В России… Я могу произнести это слово так, как произнес его отец, но в тексте передать это нелегко. У отца получалось слегка вибрирующее «эр», за которым следовал длинный и раскатистый звук «а», похожий на «а» в слове «cart». Что-то вроде «Rashia», или, лучше, «Rrraaaashia».

А. Ф. Шульгин

ульгин, крёстный отец экстази, по праву считается настоящим пророком от психофармакологии, причем как в ее практическом, так и этическом аспектах. В нынешних условиях правовой культуры РФ оценить весь масштаб вклада Александра Федоровича не только сложно, но и откровенно опасно. Тем не менее на страницах этого издания принято говорить о смутном, но прекрасном будущем, в котором, я уверен, каждому открытию Шульгина найдется подобающее место, а его фигура встанет в один ряд с Бутлеровым, Бородиным и Менделеевым. Попытаемся несколько приблизить этот момент.

Про российский период жизни Федора Степановича Шульгина, отца будущего химика, известно немного. Родился он в Оренбурге в 1893 году. К середине Первой мировой получил высшее педагогическое образование. Неизвестен также и точный момент его прощания с отечеством. Большевики взяли город весной 1920-го, но за три года до этого, еще при Керенском, Оренбург попеременно становился центром аж трех национально-освободительных движений: казахского, башкирского и киргизского. Возможно, покинуть родные края Шульгину-старшему пришлось еще до прихода красных. В его случае кратчайший путь в Штаты из охваченной Гражданской войной страны лежал через Желтороссию, Маньчжурию, Корею и Японию и мог затянуться на годы. Тем не менее весной 1924-го эмигрант благополучно осваивается в северной Калифорнии, вместе с группой друзей-соотечественников поселяется в пригороде Беркли и даже находит место учителя истории в средней школе Окленда. Именно здесь Федор Степанович знакомится со своей женой, уроженкой Иллинойса Генриеттой Эйтен (та, в свою очередь, преподавала литературу и английский). Апостолу экстази было суждено родиться в абсолютно гуманитарной семье уже через год после знакомства родителей, 17 июня 1925 года.

Как ни странно, самое раннее воспоминание о детстве Шульгину удалось сохранить благодаря опыту с 2C-E, далеко не первым веществом, придуманным им уже в весьма зрелом возрасте:

«Я, двухлетний мальчик, сижу на коленях у своего отца. Он с любовью учит меня русским словам, при помощи которых разъясняются буквы русского алфавита в детском букваре. Я слушал, как отец произносил букву, потом слово, а я повторял за ним, ерзая у него на коленях. Я думал, что он будто пытается увековечить свою жизнь через меня и что это не любовь, но, скорее, эгоизм. Но я чувствовал свое превосходство, потому что был сильным и решительным и не собирался учить эту его чепуху. Как можно быть таким самонадеянным в возрасте двух лет! Как-то можно. Я смог».

Короче говоря, великий и могучий шел у Саши не очень, как и все, что выходило за рамки естественного и точного знания. Химия, математика (кстати, и музыка тоже) казались ему «простыми и очевидными». А вот грамматика и, например, история требовали «произвольного и нелогичного мышления», недостаток которого стоил места в Калифорнийском университете. Кстати, это семейное русское «Саша» смогло выдержать натиск всевозможных «Алексов» и «Элов», сохранившись до надгробной плиты.

Если для Альберта Хофманна местом первых побегов от реальности были альпийские леса, то у маленького Саши за это отвечали деревья парка Лайв-Оук и захламленные подвалы домов на родной Спрус-стрит. Именно там пополнялась коллекция марок, обязательного увлечения для мальчика 30-х. Там же добывались новые реагенты для химического набора Гилберта и редкие книги, так что в поисках соседских сокровищ проходило почти все свободное время вплоть до шестнадцати лет. К слову, сами соседи довольно снисходительно относились к подвальным рейдам Александра Федоровича. В основном это были русские друзья отца — частые гости в их доме: «Мои родители вращались в тех кругах, где витал русский дух, то же оставалось и мне. Я не могу припомнить никаких знакомых моей матери, кроме друзей отца».

Из-за доходящего до помешательства увлечения матери передовыми методиками образования Саше пришлось сменить несколько школ. Привело это к тому, что в образовавшейся суматохе он просто не успевал наладить хоть какие-то отношения с одноклассниками, а их имена и лица впоследствии и вовсе стерлись из его памяти. А вот что действительно сохранилось со школьных лет, так это настоящая влюбленность в музыку: еще до совершеннолетия он вполне сносно овладел альтом, скрипкой и фортепьяно. Как утверждал сам Шульгин, в изучении и сочинении музыки он искал те же ответы, что и позднее в фармакологии. Всё как у автора «Князя Игоря», и это сходство не прошло незамеченным. Шура Бородин — именно это имя получит «закадровый голос» PiHKAL (сокр. Phenethylamines I Have Known and Loved — центральный опус в библиографии Александра Федоровича). Вообще Шульгину выпала огромная удача пронести начатые в раннем отрочестве хобби через всю жизнь, будь то филателия, музыка или органическая химия. Химия вскоре превратилась в призвание.

Гарвард, флот и апельсиновый сок

еудача с Беркли не покончила со стремлением попасть в элитный американский колледж. Включавший грамматику тест «А» дался со второй попытки, да так удачно, что Шульгин смог претендовать на университетскую стипендию. Но в этот раз выбор был сделан в пользу Гарварда, и в 1941-м шестнадцатилетний Саша отправляется в Массачусетс изучать курсы по вышмату, общей химии, физике и психологии. При этом специализация на органике пока была всего лишь планами на магистратуру. Оказавшись на восточном побережье в окружении отпрысков американского истеблишмента, Александр Федорович чувствовал себя откровенно не в своей тарелке: колоссальный социальный разрыв с однокурсниками проявлялся во всем, начиная от происхождения и довольно юного возраста и заканчивая несоизмеримым годовым доходом родителей.

Естественно, отсутствие возможности влиться в студенческую общину отразилось на учебе и значительно подпортило планы на разгоравшуюся Вторую мировую. Дело в том, что в 1943 году при Гарварде в качестве альтернативного способа мобилизации была запущена программа подготовки флотских офицеров V-12, своего рода аналог нынешних российских военных кафедр. Ее успешное выполнение гарантировало офицерские погоны по окончании бакалавриата — бонус сам по себе неплохой, а в условиях продолжающейся пятый год мировой мясорубки почти жизненно важный. Главным условием, помимо хороших физических данных, являлась идеальная зачетка, которой Саша к восемнадцати годам похвастаться не смог. Так он оказался в Нью-Йорке на пирсе 92, в толпе призывников.

Первую половину 1943 года эскадренный миноносец USS Pope занимался сопровождением конвоев снабжения американских вооруженных сил в Северной Африке. После разгрома Африканского корпуса Роммеля эсминец, на котором служил наш герой, был задействован в подготовке операции «Хаски» и обеспечении безопасности десанта союзных сил на море. После сицилийского триумфа Паттона «Поуп» отправили назад в открытый океан, выполнять первоочередную для любого уважающего себя эсминца задачу — охотиться на подводные лодки. Во время битвы за Атлантику Александр Федорович пережил событие, предопределившее всю его дальнейшую жизнь. Из всех возможных травм, ранений и заболеваний, которые только можно получить на флоте, Шульгину выпало подхватить острую инфекцию тканей большого пальца левой руки. Ход болезни требовал хирургического вмешательства, но инфекция развивалась так затейливо, что возможности для операции на корабле просто не было. До английского берега оставалось несколько сот морских миль, и вся медицинская помощь состояла из инъекций морфия и покерных партий, помогавших хоть как-то отвлечься от постоянной боли. Сразу по прибытии в порт Ливерпуля Сашу доставили в военный госпиталь в Уотертауне. Здесь-то момент истины и случился.

Перед самой операцией медсестра приносит Шульгину стакан апельсинового сока. Зоркий глаз студента-химика сразу обнаруживает фракцию не растворившихся на дне белых полупрозрачных кристаллов. Задавшись целью пронаблюдать эффект поданного столь коварным способом препарата, Шульгин, недолго думая, опрокидывает весь стакан, полностью сфокусировавшись на действии предполагаемого анестетика. Конечно, попытка терпит полный провал и через пару минут бравый моряк полностью отключается. Какое зелье дало столь быстрый и ошеломительный результат?

«Мне сообщили, что „наркотик“ белого цвета, который лежал на дне моего стакана с апельсиновым соком и который поверг меня, собиравшегося следить за происходящим и защищаться, в коматозное состояние, которое позволило хирургу проделывать со мной все, что угодно, был всего-навсего сахаром. Какой-то грамм сахара лишил меня сознания, потому что я твердо ожидал именно этого действия. Сила обыкновенного плацебо, способного радикально изменить состояние сознания, оказала на меня сильное впечатление. Участие разума в том, что случилось со мной, было, без сомнения, реальным, и я решил, что, возможно, его роль и была главной».

Титульный лист PhD Шульгина

Пережив на своей шкуре максимально достижимый эффект плацебо, Александр Федорович окончательно определился с предметом своих научных изысканий. Что происходит в человеческом разуме при принятии любого вещества, пусть даже самого невинного? Как выстраивается связь между индивидом и принимаемым им препаратом в смысле отношения ожидаемого эффекта и его подлинного действия? Как нащупать грань между психическим и соматическим следствием приема как активных, так и неактивных веществ? Ответы на каждый из этих вопросов лежали в области психофармакологии и требовали одинаково глубокого понимания и основных законов высшей нервной деятельности, и принципов действия психоактивных веществ. При этом наркотики стали основным объектом исследований Шульгина по вполне рациональной причине. Если развивать дихотомию «человек-вещество», то первый выступает в качестве непредсказуемой переменной, так как причина измененного состояния сознания может скрываться в самом сознании. Оно может произвольно усиливать или ослаблять действие употребленного препарата, в случае плацебо создавать ощутимый эффект всего лишь вокруг своей убежденности в активности вещества и, в конце концов, переходить в измененное состояние без каких-либо веществ вообще (в контексте медитации или некоторых религиозных практик). А вот сами наркотики, в свою очередь, обладают куда более предсказуемым и поддающимся подтверждению действием. Иными словами, ПАВ в работах Шульгина стали инструментами познания психики, а отдельный человек — мерилом их эффективности.

Сразу после демобилизации дорога к высшему образованию продолжается. Гарвард было решено оставить позади и снова попытать счастья в Беркли: всё-таки почти дома, да и гарвардский снобизм оставил не самые лучшие впечатления. Шульгин возвращается в Калифорнию и… снова терпит фиаско в том же самом проклятом тесте на грамматику. Но в этот раз комиссия принимает во внимание заслуги ветерана мировой войны и разрешает пересдать. В 1947-м двери Калифорнийского университета наконец открылись, и спустя два года наш герой получает степень бакалавра. В 1954-м он заканчивает диссертацию на тему синтеза и изотопного мечения аминокислот и становится доктором философии.

C Беркли было связано и знакомство с первой женой, Ниной. Впервые они встретились на собрании одного из студенческих клубов Калифорния-Холл. Сложно сказать, что привлекло ее больше: преследовавший Сашу запах лабораторного ванилина или русские корни, — Нина изучала филологию и лингвистику, специализируясь на славянских языках, и, по признанию самого Шульгина, знала русский даже лучше, чем он сам. Так или иначе, как это часто бывает у не очень общительных людей, первые же серьезные отношения вскоре привели к браку. В конце 40-х Александр Федорович женится на своей рыжеволосой возлюбленной с шотландскими корнями, и всего через год у них рождается сын. Мальчика назвали Теодором — в честь деда. Несмотря на то, что у его супруги имелись довольно стойкие внутренние барьеры касательно психоделиков (как вспоминал потом сам Шульгин, ее мир был во многом закрыт для нее самой), все годы замужества Нина относилась к экспериментам мужа с неподдельным участием. К примеру, регулярно брала на себя роль «сиделки» во время полевых испытаний каждого нового изобретения, непременно производимых автором на себе.

Еще до обретения PhD Шульгин вместе со своими однокурсниками, Дэвидом и Элис Шварц, принимает участие в запуске Bio-Rad Laboratories. Деловая часть ложится на молодую пару, а сам он непосредственно руководит исследованиями. Но вскоре друзей приходится оставить: Сашу заметил титан американской химической индустрии — Dow Chemical.

Dow, Хаксли и молекула мескалина

десь надо объяснить, что собой представлял работодатель Александра Федоровича. Dow Chemical Company работала на рынке химикатов с 1905 года, весьма уверенно пережила 30-е, а с началом Второй мировой смогла усесться на госзаказы для военно-воздушных сил США. В итоге к 1960 году по некоторым позициям Dow закрывала больше 80% американского рынка реагентов, прорвалась через оба океана и производила практически все, начиная с пестицидов и заканчивая напалмом и ядерным оружием. В начале 60-х ее продажи приближались к миллиарду долларов (по нынешнему курсу умножайте на 8). Короче говоря, Шульгин вытянул настоящий золотой билет. Особенно если учесть, что вскоре он сумел полностью оправдать ожидания своего нанимателя. В 1961-м он синтезировал мексакарбат — крайне эффективный инсектицид, по тем временам куда более безопасную альтернативу своим современникам. В продажу токсин пошел под именем «зектран» и был отправлен на пенсию только в 2009-м — в принципе, только одно это открытие могло кормить своего создателя до конца жизни. Но, понятное дело, глобальный геноцид гусениц и улиток — это не совсем то, чему доктор Саша решил посвятить свою жизнь.

Подготовкой базы для будущей специализации Шульгин занялся сразу по возвращении с флота. Беркли позволял совмещать химические штудии с медицинскими и психологическими, так что у нашего героя была возможность хвататься за любую литературу, посвященную психоделикам и наркотикам вообще. Битники тогда уже переживали свой расцвет, но массовая психоделическая рефлексия лишь подбиралась к западному масскульту — если в те годы речь заходила о наркотиках, то в первую очередь имелись в виду классические героин, кокаин и марихуана. Тем не менее труды Хаксли, Руйе и Берингера, подписки на топовые журналы по фармацевтике и психоаналитике составляли интеллектуальный рацион Шульгина еще с начала 50-х. Прослеживая эволюцию культуры потребления психоделиков от сохранившихся ритуалов бассейна Амазонки до попадавших в прессу историй о «наркотических психозах», Саша все ближе подбирался к веществу, которое даст жизнь всем его дальнейшим открытиям. И это был мескалин.

«Я был невероятно заинтригован. Имелись описания воздействия мескалина с культурной, психологической и религиозной точек зрения — описания соединения, которое, казалось, обладало магическими свойствами. Этот препарат можно было легко синтезировать. Однако я повиновался приказу невидимой руки, опустившейся на мое плечо. Мне было сказано: „Нет, не пробуй, еще не время“».

Но вот он женат, учеба успешно закончена, реализован, похоже, идеальный вариант трудоустройства, и дальше неизбежное откладывать было просто нельзя. В апреле 1960-го Александр Федорович в компании одного друга-психиатра и еще одного друга-медика входит в мескалиновые двери восприятия:

«Подробности того дня были безнадежно сложны и останутся в моих записях, но квинтэссенция, сущность эксперимента была следующей. Я видел мир, который представился мне в нескольких обликах. Мне было явлено чудо цвета, беспрецедентное для меня, потому что я никогда особенно не замечал мир цветов. Радуга всегда давала мне все оттенки, которые я был в состоянии различить. Под воздействием мескалина я внезапно обрел сотни нюансов цвета, новых для себя. Я не забыл их до сих пор.

Окружающий мир стал удивительным в своих деталях. Я видел организм пчелы изнутри. Она пристраивала что-то к своей задней лапке, чтобы отнести эту полезную вещь к себе в улей. Несмотря на то, что пчела пролетела почти рядом с моим лицом, я находился с ней в полной гармонии.

Мир был полон удивительных открытий, которые можно было сделать с помощью интуиции. Я воспринимал людей как карикатуры, говорящие о своей боли и о своих надеждах. Мне казалось, что они не возражали против такого подхода.

Больше всего меня поразило то, что я стал видеть мир так, как видел его, будучи ребенком. Повзрослев, я позабыл красоту, волшебство и знание мира и себя самого. Я попал на знакомую территорию, в пространство, где я однажды бродил как бессмертный исследователь, и я вспоминал все, что было известно мне тогда и от чего я отказался, забыл, став взрослым. Подобно магическому камню, превращающему мечту в явь, этот эксперимент позволил мне вновь ощутить неповторимое волнение, знакомое мне в детстве, но забытое мной впоследствии. Больше всего мое внимание привлекло интуитивное понимание того, что эти потрясающие воспоминания были вызваны долями грамма какого-то там белого порошка. Но нельзя было спорить с тем, что эти воспоминания не содержались в этом самом белом порошке. Все, что я осознал, всплыло из глубин моей памяти и моей психики. Я понял, что вся наша вселенная помещается в разуме и в духе. Мы можем отказаться от поисков входа в эту вселенную, мы можем даже отрицать ее существование, но она действительно находится внутри нас, и существуют химические вещества, способные сделать эту вселенную доступной для нас».

Вообще фенэтиламины, в группу которых входит и 2-(3,4,5)-триметоксифенил-этиламин, он же мескалин, относятся к классу стимуляторов центральной нервной системы, и сильное стимулирующее действие характерно практически для каждого из них. Чем ближе их сходство с аминами, производимыми организмом человека, тем сильнее производимое ими действие — это, к примеру, объясняет свойства почти идентичного адреналину метамфетамина: подавление боли, сильное повышение выносливости, эйфория наряду с не менее высоким потенциалом к зависимости и тяжелейшим синдромом отмены. Ярко выраженным психоделическим эффектом с фрактальными галлюцинациями и прочей трансценденцией обладает лишь некоторое число этих веществ, причем до прихода Шульгина в профессию ничтожно малое. В чем же особенность мескалина и его производных, столь устрашающе мощно влияющих на восприятие как окружающего, так и внутреннего мира? Скажем так — в том, что эта особенность была известна.

Дело в том, что механизм действия психоделиков на мозг человека до сих пор остается почти неизученным. Да, современная фармакология знает, что некоторые вещества в процессе метаболизма выступают в роли агонистов серотониновых рецепторов, влияющих на передачу электрического импульса между нервными клетками. Но проблема в том, что функции серотонина как нейромедиатора в головном мозге (и организме вообще) настолько широки и многогранны, что полностью проследить действие психоделика на всю систему серотониновых рецепторов, понять, что затем происходит в нейронах и, наконец, выявить, как это отражается на работе самого мозга — задача практически неподъемная. Иными словами, новые психоделики создаются не на основе определенной схемы их катаболизма, в которую должна вписаться структура создаваемого вещества (такой схемы пока просто не существует), а путем изменения молекул уже известных галлюциногенов. Методом проб и ошибок. Особые свойства мескалина, в свою очередь, были известны мексиканским индейцам с незапамятных времен — в виде пейотля. Действующее вещество мексиканского кактуса было окончательно синтезировано в 1919-м году Эрнстом Спазом, в 1927-м Курт Берингер описал его клинику, а в 1960-м молекула мескалина попала под микроскоп отошедшего от трипа Саши Шульгина. С этого момента начинается история разработки целой армии ее производных — их Александру Федоровичу только предстояло познать и полюбить.

DOM, который построил Саша

спех с зектраном подарил нашему герою возможности, о которых только и может мечтать любой серьезный химик — полную свободу научной деятельности на мощностях крупнейшей мировой корпорации. В те времена в инфраструктуре исследований подобных ЛСД наркотиков особой популярностью пользовались рыбки и пауки. У рыб действие препарата подтверждалось, если менялась траектория плавания или подопытные начинали делать нечто совсем странное. У пауков же под воздействием разных веществ выходили сети с разными узорами. Рыбки показались Шульгину интересней, и вскоре его рабочее место стало напоминать небольшой океанариум.

Известных и описанных психоделиков с подобной мескалину фенэтиламиновой структурой тоже было два. Первый, 3,4-метилендиоксиамфетамин (MDA), имел к 60-м богатый опыт использования. Он был синтезирован еще в 1910-м немецким фармацевтом Карлом Маннихом (все-таки кайзеровский химпром опережал свое время на десятки лет); в 30-х Гордон Аллес открыл его воздействие на психику; в 40-х им пытались лечить болезнь Паркинсона, а в 50-х депрессию. Тогда же фенэтиламином заинтересовалось ЦРУ, начав использовать его в качестве боевого отравляющего вещества под индексом EA-1298. Способность MDA оказывать ощутимый психоделический эффект при сохранении ясности сознания стала причиной включения вещества в нашумевший проект MK-ULTRA, где оно проходило в роли потенциальной «сыворотки правды». Этическая сторона экспериментов с наркотиками сотрудников агентства не волновала, так что опыты ставились сразу на людях, часто без их согласия: в ходе одного из таких опытов в 1953-м от лошадиной дозы MDA скончался известный теннисист Гарольд Блауер. Об истории второго вещества, 3,4,5-триметоксиамфетамина (ТМА), было известно гораздо меньше. В PiHKAL имеется ссылка на некоего П. Хэя из университета Лидса, но либо Гугл что-то скрывает, либо вся информация о первооткрывателе ТМА утеряна. Шульгин описывает TMA как эдакого злого брата-близнеца мескалина: аналогичная пороговая стадия, весьма схожие ощущения, но с меньшей интенсивностью, и, главное, ТМА высвечивает в психике ее «темную» составляющую с характерным состоянием раздраженности и злобы. Так или иначе, начать было решено именно с него.

Если взглянуть на структурную формулу ТМА, можно заметить два изолированных атома кислорода — они выступают из бензольного кольца и никак не взаимодействуют между собой. «Почему бы их не соединить?» — подумал Шульгин. Простой росчерк мела на доске создавал образ будущего вещества — MMDA. Но это на доске. Реальность же потребовала от ученого проштудировать с десяток монографий по алкалоидам мускатного ореха и совершить одну безрезультатную поездку во Францию. Через год «первое подлинное открытие» наконец было синтезировано.

«…Это был (по крайней мере, на тот момент) препарат беспрецедентной силы, доказавший, что не только мескалин (из фенэтиламинов — прим. автора) способен вызывать психологически сложные переживания. У меня имеются личные отчеты еще человек пяти-шести, которые испытывали MMDA при дозировке от ста шестидесяти до двухсот миллиграммов. Психиатр К. Наранхо посвятил почти четвертую часть своей книги „Исцеляющее путешествие“ описанию клинических экспериментов с MMDA».

Какого же было разочарование, когда выяснилось, что тот самый Гордон Аллес, открывший физиологические эффекты амфетаминов тридцать лет назад, следуя совершенно той же логике пришел к тому же самому открытию, что и Шульгин. Вплоть до названия. Огорчённый и воодушевлённый одновременно, Александр Федорович заводит переписку со своим предшественником. Они даже собирались встретиться, но, увы, этому не суждено было случиться: за месяц до оговоренной даты Аллес скончался от обострения диабета. Тем не менее шаг в нужном направлении был сделан. Вся собранная за время исследований информация стала основой для первой большой научной публикации, причем не где-нибудь, а сразу в Nature.

Первое успешное превращение ТМА делало возможным открытие целого семейства галлюциногенов. Принцип оставался тот же: Шульгин продолжал «крутить» группы атомов вокруг бензольного кольца исходника. Число членов этой семьи только за время работы в Dow разрослось до нескольких десятков. А одному из них вскоре удалось вырваться из лабораторных стен на улицы калифорнийских городов. Звали этого монстра 2,5-диметокси-4-метиламфетамин — «несущий славу и гибель в нем самом» DOM.

Сделаю здесь небольшую оговорку. Пытаться дать наглядное и объективное описание эффекта психоделика — дело весьма и весьма неблагодарное. Во-первых, самое очевидное — каждый из них имеет свой особый характер, который способен меняться от дозировки. Во-вторых, опыт трипа всегда представляет собой вещь крайне индивидуальную, так что полностью повторить переживания другого человека под тем же самым наркотиком, принятом в том же самом количестве, физически невозможно. В-третьих, даже если кто-то решит повторить свой предыдущий эксперимент с тем же количеством того или иного препарата, в деталях воспроизводя обстановку первого опыта вплоть до времени его проведения, шанс на полное совпадение ощущений все равно будет стремиться к нулю. Задача усложняется еще и тем, что весь спектр происходящего, как бы банально это ни звучало, крайне сложно описать человеческим языком. Да, стараниями Т. Лири, Х. Томпсона и сотен деятелей западного шоу-бизнеса в массовой культуре закрепилось определенное представление о мире, доступ к которому открывают эти соединения. Но такое представление очень приблизительно: даже десять человек с пушкинским талантом в словесности не смогут объяснить от рождения слепому значение слова «красный». Нам же — простым интересующимся, не рискующим испытать нечто подобное на себе — в случае, когда говорится о десятках психоделиков, предлагается не только «представить красный», но и понять, какие у него бывают оттенки и чем он отличается, например, от зеленого.

Естественно, Александр Федорович прекрасно осознавал эту проблему. Но тут на помощь пришел старый добрый научный метод: коль скоро возможности (и смысла) описывать детали трипа под каждым новым веществом нет, следовало бы взять какую-то абстрактную постоянную, которую получалось применить в любом опыте. Шульгин выбрал интенсивность. Так появилась описанная в PiHKAL шкала:

(-) или Минус. Не отмечается никакого воздействия, которое можно было бы приписать рассматриваемому препарату. Это состояние также называется «нормальным» (baseline), это мое обычное состояние. Так, если воздействие наркотика оценивается на минус, это означает, что мой разум и мое тело находятся в точно таком же состоянии, в котором я находился перед приемом данного препарата.

(±) или Плюс-минус. Это значит, что я чувствую, как выхожу из обычного состояния, но еще не могу быть абсолютно уверен в том, что это объясняется именно воздействием наркотика. Здесь может проявиться немало ложных признаков, и зачастую моя реакция, которую я принял за проявление воздействия наркотика, является лишь продуктом моего воображения.

Здесь я опишу кратко ощущение, называемое «тревогой». Именно этот маленький признак напоминает мне (в случае, если я отвлекся на телефонный звонок или беседу), что я действительно принял наркотик. Это ощущение наступает на начальной стадии эксперимента и является прелюдией перед дальнейшими проявлениями воздействия. У каждого участника нашей исследовательской группы имеется собственная индивидуальная форма тревоги: у одного закладывает носовые пазухи, другой ощущает покалывание в шее, третий зарабатывает кратковременный насморк. В моем случае тревога проявляется в том, что у меня исчезает хронический звон в ушах.

(+) или Плюс один. Воздействие становится реальным, и я могу отслеживать его продолжительность, вместе с тем я еще не могу судить о характере эксперимента. В зависимости от наркотика среди ранних признаков воздействия могут быть тошнота, и даже сильная рвота (хотя это случается крайне редко). Могут дать знать о себе и другие формы воздействия, например, головокружение, сильная зевота, неугомонность или желание оставаться в неподвижности, но они приносят меньше беспокойства. Эти начальные физические признаки, если они вообще заявляют о себе, обычно исчезают в течение первого часа эксперимента, но их необходимо считать реальными, не мнимыми. Могут произойти и изменения психического плана, однако их нельзя назвать характерными для этой стадии. Ложные признаки здесь встречаются редко.

(++) или Плюс два. Воздействие наркотика ощущается безошибочно, и можно проследить не только процесс этого воздействия, но и его природу. Именно на этом уровне предпринимаются первые попытки классификации, и в моих записях можно прочитать что-нибудь вроде этого: «Имеет место значительное усиление визуального эффекта и возрастание осязательной чувствительности, несмотря на легкую анестезию». (Это означает, что, хотя кончики моих пальцев могут слабее обычного реагировать на тепло, холод или боль, мое осязание определенно усиливается.) При «плюс двух» я сел бы за руль лишь в том случае, когда речь идет о жизни и смерти. Я все еще способен с легкостью разговаривать по телефону и полностью следить за ходом разговора, однако я бы предпочел, чтобы такая необходимость мне не грозила. Мои познавательные способности все еще не затронуты наркотиком, и в случае неожиданности я смогу без особой трудности подавлять воздействие наркотика, пока проблема не будет решена.

Именно на этой стадии я обычно задействую еще один «экспериментальный объект» — свою жену Энн. На уровне плюс два воздействие уже достаточно очевидно, чтобы оценить, как оно сказывается на ее теле и сознании. Ее метаболизм в значительной степени отличается от моего, к тому же, разумеется, она наделена совершенно другим сознанием, так что ее реакция на наркотик дает мне важную информацию.

(+++) или Плюс три. Этот показатель отражает максимальную интенсивность воздействия препарата. Здесь реализуется весь потенциал наркотика. На этой стадии можно полностью оценить его характер (с учетом того, что амнезия не станет одним из его проявлений), а также здесь есть возможность определить время действия препарата. Другими словами, я могу сказать, когда я чувствую сигнал тревоги по завершении перехода, как долго длится плато, то есть воздействие наркотика при полной активности, и насколько резко или плавно происходит возврат в нормальное состояние. Я осознаю природу воздействия наркотика на мое тело и сознание. Ответ на телефонный звонок уже не стоит под вопросом просто потому, что мне потребовалось бы приложить слишком много усилий для поддержания нормального голоса и привычного хода беседы. Я смог бы контролировать себя в случае крайней необходимости, но подавление наркотического воздействия потребует полной концентрации. После того как мы с Энн доходим до плюс три при испытаниях нового препарата и устанавливаем диапазон дозировки, при которой мы получаем такой эффект, мы созываем исследовательскую группу и испытываем наркотик вместе с остальными участниками группы. В свое время об этой группе будет рассказано подробнее. И только после того, как участники исследовательской группы представят свои отчеты об эксперименте, можно описывать синтез нового препарата и его воздействие на человека и публиковать эти материалы в научных журналах.

(++++) или Плюс четыре. Это — отдельный и очень специфический уровень, он стоит особняком. Четыре плюса вовсе не означают, что это состояние превышает плюс три или сопоставимо с ним. Это умиротворенное и волшебное состояние, по большей части независимое от самого наркотика, если оно вообще вызвано наркотическим воздействием. Его можно назвать «пиковым опытом», если воспользоваться терминологией психиатра Эиба Маслоу. Такое состояние не возникает по желанию путем простого повторения эксперимента. Плюс четыре — это своеобразный мистический или даже религиозный опыт, который невозможно забыть. Чаще всего он вызывает серьезные изменения в жизни человека, которому посчастливилось пережить это состояние.

Эта классификация психических состояний позволяет без лишнего погружения в дебри разума испытуемых получить вполне емкое и адекватное представление о действии наркотика. Она нашла широкое применение в среде американских фармакологов и психиатров. Представляя вашему вниманию каждое открытие доктора Саши, я буду пользоваться именно ей. А теперь к сбежавшему из лаборатории DOM’у.

Летом 1967-го в медпункты Хэйт-Эшбери, небольшого района в центре Сан-Франциско, стали пачками поступать пациенты с симптомами тяжелейших психозов непонятного происхождения. Причину установили довольно быстро: приходя в себя, незадачливые хиппи говорили о некоем «SPT» — новом наркотике, только попавшем на чёрный рынок. Вскоре вести о вспышках SPT-помешательства дошли и до Шульгина: один из его друзей в FDA (Food and Drugs Administration) установил, что SPT есть в списке патентов Dow Chemical. Спустя ещё некоторое время другому знакомому Саши, тоже химику, удалось достать образец изъятого вещества и отправить ему результат проведённого анализа. Шульгин не без гордости узнал своего блудного сына. DOM по своему действию сильно напоминает DOB, еще одно детище Александра Федоровича, в России получившее громкую, но сомнительную славу. Практически гарантированные 3+ при пиковом состоянии, которое способно длиться часами. Человек, рискнувший принять это зелье, сможет окончательно прийти в себя минимум на 18-м часу эксперимента. Даже их структура очень похожа, только в 4-й позиции бензольного кольца DOM стоит метильная группа, а в DOB — бром. Но DOM гораздо коварнее: первые пять часов он может почти никак себя не проявлять. Неизвестный энтузиаст, который посетил посвящённый фенэтиламинам семинар Шульгина и решил применить полученную инфу на улицах, наверняка знал об этом маленьком нюансе. Зато местные барыги не знали. И в довершение всего, не подозревали, что действующая доза DOM — 5 мг, а не 20. В итоге несчастный фанат Jefferson Airplane, прибегая за новинкой к своему дилеру, закидывался четырехкратной дозой, шел домой, отсиживал пару часов; затем, раздосадованный, возвращался за добавкой, и к вечеру проваливался в преисподнюю. Бросает в дрожь при одной мысли о том, что пришлось пережить этим беднягам. Имя человека, поставившего DOM на поток, стало известно несколько позднее. Им оказался бруклинский химик Ник Занд, организовавший в Сан-Франциско целый завод по производству наркотика. Естественно, городом ветров и туманов его маркетинговый гений не ограничился: благодаря связям Занда в Hells Angles психоделик мгновенно разлетелся по стране.

А что насчет ЦРУ-шной «сыворотки правды»? Шульгин синтезировал больше двадцати производных MDA, придя к выводу, что, как и их прообраз, каждое из них, вплоть до MDOH, обладает либо опьяняющим/стимулирующим действием, либо почти неактивно. Именно психоделического эффекта, хоть сколько-нибудь сравнимого по своей глубине с ТМА-семейством, фармаколог не установил. Одно из этих веществ, правда, окажется настоящей жемчужиной от мира фенэтиламинов и принесет автору всемирную славу. Но тогда, в 60-е, MDMA был просто одним из продуктов тестируемого ряда. Его время придет несколько позже.

Кстати, о ЦРУ и американских силовиках. На пике карьеры в Dow господа из U.S. Chemical Corps подключают Александра Федоровича к продлившейся несколько лет работе в Эджвудском арсенале, еще одной аналогичной MK-ULTRA программе (разве что более открытой). Предметом правительственных экспериментов под началом Шульгина стало исследование тетрагидроканнабинола (ТГК), основного действующего вещества марихуаны. По утверждению самого химика, каких-то грандиозных результатов работа на американскую военку не принесла: все-таки сам ТГК никогда не вызывал у него особого вдохновения ни в профессиональном, ни в рекреационном аспекте. Но… Кто знает? Откуда-то ведь в 90-е появилась целая армия «спайсов»? Тем не менее главным результатом сотрудничества с властями стало пополнение телефонной книжки несколькими очень полезными номерами. Времена менялись. Наступали 70-е.

Низкокалорийный мартини

 истории криминализации психоделиков можно заметить стойкую закономерность: по мере ослабления интереса американских госучреждений к ним как к химическому оружию сначала сворачиваются исследования, а затем эти вещества и вовсе ставятся вне закона. В конце 60-х происходит прощание с Dow: Саша понимал, что несмотря на все его достижения постепенно отношение к его работе со стороны руководства «сместилось от поддержки к терпимости» и грозило вылиться в полный запрет. Окончательно все стало ясно, когда администрация в самой вежливой форме попросила перестать указывать корпоративный адрес в научных публикациях Шульгина. Но эти десять лет после диплома сформировали полноценный плацдарм для индивидуальной практики. Схема исследований и их стратегические задачи, имя в научных кругах и нужные связи, — все это к 45 годам уже имелось. Достаточно сказать, что на первые годы в Dow пришлось вступление в клуб Богемской рощи Монте-Рио, сам факт членства в котором способен решить, пожалуй, процентов 80 всех жизненных проблем. Как ни странно, закрепиться в столь закрытой среде Саше помогла музыка: влиятельнейшие банкиры и политики периодически собирали из клубных завсегдатаев камерный оркестр, которому как раз не хватало хорошего альтиста.

В общем, для полноценного старта работы на себя оставалось решить только две задачи: окончательно обустроить домашнюю лабораторию и получить полное медицинское образование. С первой проблемой справились довольно быстро — так появилась «Ферма». Очень живое первое впечатление о мастерской Александра Федоровича оставила в мемуарах его вторая жена:

«…я увидела лабораторию, интерьер которой был навеян всеми когда-либо снятыми фильмами о сумасшедшем ученом. Свой колорит, которого не увидишь в кино, этой лаборатории придавали небольшие коричневые кучки засохших листьев, сметенных под рабочие столы, где стояли необычно большие стеклянные бутылки и металлические канистры. […] Листья придавали этому месту определенное своеобразие — так же, как и паутина, которая перекочевала сюда не иначе как из замка самого д-ра Франкенштейна. […]

Я потрясла головой, не совсем веря в реальность увиденного, — все эти официальные лицензии, листья и паутина, большая, как в прачечной, каменная раковина, полки с чистыми колбами (одна из полок немного прогнулась в середине, словно устала держать годами то, что на нее ставили). Обстановка в лаборатории была глубоко личная, это было царство алхимии».

Вторая проблема была сложнее, так как сильно била по кошельку — подросшему сыну как раз тоже требовалось получить высшее. Необходимость углубить свои познания в медицине была обусловлена двумя причинами. Во-первых, звание частного консультанта, которое показалось Шульгину наиболее удобным в плане совмещения с опытами на «Ферме», требовало серьезного расширения профессионального словаря. Во-вторых, более полное представление о фармакодинамике было необходимо для самих опытов. Собрав в кучу все накопленное в Dow, деньги с публикаций, с правительственного гранта и даже со скромной библиотекарской зарплаты жены, задуманное все-таки удалось осуществить. Следующие два года Саша проводит в медицинской школе своей alma mater.

• 
  

  «Настоящая исследовательская лаборатория работает с разрешения шерифа графства Контра Коста, отделения Управления по борьбе с наркотиками в г. Сан-Франциско, федеральных и штатных представительств Агентства по охране окружающей среды США»

• 
  

  Справа от Шульгина — автор последнего с ним интервью журналист и химик Гамильтон Моррис. Всем интересующимся рекомендуем его новый документальный цикл «Фармакопея» о разных необыкновенных субстанциях. Выходит на Viceland, ничего не пропагандирует.

Надо сказать, ставка на консультанта себя полностью оправдала. Калифорнийское правосудие постоянно привлекает Шульгина в качестве судебного эксперта по наркотикам, он начинает на постоянной основе преподавать химию криминалистам Беркли. Дальше — больше. В 1973-м благодаря знакомству с Бобом Сагером, главой калифорнийских лабораторий только что созданного DEA, Александр Федорович почти на двадцать лет становится главным консультантом агентства на западном побережье. Дружба с Сагером помогла нашему алхимику пережить все «войны с наркотиками» от Никсона до Рейгана без особых потерь. И даже получить помимо разрешения на работу с веществами из списка № 1 несколько официальных премий. Правда, как только его патрон ушел в отставку, дивный новый мир не преминул сразу же постучаться в дверь. Буквально: в 1994-м на «Ферму» нагрянет с полсотни «космонавтов» в биозащите, с лопатами, металлоискателями, счетчиком Гейгера и ордером на обыск. В ходе рейда пострадали только мескалиновый кактус и куча старой корреспонденции, но эта ситуация наглядно дает понять, что в случае отказа от сотрудничества со своими «идеологическими противниками» все могло закончиться гораздо раньше.

Но вернемся в 70-е. Параллельно со всевозможными консультациями продолжается синтез новых веществ. Рыбки давно ушли в прошлое — главным подопытным кроликом Шульгина окончательно становится сам Шульгин. Где-то начиная с открытия 2C-B в 74-м полевые испытания проходили по отлаженной схеме. Саша проверял действие на себе, ведя постоянный отчет хода эксперимента, так называемый трип-репорт. Если соединение себя оправдывало (получало от 2+ без значительных негативных ощущений), собиралась команда добровольцев из его близких друзей от трех до пяти человек. Дальше наш герой давал инструкции касательно дозировки, длительности и ожидаемой интенсивности эффекта, затем шла фаза своего рода групповой терапии, после чего вся полученная информация суммировалась, анализировалась и отправлялась в какой-нибудь American Journal of Pharmaceutical Education. Повторялось это регулярно, в погожие дни, раз в полтора-два месяца и чуть ли не до начала 00-х.

Подобные отчеты химик получал и другим путем: их с завидным постоянством присылали сотни доброжелателей. Часто анонимно. Часто вместе с образцами препарата. Одно из таких писем от 76-го года содержало подробное описание опыта молодой аспирантки университета Сан-Франциско (ее группу он как раз консультировал). В компании нескольких ее друзей она испытала MDMA. И все они остались настолько им довольны, что Шульгин просто вынужден был открыть записи десятилетней давности, провести повторный синтез, увеличить изначальную дозировку (здесь выявилась его индивидуальная стойкость именно к этому наркотику) и понять — «Это оно».

Первооткрыватель метилендиоксиметамфетамина, Антон Кёлиш (да, снова немец), провел его синтез в далеком 1912-м в качестве кровоостанавливающего средства для Merck. Но Первая мировая не оставила ему никакого шанса: в 16-м Кёлиш погибает на фронте простым солдатом. В следующие сорок лет наркотик прошел почти тот же путь, что и MDA. С той лишь разницей, что до Второй мировой его тестировали на чем угодно, только не на сознании, а додумавшихся до этого федералов 50-х эффект впечатлил еще меньше: пленным корейцам под экстази становилось как-то совсем не до военных тайн. И вот вещество попадает в руки Шульгина.

За несколько месяцев опытов гидрохлорид MDMA стал элементом выходного набора Александра Федоровича в роли эдакой карманной бутылочки диетического мартини, очень кстати приходящейся при встрече с хорошими друзьями, оказавшимися в сложной жизненной ситуации. Одним из таких друзей был психотерапевт Лео Зеф, активно использовавший психоделики при работе с особенно тяжелыми пациентами. К середине 70-х его карьера зашла в тупик, и он начал всерьез задумываться о прекращении практики. И вот как-то раз в конце 76-го, побывав в гостях у своего коллеги, Саша решил интереса ради предложить ему образец своей находки. Зеф с неохотой взял презент, распрощался с визитером… и пропал с радаров на несколько дней. Стоит ли говорить, что через неделю он передумал уходить на пенсию? Эффект экстази настолько потряс Зефа, что благодаря ему за какие-то недели про MDMA узнал каждый более-менее известный психоаналитик к западу от Скалистых гор. Печальная история ЛСД еще была жива в памяти, так что на сеансах новый препарат предлагался чуть ли не под подпиской о неразглашении. Не помогло: стараниями ньюэйджеров он очень скоро оказался на улицах, что через девять лет привело к запрету экстази в Штатах. После похорон своего знакомого в 1988-м наш герой поинтересовался у близкой подруги Лео, сколько человек он «прямо или косвенно» познакомил с этим веществом. Ответ был «плюс-минус четыре тысячи». Вот так, как бы резвясь и играя, доктор Саша Шульгин дал дорогу самому популярному клубному наркотику современности.

Known and loved

Моя философия может быть сконцентрирована в четырех словах: быть информированным, затем выбирать.

А. Ф. Шульгин

есомненные успехи середины 70-х — полная востребованность дополнялась десятками новых открытий, были синтезированы «отцы» множества фенэтиламиновых семейств, включая культовые 2C и Aleph — сильно омрачались гнетущей атмосферой в семье. Тед давно отправился в самостоятельное плавание, а Нина все сильнее замыкалась в себе. Вскоре она переносит первый легкий инсульт, и страх перед неизбежным на некоторое время возвращает былое тепло и открытость в их дом. Но спустя несколько лет супругу ученого прямо за библиотекарским столом настиг фатальный удар. Обильное кровоизлияние, кома. С согласия мужа аппарат искусственного дыхания отключили после отказа почек — осенью 1977-го Нина Шульгина скончалась.

Через год за ней последовал и Сашин отец. Похоронив двух самых близких людей за столь короткое время, Александр Федорович лицом к лицу столкнулся с запоздавшим кризисом среднего возраста в его самой уродливой форме: одиночество, чувство вины за смерть жены, недовольство результатами своей работы и жизни вообще. Положение усугублялось еще и продолжавшимися не первый год сложными, изматывающими отношениями с женой одного европейского коллеги. На этом тяжелом во всех смыслах этапе своей жизни Шульгин встречается с Энн Перри.

К слову, Энн тоже переживала не лучшие времена. Трижды разведенная медсестра за сорок пять с тремя детьми — старость определенно не сулила ей великих свершений. Но знакомство с Шульгиным доказало обратное. Чем больше она узнавала доктора, тем яснее ей становилось, что его работа, открытия и философия, как, впрочем, и он сам, становятся смыслом ее жизни. В свою очередь, для Саши она смогла стать тем утешением, что он искал еще при жизни Нины. За два года Энн отвоевала своего кумира у сумеречной немки, и в 1981-м на заднем дворе «Фермы» в присутствии множества друзей они окончательно оформили свой союз. И это был не просто брак: Энн следовала за мужем во всех начинаниях, поездках и опытах, а последние тридцать лет их совместной жизни воспринимаются как нечто немыслимое друг без друга. Верность делу супруга она сохраняет и сегодня.

Их совместный экспириенс (во всех смыслах этого слова) был подробно изложен в двух написанных в соавторстве бестселлерах: упомянутом мною PiHKAL:A ChemicalLoveStory (1991) и TiHKAL:TheContinuation (1997). Обе книги разбиты на автобиографическую и техническую части (последняя в РФ и некоторых других странах внесена в список запрещенной литературы). «Химическая история любви»описывает жизнь Александра и Энн Шульгиных до первых месяцев их брака с намеренно спутанными датами и именами собственными, дабы в случае чего всю историю можно было списать на художественный вымысел. Ее практическая часть полностью посвящена двум сотням фенэтиламинов, их структуре, синтезу и описанию действия. Аналогично и с посвященным триптаминам «Продолжением», где речь идёт о событиях 80-90-х годов. Но помимо мемуаров и пособий для доморощенных Уолтеров Уайтов в них есть кое-что не менее важное — ответ на вопрос «зачем я всем этим занимаюсь?» Приведенным в этих книгах тезисам доктор не изменил до самой смерти. Этика для Шульгина была всем, так что в двух словах обсудим и ее. И попытаемся заодно понять, зачем нам отправлять этот условный кислотный танкер в Россию.

Любопытно, как «правый» и «левый» взгляды двух умов, вошедших в мир психоделиков, переплелись в их попытке объяснить, какая судьба уготовлена этим загадочным веществам. Когда за проблему берется Энн, ее заключения постоянно сводятся к социальной сфере, высвечивая темы мирового зла, несправедливого устройства вселенной, просветления, аскетизма и порочности забывшей свои витальные корни западной цивилизации. Иными словами, это практически буквальное воспроизведение философии Нью Эйджа, превратившей постмодернизм в религию, плоть от плоти запутавшегося в самом себе XX века. Александр Федорович же считал, что его работа немного не про это. Нет, он не вступает в полемику с женой ни в книгах, ни в интервью, но сам дух его исследований, само его отношение к своим детищам, в конце концов, сама атмосфера его рабочего места представляют нам архетип ученого не XX, а XVI века. Химия и «алхимия» слились в его личности настолько, что процесс поиска и создания новых психоактивных соединений стал для него вещью в себе: Парацельс искал философский камень не потому, что он даровал вечную молодость, а потому, что Парацельсу его искать полагается.

Касательно же наркотиков как таковых, Шульгин исходит из посылки, что абсолютно любое вещество несет в себе некое «вознаграждение», требующее определенной «платы» со стороны принимающего его организма. Соответственно, само понятие «наркотик», получившее за последние сто лет стигму социального зла, оказывается размыто в контексте культурной среды, исторического периода и конкретной правовой системы. Единственное действительно емкое определение, которое можно дать этому слову сегодня — это психически активное вещество, использование которого запрещено и/или подвержено осуждению со стороны общества, в котором оно употребляется. Конкретный эффект, вопросы токсичности и зависимости, — все это оказалось вытеснено его социальной ролью. Иными словами, не бывает «плохих» или «хороших» веществ — бывает искаженное представление об их действии. Отсюда убежденность доктора в том, что государственные запреты и пропаганда против наркотиков не решают порождаемые ими проблемы, но лишь переносят их в дополнительное измерение. По его мнению, единственным способом действительно положить конец этой бессмысленной войне является предоставление населению всей полноты объективной информации о ПАВ. И заниматься этим должны квалифицированные специалисты, а не зашоренные чиновники и лоббисты. История государственного контроля чего угодно доказывает только одно — если у человека есть желание что-то приобрести, он найдет способ удовлетворить свой спрос, несмотря ни на какие запреты. Особенно когда спрос становится массовым.

В 2005-м журналист New York Times спросил Александра Федоровича, какого его отношение к зафиксированным летальным исходам опытов с описанными им препаратами. В ответ Шульгин, не отрицая трагичности этих случаев, предложил ознакомиться со статисткой смертей от аспирина. Токсичность этих соединений представляет собой далеко не главный риск, связанный с психоделическим опытом. Принимая DOB, 2C-B или DMT, человек расписывается в своей готовности на несколько часов полностью потерять ощущение пространства и времени вместе с самоконтролем. Естественно, для этого необходима спокойная изолированная обстановка, и даже плохое настроение может стать весомым поводом для переноса эксперимента. Незнание свойств галлюциногенов или пренебрежение ими при опытах такого рода — это не просто кретинизм. Это кретинизм безответственный. Шульгин утверждает, что если опыт совершается взрослым человеком, полностью отдающим себе отчет в своих действиях, и все меры безопасности соблюдены, то полученный экспириенс может оказаться чрезвычайно полезным:

«Я полностью убежден в том, что в нас встроена сокровищница информации. В нас заложены огромные запасы интуитивного знания, скрытого в генетическом материале каждой нашей клетки. Это похоже на библиотеку, в которой хранится бессчетное количество справочников, но только непонятно, как в нее войти. И без определенных средств доступа нет никакой возможности даже приблизительно определить масштабы и качество содержимого этой библиотеки. Психоделики позволяют исследовать этот внутренний мир и постичь его природу. […]

Я считаю, что испытанные мною переживания, хотя они и были кратковременными, принесли мне благословение, и я чувствовал Бога. Я ощущал сакральное тождество творения с его Творцом, и — что самое ценное — я коснулся ядра своей собственной души.

Именно по этим причинам я посвятил свою жизнь этой исследовательской области. Когда-нибудь я смогу понять, как эти простые катализаторы делают то, что они делают. Пока же я у них в неоплатном долгу — и я всегда буду оставаться их защитником».

Я ни в коем случае не призываю к проверке этих веществ на себе, равно как и к их синтезу. Как отметил автор последнего интервью Шульгина, Гамильтон Моррис, где-то начиная с середины 90-х доктору было достаточно «прошептать название нового соединения», чтобы на следующее утро оно появилось на улицах где-нибудь в Китае, а к вечеру попало в федеральные списки запрещенных субстанций. Что я действительно нахожу необходимым, так это возобновление полномасштабных и открытых клинических исследований наследия Александра Федоровича. Я склонен — может быть, наивно — считать, что наука должна стремиться к рациональному объяснению необъяснимого ранее. И когда наука, встречая целую бездну необъяснимого, отворачивается от неё, упираясь в морализаторство абсолютно некомпетентных в этом вопросе людей из правительства, она начинает отрицать саму себя. Мы живем в эпоху нейросетей и генетических алгоритмов, мы не просто изучаем сознание — мы активно пытаемся его создать. В чисто инструментальном смысле за последние сорок лет мы совершили прорыв столь огромный, что он практически обесценивает результаты последней большой волны исследований психоделиков. Я уверен, что в тот день, когда мировая наука со всей серьезностью вернется к этой теме, благодаря Александру Федоровичу Шульгину Россия и русские смогут по праву быть в авангарде психофармакологии. Ведь он действительно прожил жизнь типичного русского гения:никаких прямых линий — один сплошной фрактальный узор.