 5,1 ц. (рост на 8%), в 90-х — 5,9 ц. (рост на 15%), 1901–1910 — 6,3 ц. (рост на 7%)». Жаль, что сам Столыпин не знал, что его реформа началась в 1901 году. А как на самом деле?
Рост урожайности действительно не впечатляет. Но здесь нет ничего удивительного. Урожайность с гектара в США была вдвое ниже, чем в Германии и Великобритании, хотя американский фермер жил намного лучше немецкого и английского собрата (собственно, потому крестьяне и уезжали из Европы в США, а не наоборот). Связано это было, как несложно догадаться, с обилием земли на просторах Северной Америки. Переселение миллионов людей в Сибирь, на Кавказ, в Нижнее Поволжье, вовлечение в оборот миллионов и миллионов десятин (десятина = 1,09 га) новой земли не могло не привести к снижению урожайности с гектара — на новых землях на одного работника приходилось в разы больше земли, и обрабатывать её так же тщательно, как свой старый крохотный участок, он не мог. И даже с учётом этого урожайность росла, и росла, как видно из статистики, не так и медленно.
Конечно, реформа таких масштабов, как столыпинская, не могла не вызывать конфликтов. На местах разгорались настоящие войны между старой земельной аристократией, контролирующей земства и дворянские собрания, новой сельской интеллигенцией — агрономами, техниками, землемерами, и государственными служащими — чиновниками МВД, финансовыми инспекторами, сотрудниками землеустроительных комиссий и так далее. Крестьяне не особо доверяли ни первым, ни вторым, ни третьим. (Эти конфликты красочно описаны в книге нью-йоркского исследователя Янни Коцониса «Как крестьян делали отсталыми»). В одном из отчётов с горечью отмечалось:
Предоставляю каждому судить, какова может быть работа агрономического и технического персонала в таких условиях нравственного состояния и рабочей обстановки. Я считаю все сделанное для крестьян, вырванное чуть не силой у правящей земской партии, страстотерпным каким-то подвигом местного персонала.
Разрушение общины вызывало дикую ярость не только «на земле», но и в столице. И крайне левые (социал-демократы, эсеры), и умеренно левые (кадеты), и крайне правые воспринимали общину или как «национальную святыню», или как готовый инструмент управления, или как институт будущего социализма (всё это приводило в ярость энергичного датчанина Кофода, оставившего нам великолепные мемуары). Высоколобые политики относились к крестьянину как к «святой скотине», у которой не может быть собственного заслуживающего внимания мнения, собственных интересов и намерений. Община виделась в качестве замечательного механизма управления «тёмной крестьянской массой», которым многие участники политической борьбы намеревались воспользоваться в случае своей победы. Правовое государство, равноправие, личная свобода и инициатива — всё это было у оппозиционных политиков на словах, а не в мыслях.
И всё же реформа продвигалась вперёд, через все трудности и сложности.
Действительно, царское правительство не могло провести преобразования большевистскими темпами. За несколько лет загнать всех крестьян в колхозы, отобрать у них землю, поставить их в положение рабов, устроить голод, от которого погибнут миллионы — нет, ничего подобного перед революцией не было. Вместо этого Столыпин и его сотрудники всего-навсего стремились довести уровень жизни крестьян до показателей Западной Европы, руководствуясь уже опробованными европейцами методами. Ни всеобщего счастья, ни коммунизма — всего-навсего комфорт европейской жизни. В правительственных документах в качестве образца прямо указывалась Дания (родина главного идеолога реформы Андрея Андреевича Кофода) — страна, до сих пор служащая образцом эффективного и высокопроизводительного сельского хозяйства.
Крепостное право было отменено в Дании в 1800 году; в Ганновере, также выступавшем в качестве одного из образцов при проведении столыпинской реформы — в 1831-м, за тридцать лет до Российской Империи. Несмотря на запоздалую отмену крепостничества, обеим странам удалось построить чрезвычайно эффективное сельское хозяйство. Крошечная Дания, жестоко пострадавшая от страшного голода в начале XIX века, за несколько десятилетий смогла превратиться в одного из ключевых западноевропейских экспортёров продуктов питания; неудивительно, что именно датский опыт служил ориентиром для царского правительства.
Промышленной революции в Англии предшествовала революция аграрная, на короткое время превратившая небольшую островную страну в главного экспортёра зерна в мире. Индустриализация США развернулась в полную мощь только после Гражданской войны 1861-65 гг.: до этого американцы были сосредоточены на освоении новых земель. В конце XX века рыночные реформы в Китае начались с возвращения частной собственности на землю и быстрого роста производительности труда в аграрном секторе. И в Российской Империи базой для промышленного бума служило поступательное развитие сельского хозяйства.
Нет, Россия начала XX века не была голодной страной, в которой пахали на бабах, а весь хлеб отбирали помещики. Русский крестьянин кормил седьмую часть населения планеты. В 1950-е старый Уинстон Черчилль скажет: «Я думал, что умру от старости. Но когда Россия, кормившая всю Европу хлебом, стала закупать зерно, я понял, что умру от смеха». Пожалуй, на этом рассказ о русском крестьянстве перед мировой войной можно завершить.
Подарите подписку друзьям!
Продолжение следует.