Этот текст — бонус к серии «Большая игра»
мае 1899 года Франция была буквально расколота пополам пресловутым делом Дрейфуса. Капитан Альфред Дрейфус, еврей родом из Эльзаса (перешедшего во владение Германии по итогам франко-прусской войны 1870-71 гг.), офицер Генерального штаба, был обвинен в шпионаже в пользу немцев. Серия судебных процессов, длившихся с 1894 года, поставила под сомнение его виновность, но французское общество разделилось на дрейфусаров и антидрейфусаров.
Большинство военной элиты страны, правительственные чиновники и правые публицисты выступали против любых попыток освободить Дрейфуса. 29 мая председатель объединенных гражданских и уголовных судов достопочтенный Балло-Бопре рекомендовал Высокому Кассационному суду возобновить дело. Суды, по его словам, более не могли игнорировать тот факт, что документ, на основании которого капитана обвиняли в государственной измене, был очевидно сфабрикован. А равно через два дня суд присяжных оправдал фигуранта другого дела — поэта, националиста и ярого антидрейфусара Поля Деруледа, дело которого прекрасно иллюстрирует настроения, царившие в те дни во французском обществе. Последнего обвиняли в попытке организовать государственный переворот, и хотя доказательств против него хватало, господство правых воззрений в тогдашнем французском социуме, «разогретом» делом Дрейфуса, позволило ему выйти на свободу. Дерулед, впрочем, и сам не сомневался в таком исходе — еще выступая перед присяжными с защитным словом, он сказал: «Если вы одобряете то, что я сделал, и что я собираюсь сделать — оправдайте меня. Это единственная форма свободы, которую я приму». Завершая свою речь, Дерулед заявил, что если его оправдают, он тут же примется за старое, едва за ним захлопнутся двери суда. После нескольких минут совещания присяжные вынесли приговор в его пользу.
Что касается дела Дрейфуса, то судьи спорили несколько дней, пока наконец 3 июня Апелляционный суд не постановил «отменить и аннулировать приговор от 28 декабря 1894 года в отношении Альфреда Дрейфуса». Дрейфусары ликовали, националисты пришли в ярость. Это был первый случай, когда официальный орган Французской Республики подвергал сомнению виновность Дрейфуса, и общественный раскол лишь усиливался. 4 июня безупречно одетый молодой человек, оказавшийся бароном Фернаном Шевро де Кристиани, вошел в ложу президента Лубе на ипподроме в престижном парижском районе Отай, и попытался избить главу государства тростью. Лубе не пострадал, благо барона сразу же скрутили, но его арест повлек за собой беспорядки в городе, устроенные антидрейфусарами и роялистами. Они напали на полицию в нескольких районах Парижа и даже попытались отбить де Кристиани. Несколькими днями позже антидрейфусары организованно вывели на улицы столицы стотысячную толпу — по примеру барона, многие из них имели при себе трости, и это был недвусмысленный сигнал президенту и правительству. Журналист и публицист Эдуард Дрюмон, известный своими антисемитскими взглядами, призывал своих сторонников «начать снова», то есть попытаться организовать государственный переворот, а некоторые высокопоставленные военные чины угрожали применить силу против «оскорбителей армии». Расколотая пополам, охваченная антигерманской истерией, Франция буквально замерла на пороге гражданской войны.
И тут случилось событие, разрядившее обстановку и не позволившее политическим разногласиям обернуться кровавой резней. В те жаркие дни конца мая — начала июня 1899 года, когда слушались дела Деруледа и Дрейфуса, а барон де Кристиани подбирал себе трость потяжелее, на сцене появился еще один человек, способный значимостью своей личности затмить все споры и конфликты, и в конечном итоге консолидировать общество. Из Африки вернулся Жан-Батист Маршан, «герой Фашоды», как называла его пресса.
Националисты надеялись, что популярность Маршана и его военный опыт сделают его идеальным лидером правой контрреволюции. Правительство республики восприняло эту угрозу всерьез — за героем была установлена круглосуточная слежка, и полицейские контролировали буквально каждый его шаг. Однако вскоре министры поняли, как можно было легко выкрутиться из сложившегося кризиса, и поспешили поприветствовать национального героя со всеми почестями. Газеты пели Маршану хвалебные оды, политики провозглашали его гордостью страны. Признание правительством заслуг Маршана выбило из рук антидрейфусаров этот козырь — теперь выступление против властей могло означать протест против нового французского героя, вокруг фигуры которого начали сплачиваться различные слои населения. Таким образом, за счет одного человека власти смогли снизить накал страстей в столице и отвлечь обывателей от дела Дрейфуса.
Для Франции Маршан был больше, чем просто выдающимся человеком. Популярный еженедельник «Л’Иллюстрасьон» в свое время отправил к нему в Африку журналиста и художника Шарля Кастельяни, который должен был писать репортажи о храбром офицере. Несмотря на то, что назойливый репортер довольно быстро надоел Маршану, и тот спустя год выслал его обратно во Францию, именно Кастельяни заложил первые кирпичики в фундамент легенды о новом французском герое. Он писал из Африки: «С того момента, как он пришел в мир, Маршану было суждено спасти Францию. Он был французом самой чистой пробы». Журналист прямо называл своего героя мужской инкарнацией Жанны Д’Арк и новым Роландом, простым солдатом, которому были уготованы великие дела. С первых сообщений о присутствии Маршана в городе Фашода, что в Южном Судане, в сентябре 1898 года и до его эвакуации спустя десять месяцев все журналисты Франции вторили словам Кастельяни.
При этом каждая из сторон в деле Дрейфуса стремилась использовать образ героя в своей пропаганде. Националисты представляли Маршана мужественным бойцом и исследователем, который должен был повести их против трусливого и коррумпированного правительства, засевших в нем «национальных предателей», а за одно — и против евреев, заговоры которых антидрейфусары видели буквально во всем. Особенно усердствовал уже известный нам Поль Дерулед, который хлестко обозвал министра иностранных дел Теофиля Делькассе «иностранным министром», прямо намекая на то, что тот прогнулся перед британским лобби и в итоге сдал Фашоду, которую оборонял Маршан, англичанам. Дрейфусары в своих издания, напротив, выступали против героизации Маршана — в частности, активно эту точку зрения поддерживало издание Жоржа Клемансо «Аврора», которое называло фашодскую экспедицию бесполезной и даже безнравственно, и выражало опасение, что чрезмерное чествование героя укрепит позиции «милитаристов» в обществе. Что касается центристов, опиравшихся на наиболее массовые издания, они считали, что как раз героизация Маршана может послужить точкой соприкосновения между всеми французами. Редактор «Пети Паризьен» Жан Фролло писал: «Чем сложнее это плачевное дело Дрейфуса, тем больше мы хотим отвлечь наше внимание на солдат миссии Маршана. Франция объединяет этих храбрых людей». Забегая вперед скажем, что так и получилось — несмотря на то, что решение министра иностранных дел Делькассе об оставлении Фашоды было политическим поражением, мало кто во Франции в те дни говорил об этом. Напротив, все превозносили стойкость французских солдат, до последнего отстаивавших честь страны в далекой Африке. Для абсолютного большинства французов это была неоспоримая моральная победа, которая в итоге смогла смягчить разногласия в обществе и удержать страну от падения в бездну гражданской войны.
Новый Роланд
Хотя Маршан стал любимцем французских журналистов в 1890-х годах, о его жизни известно довольно мало. В отличие от других исследователей и военачальников эпохи колонизации Африки, он не оставил ни мемуаров, ни даже подробного отчета о событиях в Фашоде в 1898 году. Тем не менее мы постараемся восстановить детали его биографии и событий, в которых ему довелось принимать участие, по тем сведениям, которые до нас дошли.
Жан-Батист Маршан родился 2 ноября 1863 года и был старшим из пяти детей. Его отец работал плотником в городке Туази — маленькой коммуне в сорока милях севернее Лиона. Жан-Батист учился в начальной школе при христианской организации, и затем благодаря блестящим оценкам выиграл стипендию на обучение в престижной старшей школе. Однако его семья с трудом сводила концы с концами, и в итоге юноша был вынужден в 13 лет устроиться на работу помощником к местному нотариусу. Его биографы утверждают, что выполняя скучные канцелярские поручения, мальчик втайне мечтал о лаврах первооткрывателя. Тем не менее он пообещал матери, что не покинет свою рутинную, но безопасную работу, покуда она жива. В 1883 году, после смерти мадам Маршан, Жан-Батист поступил на службу в Четвертый полк морской пехоты. Не имея за плечами офицерской школы и благородного происхождения, без денег, Маршан был вынужден начинать свою военную карьеру рядовым и продвигаться по службе исключительно благодаря собственным талантам и упорству. Впрочем, вскоре выяснилось, что армейская служба буквально создана для него — спустя семь лет он уже был награжден орденом Почетного Легиона, а спустя еще два стал капитаном.
Капитан Маршан, рисунок 1898 года
После Фашоды он будет произведен в подполковники, а окончание Первой мировой войны встретит уже генералом. Он скончается в 1934 году в возрасте 70 полных лет и не застанет те ужасы, которые принесет с собой Вторая мировая.
Но все это будет потом, а на заре своей военной карьеры новоиспеченный морской пехотинец попросился в колонии — единственное место в конце XIX века, где молодой солдат мог отличиться и снискать славу. Вскоре он уже плыл в числе других солдат в Западный Судан (ныне — Мали). Там он быстро привлек внимание полковника Луи Аршинара, военного командующего в этой стратегически важной для Франции области. Западный Судан в представлении французов должен был стать связующим звеном между их колониями в Сенегале, Алжире и на Берегу Слоновой Кости. Он занимал центральное место в стремлении Франции сдержать британские колониальные амбиции в Западной Африке и закрепить французское присутствие в Атлантике и в Индийском океане. Это присутствие, по мнению парижских стратегов, должно было стать достойным ответом на знаменитый британский лозунг «От Каира до Кейптауна», выражавший полный контроль над Восточной Африкой, каковым располагал Лондон. Таковы были грезы французского генштаба, в реальности же Парижу пришлось ввязываться в конфликт с султаном Ахмаду из государства Тукулер (по названию одноименного племени), и его извечным противником Самори Туре — вождем племени Мандинка. Французы использовали классическую формулу «разделяй и властвуй», поочередно поддерживая то Ахмаду, то Туре. В 1888 году полковник Аршинар решил, что настал момент покончить с Тукулером, раз и навсегда убрав эту фигуру с игровой доски. Французским войскам было приказано атаковать город Кундиану, и именно эта битва стала боевым крещением будущего героя Фашоды. Впоследствии его письма на родину с рассказами о захвате Кундианы станут частью легенды о новом Роланде. Кровопролитный бой на городских улочках продолжался около полутора часов, пока французы не обратили туземцев в бегство. Сам Маршан в ходе атаки был ранен, о чем указал в письме во Францию: «Капрал опорожнил свою фляжку из тыквы на мою голову, чтобы остановить кровь, стекавшую по моему лбу. Я больше ничего не чувствовал, потерял сознание и упал на насыпь у стены».
Хотя Аршинар смог к 1893 году практически полностью подчинить владения султана Ахмаду, с Самори дела обстояли намного сложнее. Последний довольно быстро понял, куда дует ветер, и бросился за помощью к англичанам, которые имели интересы в данном регионе. В частности, в его лагере постоянно крутились английские агенты, которые зондировали почву на предмет возможной открытой конфронтации с французами.
Маршан в Африке, французская открытка конца XIX в. Нажмите для увеличения
Что касается Маршана, то 1893 год он, уже будучи капитаном, получил из Парижа официальное разрешение на организацию экспедиции по поиску удобного сухопутного пути из Западного Судана к Берегу Слоновой Кости. У этой на первый взгляд мирной миссии стояла сугубо военная задача — Маршан должен был склонить племена Кот-д’Ивуара к войне против Самори Туре. Регион был практически неизвестен европейцам, и экспедиции предстояло покрыть расстояние в три с лишним тысячи километров, преимущественно пешком. Капитан тем не менее двигался так быстро, что местные племена с трепетом прозвали его «кпакибо» — «тот, кто пробивается сквозь лес». Успешный исход миссии Маршана на Берегу Слоновой Кости только усилил его растущую популярность в метрополии — газеты взахлеб писали об «Африканском Маршане», и вскоре капитана пригласили во Францию, чтобы выступить с лекцией на собрании «Комитета Африки» — организации, лоббировавшей идею расширения французской колониальной империи. В 1895 году его принял тогдашний министр иностранных дел Габриель Аното.
Пункт назначения — Белый Нил
Работая с лидерами колониального лобби, капитан разработал смелый план, в рамках которого Франции предстояло бросить вызов британскому господству в Египте посредством отправки экспедиционного корпуса в верховья Нила. Отправиться туда прямиком по реке было невозможно — британцы просто не пропустили бы экспедицию, поэтому Маршан предложил наступать на Нил из французских колоний в Конго. Там, в верховьях Великой реки, капитан собирался заключить союзные договоры против англичан с императором Эфиопии Менеликом и владыкой махдистского Судана. Абиссинские христиане и суданские мусульмане-фанатики были абсолютно разными с точки зрения культуры и менталитета людьми, однако их объединяло одно — неприязненное отношение к находившемуся под британским контролем Египту. Объединив эти разрозненные и пестрые племена, Маршан рассчитывал говорить с Лондоном с позиции силы, и таким образом поколебать британское могущество в Восточной Африке. Перед решающей встречей с Аното, в ходе которой он собирался предложить министру свой грандиозный план, капитан немного «приоткрыл карты» перед своими поклонниками из редакций парижских газет. Журналисты подхватили амбициозную идею, и в итоге «четвертая власть» создала так необходимый Маршану положительный информационный фон. Одно дело, когда идею предлагал один лишь капитан-морпех, пусть и обласканный славой, и другое — когда этого желал уже весь Париж. В этих условия Аното не оставалось ничего другого, кроме как одобрить план.
Британская разведка, впрочем, не зря ела свой хлеб, и очень скоро на Даунинг-стрит знали обо всех подробностях готовящейся французской миссии.
В марте 1895 года сэр Эдвард Грей, на тот момент — заместитель министра иностранных дел, заявил, что «наступление французской экспедиции, снабженной тайными инструкциями, на территорию, относительно которой наши претензии давно известны, было бы недружелюбным актом, и именно так воспринималось бы Англией». Переводя с дипломатического языка на повседневный, это была прямая угроза применения силы. Должностные лица французского посольства в Лондоне назвали заявление Грея «квазиобъявлением войны». Аното, понимая, что ситуация может вылиться в открытый конфликт, старался всеми силами смягчить позицию британского правительства.
Тем не менее правые круги Франции продолжали подогревать интерес к этому проекту, даже осознавая, что его реализация может обернуться войной. Были и другие трудности, которые приходилось учитывать. Во-первых, не было никакой уверенности в том, что удастся контролировать местные племена — особенно суданских махдистов, которые ровно десятилетием раньше прогнали оттуда британцев и утроили жестокую резню всех «неверных». Французы в их понимании ничем не отличались от англичан. Другим камнем преткновения была экономическая отсталость региона — сам по себе Судан не стоил ни франка денег, за счет этой земли невозможно было обогатиться. Но все эти доводы перебивались одним — усилением английских позиций в Африке. Парадоксально, но к середине 90-х годов XIX века германофобия во Франции отошла на второй план, уступив место англофобии. Французы словно забыли разгром под Седаном и потерю Эльзаса и Лотарингии — колониальные успехи англичан красной пеленой застилали глаза парижским «ястребам». Страны, которым спустя считанное количество лет предстояло стать Антантой, готовы были вцепиться друг в друга из-за куска бесплодной земли на другом конце света. Поль де Кассаньяк, видный националист и германофоб, писал в те дни: «Люди начинают взвешивать две ненависти — к немцам, немного остывшую со временем, и к англичанам, внезапно возродившуюся и пылающую». Среди французской интеллектуальной элиты был силен постулат о том, что Франция — «истинный пионер цивилизации», и кому как не ей было уготовано судьбой восстановить мир и порядок на берегах Нила — в колыбели цивилизации. Антибританские настроения захлестнули даже левых — так, например, Жан Жорес, один из лидеров французских социалистов и будущий критик империализма, в 1895 году написал о миссии Маршана: «Вызов, который мы бросаем, не политический, но национальный». В условиях, когда даже социалисты одобряли интервенцию, проект не мог не пройти в парламенте — с результатом 482 против 22 голосов было одобрено государственное финансирование экспедиции.
Маршан и сфинкс на обложке ’Л’Иллюстрасьон’ от 26 ноября 1898 года
Выйдя из Марселя в апреле 1898 года, Маршан и его люди отправились наконец к африканским берегам. Достигнув Лоанго на западном побережье Черного континента, экспедиция направилась в Браззавилль — столицу колонии. Сводный отряд включал в себя дюжину французских офицеров и полторы сотни лояльных африканцев — в основном уроженцев Западного Судана. Едва оказавшись в Конго, Маршан тут же принялся наводить порядок — в частности, обязал вождей местных племен поставлять экспедиции продовольствие. Местные народы жили в основном за счет работорговли на маршруте Лоанга-Браззавилль, поэтому француз, не очень то обольщаясь насчет их преданности, в случае неисполнения приказа угрожал расстрелом. После того как жители нескольких деревень разбежались, не желая отдавать Маршану продукты, он, в подтверждение серьезности своих слов, сжег их дома и реквизировал весь скот, так что им больше некуда было возвращаться. После того, как стороны пришли к взаимопониманию, экспедиция двинулась дальше.
Достигнув узкой речки Убанги, Маршан был вынужден разобрать небольшой пароходик, на котором двигался его отряд, и пересадить своих людей со всем имуществом на 72 деревянные лодки. У крошечного французского аванпоста Оуанго, расположенного в четырех сотнях миль от Банги, тихая речка уступила место непроходимым порогам, и экспедиции пришлось огибать их пешком по заболоченному Бахр-аль-Газалю, таща свой пароходик по болотине на буксире вручную, подобно русским бурлакам на известной картине Ильи Репина. Преодоление кишащего москитами огромного болота стало самой сложной частью миссии. Наконец, отряд достиг верховья Белого Нила, в сотне миль от которого вниз по течению располагалась Фашода.
В конце сентября 1898 года французское правительство и общественность узнали, что Маршан благополучно прибыл в Фашоду — британские репортеры, освещавшие завоевание Судана генералом Горацио Гербертом Китченером, передали новости о встрече между ним и Маршаном, которая состоялась 19 сентября. С одной стороны, это был успех, но с другой — открытое британское вторжение в Судан окончательно путало все карты парижским стратегам. Англичане, оставившие эту страну в 1885 году после восстания Махди, не возвращались к суданской повестке во внешней политике полтора десятилетия. Сложно сказать, что сподвигло их на это в 1898 году — желание отомстить за старое поражение, или угроза усиления Франции в регионе, однако факт оставался фактом — осенью 1898 года Судан был наводнен британскими войсками, которые праздновали победу. А против них был Жан-Батист Маршан с жалкими полутора сотнями человек.
Китченер, явно раздраженный появлением французов, телеграфировал в Лондон, что те заняли старый форт в Фашоде, откуда намереваются распространить свой контроль на весь Верхний Нил. Он запросил дальнейших инструкций, и после их получения отправил к французам парламентера. Его устами и от имени британского правительства Китченер требовал, чтобы Маршан немедля оставил занятый им форт и убрался назад в Конго, попутно отказавшись от каких-либо дальнейших притязаний на побережья Нила. Отказ, как недвусмысленно намекал британский генерал, мог послужить поводом к войне. Попутно он запретил французским журналистам на месте освещать ситуацию, дабы держать правительство в Париже в информационной изоляции. По тем отрывочным сведениям, которые всё-таки приходили в столицу, стало ясно, что Маршан ультиматум отверг.
В Париже в эти самые дни творился полнейший бардак — скандал вокруг дела Дрейфуса разрастался. Еще 31 августа покончил жизнь самоубийством полковник Юбер-Жозеф Анри, который перед смертью сознался, что сфабриковал важную обвинительную улику по делу. Фердинанд Эстерхази, настоящий германский шпион, на следующий день, сбрив усы, бежал в Англию. 3 сентября жена Альфреда Дрейфуса Люсиль сделала официальный запрос в Верховный суд о возобновлении дела ее мужа ввиду открывшихся новых обстоятельств. Понимание того, что настоящим шпионом был Эстерхази, а Дрейфус безвинно мотал срок, толкнуло на его сторону многих вчерашних антидрейфусаров, и это еще больше накалило обстановку во французской столице. В середине сентября начались массовые забастовки рабочих, кое-где на улицах вспыхивали мелкие стычки, и правительство было вынуждено стянуть к Парижу 60 тысяч солдат, которых разместили в самой столице и в пригородах. Естественно, что во всей этой суматохе на грани гражданской войны министрам было уже не до Фашоды и Маршана, фактически брошенного там на произвол судьбы под дулами пулеметов и орудий Китченера.
Герберт Китченер
Министр иностранных дел Теофиль Делькассе был в буквальном смысле слова зажат между двух огней — еще совсем недавно, в середине 90-х годов, занимая должность министра по делам колоний, он активно выступал за отправку Маршана в Фашоду и едва ли не открыто насмехался над ультиматумом сэра Эдварда Грея. Теперь же он сидел в охваченном беспорядками Париже, где на счету был каждый солдат, и перспектива открытого конфликта с Великобританией в этих условиях выглядела уже не такой радужной. Делькассе не мог послать на помощь Маршану ни батальона, и в то же время, отказывая в этой помощи, он выглядел отступником в глазах вчерашних товарищей из числа «ястребов», настаивавших на французском присутствии в Судане. Гарнизон Фашоды был ничтожен с военной точки зрения по сравнению с силами Китченера. Даже если бы удалось выкроить сколько-то солдат для отправки в Африку, их нужно было на чем-то доставить, а при прямом столкновении британского и французского флотов у последнего, по мнению Делькассе, шансов было немного. Вывод напрашивался сам собой — переговоры. Но как отозвать из Судана горстку защитников Фашоды, не вызвав ярость националистов и антидрейфусаров? Британский посол в Париже сэр Эдмунд Монсон писал в те дни: «Делькассе совершенно верно предполагает, что французское правительство не одобрит отзыв миссии Маршана. Раздражение армии и большой части населения относительно дела Дрейфуса делает положение властей более чем деликатным. И любое проявление слабости по вопросу Фашоды станет сигналом для их свержения в течение 24-х часов после заседания Кабинета».
Между тем и британский премьер-министр лорд Солсбери оказался под прессом общественного мнения — хотя он и выражал в прошлом готовность пойти на компромисс, в условиях обострения кризиса ему надлежало избегать какого-либо проявления слабости по отношению к французам. Его собственный министр по делам колоний Джозеф Чемберлен, один из главных «ястребов», публично критиковал его за то, что Солсбери якобы поступился интересами Великобритании. Сам Чемберлен, считая войну неизбежной, открыто высказывался за нанесение превентивного удара по Франции. В начале октября бывший премьер-министр и член Либеральной партии лорд Роузбери заявил, что британская политика в Судане «это не политика конкретного правительства, это дело нации как таковой. Мы всегда будем защищать права и честь нашего флага, а любое правительство, которое посмеет отречься от наших идеалов, продержится [у власти] максимум неделю». Уже упоминавшийся нами британский посол в Париже Монсон писал: «Задача дипломатии, поскольку она озабочена сохранением мира, сегодня сложнее, чем когда-либо». Один из его визави, поверенный в делах при французском посольстве в Лондоне Жоффрей, словно вторил ему, отмечая, что «британское население, независимо от социального положения, одобряет идею войны». Пресса по обе стороны Ла-Манша требовала от своих правительств решительных действий, и к концу октября 1898 года властные круги в Лондоне и Париже практически не сомневались в скором начале большой войны.
Делькассе, в отчаянии хоть как-то пытаясь сохранить лицо, направил в британскую столицу проект мирного урегулирования ситуации — французы соглашались вывести отряд Маршана из Фашоды в обмен на признание их собственностью части территорий у Бахр-аль-Газаля. Англичане ответили отказом.
Проблема обоих правительств состояла еще и в том, что, наверное, впервые в истории пресса имела такой широкий доступ ко всем обстоятельствам кризиса, и каждое слово, каждый шаг политиков тут же оказывались растиражированными десятками изданий. Таким образом, за Фашодским кризисом в буквальном смысле слова следила вся Европа, и этот факт лишь добавлял стресса в переговорах. Как писал в те дни «Пети Паризьен», «сегодня чиновники больше не могут рассчитывать на то, что иностранные дела будут обсуждаться только в стенах министерства — такие дискуссии выходят за их пределы и вторгаются в публичную сферу». Посольский поверенный Жоффрей отмечал: «Здесь, в Англии, пресса действует особенно мощным образом. Каждый англичанин читает газету, как правило — только одну. Но он верит в то, что она пишет, так истово и неуклонно, как будто читает Евангелие. Если журналисты изображают французов как извечного врага, английский читатель легко в это верит». Пресса превратилась в эффективное оружие пропаганды, действовавшее на подсознание своих читателей. Начиная с середины октября газеты начали публиковать краткие сводки о вооруженных силах предполагаемого противника — так, например, 21 октября лондонская «Дэйли Мейл» выпустила материал, посвященный развертыванию британского и французского флотов. «Ивнинг Ньюс» объясняли необходимость твердой позиции по вопросу Фашоды на примере бытовой ситуации: «Если хозяин дома обнаруживает на своем заднем дворе постороннего человека, он не подает на него в суд и не вступает в долгие переговоры — он просто приказывает ему уйти, а если тот не подчиняется, то выдворяет его». Французская пресса не была столь единодушна во многом из-за дела Дрейфуса — поддержать империалистов означало поддержать антидрейфусаров, однако и по ту сторону Ла-Манша общий тон газет был воинственным. Что же касается изданий, симпатизирующих правым, то они не разделяли дело Дрейфуса и Фашодский кризис, утверждая, что дрейфусары являются своеобразной «пятой колонной» и британскими агентами внутри страны, стремящимися подорвать боеспособность и международный престиж Франции. Националистическое издание «Ле Патри» писало: «Мы признаем, что дрейфусары — это лицемерные подпевалы англичан, которые хотят свести к минимуму значимость миссии Маршана, успех которой так беспокоит наших соперников по ту сторону пролива».
25 октября националисты маршем прошлись по улицам Парижа, и для правительства это было последней каплей. В тот же день, не уведомив премьер-министра, в отставку подал военный министр генерал Шануан. Видя свою слабость и не желая брать на себя ответственность за ход дальнейших событий, за ним последовал весь кабинет. 1 ноября на должность премьер-министра заступил Шарль Дюпюи, который сформировал новый Кабинет, где должность министра иностранных дел занял все тот же многострадальный Теофиль Делькассе. Он понимал, что без конкретного решения ситуации еще до Рождества начнется война — гражданская или большая европейская, поэтому в конце концов решил принять весь огонь критики на себя, предложив Дюпюи уступить Судан англичанам.
4 ноября 1898 года правительство приказало Маршану покинуть Фашоду — оно делало это в одностороннем порядке, не требуя от Великобритании никакой компенсации. Националисты скрипели зубами — это был национальный позор. Злился и сам Маршан, который считал (и не без оснований), что армейское командование предало его. Однако шесть месяцев спустя, когда он вернулся во Францию, левая и дрейфусарская пресса неожиданно присоединились к хору изданий, восхвалявших «славное поражение» нового французского героя.
Вместо послесловия
Поскольку Маршан не пожелал идти кратчайшим путем через британский Египет, его отряду пришлось делать большой крюк до ближайшего порта, и он должен был достичь берегов Франции лишь к 30 мая 1899 года. В эти же дни проходило слушание по делу Поля Деруледа — ярого антисемита и антидрейфусара, попытавшегося организовать государственный переворот. Члены «Лиги Патриотов» Деруледа планировали устроить чествования героя в Тулоне, куда должен был прибыть его корабль. Предполагалось сорвать официальную встречу, запланированную тулонским муниципалитетом, и вместо нее устроить свою. В качестве агитации антидрейфусары собирались напечатать более ста тысяч листовок с портретом Маршана, которые следовало распространять среди населения. Таким образом, националисты надеялись сделать героя Фашоды своим знаменем, чтобы на волне всеобщей поддержки заставить правительство отказаться даже от самой идеи оправдания Альфреда Дрейфуса. В Париже быстро сообразили, во что все это может вырасти, поэтому быстро подключили к делу полицию, пожарных и армию, которые должны были обеспечивать порядок на всем пути следования Маршана из Тулона в Париж. Муниципальным властям Тулона было приказано во что бы то ни стало обеспечить нужную правительству агитацию, а именно — сделать чествования в общереспубликанском консолидирущем духе, и ни в коем случае не позволить им превратиться в марш националистов. Началась настоящая пропагандистская война — стороны согласовывали маршруты выступлений, готовили плакаты и прочую наглядную агитацию, готовые вступить в решающую схватку за сердце «нового Роланда».
И снова, как и осенью 1898 года, пресса сказала свое решающее слово. 2 июня газета «Ле Матен», считающаяся неофициальным рупором правительства, вышла с хлестким заголовком «Триумф армии — да здравствует Маршан!». Газета писала: «Командир Маршан был окружен неописуемым энтузиазмом. Улицы, примыкавшие к Лионскому вокзалу (один из главных железнодорожных вокзалов Парижа — прим. ред.), были заполнены толпой настолько плотно, что невозможно было пошевелиться». Правительственные журналисты смогли сместить акценты, представив возвращение африканского героя домой как всеобщее торжество — вне зависимости от политических взглядов тех или иных обывателей. Один из очевидцев прибытия Маршана в Париж, ювелир Анри Вевер, записал в своем дневнике: «Наконец, Маршан появился в поле зрения. Все бросали шляпы в воздух, и огромная толпа давила на коридор, выстроенный полицией. Поднялся шум. Огромная толпа вылилась на Площадь Оперы и на бульвары. Мы приветствовали Маршана и распевали Марсельезу, желая снова увидеть героя. Празднование продолжалось до полуночи, никто не желал идти спать. Какой прекрасный день для героя Фашоды!»
Газеты по-разному интерпретировали встречу героя в столице. «Ле Матен» писала, что это просто были патриотически настроенные парижане. «Ле Голуа» утверждала, что на улицу в основном вышли антидрейфусары. Тем не менее большинство изданий сошлись во мнении, что в те июньские дни праздновали как республиканцы, так и националисты — впервые с момента ареста Дрейфуса в 1894 году у них нашлась точка соприкосновения. Репортер «Ле Матен» писал: «Энтузиазм невероятен. Все увидеть и дотронуться до Маршана и его людей». Пресса смогла задать тот эмоциональный тон, который был нужен правительству, позволив Франции избегнуть гражданской распри. Фашодский кризис, едва не обернувшийся большой войной, стал для страны той точкой национального примирения, которой ей так отчаянно не хватало. «Ле Журналь» устами его главного редактора подчеркнул важность момента: «Мы преисполнены надежды, и вместе с вами провозглашаем «Да здравствует Великая Франция!»
Фашода стала своеобразной перезагрузкой, заново распалившей идею о великой французской колониальной империи. В 1905 году Франции снова предстояло столкнуться лбами с другой европейской державой на Черном континенте — на этот раз с Германией. Эти события вошли в историю под названием Танжерского кризиса. Мир неуклонно катился к Великой войне, однако успешное преодоление Фашодского кризиса без кровопролития позволило очертить контуры будущих геополитических союзов. Избежав войны, Великобритания и Франция впоследствии выступят против общего врага. Фашода была именно той необходимой неудачей, позволившей французам разных политических взглядов сплотиться и в будущем встретить грозный 1914 год единым фронтом.
Подготовка этого материала оплачена подписчиками «Спутника и Погрома»
Подарите подписку на наш журнал друзьям и близким!