9 июля в возрасте 87 лет скончался художник Илья Глазунов, ставший, пожалуй, главным русским художником в СССР второй половины ХХ века. В эпоху, когда главным направлением в советской живописи стал соцреализм и выгодно было рисовать канонически верные картины Ленина, Глазунов явно выделялся на общем фоне. Обсуждать художественную ценность картин покойного не будем, изучим только биографию.
Глазунов прожил долгую жизнь, не имел серьезных проблем с властями несмотря на имидж полуподпольного патриота. В жизни художника были и слава, и признание, и критика, и заступничество высших чинов, и обвинения в связях с КГБ, и работа в качестве придворного художника, и самостоятельные творения, самым известным из которых остается картина «Тысячелетняя Россия».
В публикациях неоднократно встречаются утверждения, что Илья Глазунов происходил из семьи потомственных дворян. Вероятно, такое убеждение сложилось по причине монархических взглядов художника и особого отношения к Дореволюционной России. Но на самом деле Глазунов происходил из сословия почетных граждан — образованных людей, среднего класса. Попадали в такое окончив университетский курс, либо достигнув определенного чина в Табели о рангах, либо став купцом (собственно, для купцов это сословие и задумывалось).
Дед художника — Федор Глазунов, работал управляющим на одной из кондитерских фабрик «Жорж Борман» (за этим французским именем скрывался русский немец Григорий Николаевич Борман, фабрика была российской). Жила семья в Царском Селе и была большой — четыре сына и дочь. Все получили хорошее образование еще до революции и смогли достичь определенных вершин. О старшем сыне — Владимире, известно меньше всех.
До революции Владимир состоял в одном из первых в России и самом знаменитом Царскосельском скаутском отряде. Уже во время войны в этот отряд был записан наследник престола, цесаревич Алексей. Были там и другие интересные личности. Например, Александр Казем-Бек. Эмигрировав после Гражданской войны, Казем-Бек создал «Союз младороссов» — весьма специфическую организацию, в которой причудливо переплетались сразу все идеологические течения того времени — от фашизма и монархизма до евразийства и национал-большевизма. Несмотря на то, что младороссы охотно фотографировались со свастиками, Казем-Бек работал на советскую сторону. Немцы через некоторых русских эмигрантов пытались прощупать младороссов, но поняв, что к чему, прервали все контакты.
Во время войны Казем-Бек перебрался в США, где стал проводником влияния московской РПЦ в противовес РПЦз. В ОВЦС — отделе внешних церковных сношений РПЦ, самой элитарной структуре РПЦ, откуда выходят все без исключения патриархи — Казем-Бека очень ценили (поклонником Александра был старший брат нынешнего патриарха протоиерей Николай Гундяев), в хрущевские времена выхлопотали иммигранту советское гражданство, и Казем-Бек благополучно вернулся в СССР, чтобы еще 20 лет проработать в ОВЦС.
В том же отряде были Георгий Радецкий-Микулич, после эмиграции занимавший высокие руководящие посты в НОРС — Национальной организации русских скаутов, объединявшей детей эмигрантов, а также князь крови Георгий Константинович, правнук императора Николая I.
Также в отряде числился Исидор Палепа — один из зачинателей уже советского комсомольского движения, позднее возглавлявший балетное училище им. Вагановой. А создал все это Олег Пантюхов — популяризатор и один из основателей скаутского движения в России. Позднее эмигрировал и жил в США, где играл видную роль в скаутском эмигрантском движении и дружил с самим Баден-Пауэллом — создателем скаутского движения. Сын Пантюхова служил переводчиком при генерале Конноли (командующим в Иране) и генерале Эйзенхауэре в годы Второй мировой войны. После отъезда Олега Пантюхова на Первую мировую войну (он был офицером) Царскосельский отряд возглавил Эраст Цытович — преподаватель физики и математики у царских детей, который в лихие годы Гражданской войны умудрился оказаться министром просвещения в Кубанской народной республике, где также внедрял скаутизм.
Как видно, дружина была очень интересной, и некоторые дружинники оставили немалый след в истории. Однако о Владимире Глазунове этого сказать нельзя, поскольку он просто исчез со всех радаров. Даже сам Илья Глазунов, знавший историю своей семьи, ничего не мог сказать о своем дяде.
Следующим сыном был Борис. По образованию инженер, добровольно ушел на Первую мировую войну, дослужившись до звания штабс-капитана. В дальнейшем продолжал жить в Царском Селе, тогда уже переименованном в Пушкин. После начала войны город заняли немцы. В немецкой комендатуре города оказалось много остзейских немцев и русских эмигрантов, перебравшихся из Риги, часть из которых являлась активистами НТС, Национально-трудового союза солидаристов — эмигрантской антикоммунистической организации. Работавший переводчиком Борис Глазунов примкнул к НТСовскому подполью. При отступлении немцев ушел вместе с ними, но в 1945 году был выдан англичанами в СССР как советский гражданин, после чего сразу же уехал в лагеря по 58-й статье. Освобожден был уже при Хрущеве. Илья Глазунов так вспоминал о встрече с дядей после лагерей:
После традиционного обеда дядя Боря подошел ко мне, положил руку на плечо и, став вдруг до жути по взгляду похожим на моего отца и его младшего брата Сергея, сказал тихо, чтобы никто не слышал, но строго, словно ввинчивая в меня слова: «Запомни, я никогда ни одному русскому человеку не сделал зла. Я действительно ненавижу коммунистов… Я всегда работал как инженер — строил дороги в Царском Селе и даже там, за проволокой. Я прошел ад — пойми правильно брата твоего отца!
Третьим сыном в семье был Михаил — добившийся самых больших успехов при советской власти. В отличие от братьев, он избрал карьеру военного врача. Сразу же после окончания учебы в Военно-медицинской академии в Петрограде он был мобилизован в РККА. Затем он долгое время был преподавателем, защитил докторскую диссертацию и в начале войны был назначен главным патологоанатомом советской армии.
Михаил Глазунов любил живопись и разбирался в ней, коллекционируя произведения «мирискусников», в противовес которым не любил «передвижников» (борьба между группировавшимися вокруг журнала «Мир искусства» и вокруг передвижных выставок художниками была главным спором в русской живописи начала ХХ века. Первые выступали за «креатив» и полет фантазии, вторые считали, что рисовать надо только трудящихся в жанре реализма).
Именно дядя Михаил в буквальном смысле слова спас Илью, но об этом чуть позже.
Младшим сыном в семье был Сергей — отец нашего героя. В годы Первой мировой добровольно ушел на фронт. В советское время работал то экономистом, то читал лекции по истории. В общем, благодаря хорошему дореволюционному образованию мог занимать в сталинском СССР любую должность, знаний хватало. Сергей женился на дочери инженера Ольге Флуг и в 1930 году в их семье родился Илья. По материнской линии его дальним родственником был Константин Арсеньев, преподававший статистику и географию цесаревичу Александру, будущему императору Александру II.
Детство Глазунова было «старорежимным»: без карлы-марлы и прочей марксистской абракадабры, и без типичной для детей трудящихся полубеспризорности:
Бабушка читала мне вслух любимую книгу Сенкевича «В пустынях и дебрях», а я рассматривал многочисленные папки с репродукциями классической живописи, заботливо собранными братом бабушки Кокой Прилуцким, художником, которого называли «князем Мышкиным». На столе лежали любимые игрушки, книги. Одни названия их для меня, как музыка детства: «Царские дети и их наставники», «Рассказ монет», «Живчик», «Под русским знаменем» — о героях русско-турецкой войны. Засыпая, я старался представить себе Бородинское сражение, Илью Муромца, борющегося с Соловьем-разбойником, улыбающегося светлейшего князя Александра Васильевича Суворова, костры, горящие у стен Измаила, и лица суворовских солдат — точь-в-точь как на картине И. Л. Сурикова «Переход Суворова через Альпы».
Отношение к советской власти, царившее в семье, Глазунов позднее описывал так:
Дома у нас среда была антисоветская. Отец люто ненавидел большевиков и все, с ними связанное.
Вечная Россия (Сто веков), 1988 год
Разгром Храма в Пасхальную ночь, 1999 год
Раскулачивание, 2010 год
Начало войны Глазуновы встретили в Вырице. В конце августа село было занято немцами, и семья успела уехать в Ленинград на одном из последних поездов. Так Глазуновы оказались в Ленинграде, который через несколько дней подвергся блокаде. В первую же блокадную зиму вся семья умерла от голода, за исключением 12-летнего Ильи.
Дядя Михаил использовал армейские связи, чтобы вывезти родственников из блокадного Ленинграда. Но опоздал — к тому моменту как прибыла машина, в живых остались только Илья и уже не транспортабельная мать:
За нами пришли, чтобы на машине перевезти на Большую землю. Дядя Миша был на Северо-Западном фронте. По его просьбе машина, которая привезла в военный госпиталь медикаменты, возвращаясь на фронт, должна была взять нас. Дядя не знал, что мой отец, его брат, уже умер. Из нашей семьи осталось двое: мама и я. Мама не могла даже пошевелиться, глазами следила за чужими людьми, пришедшими за ее единственным сыном. «Я поправлюсь и приеду к тебе», — тихо говорила она. Глаза ее были полны слез, которые она пыталась скрыть. «Я плачу потому, что мы расстаемся… На месяц. Не больше, только на месяц», — говорила она, как будто убеждая себя. Мама попросила меня принести из шкафа маленькую коробочку. Там, как я знал, была медная иконка, о которую ударилась пуля турецкого солдата. Если б не она, то пуля пробила бы грудь моего деда на Балканах во время сербско-турецкой войны. «На, возьми, на счастье… (эта маленькая медная позолоченная икона Матери Божией всегда, по сей день со мной). Я всегда с тобой. Мы скоро увидимся». Сквозь слезы, которые лились не переставая, как беспрерывный осенний дождь, я смотрел на святое для меня лицо.
Глазунова отвезли в госпиталь, а оттуда в деревню в Новгородской области, где у Михаила Глазунова были довоенные знакомые. Там Илья провел два года, прежде чем блокада Ленинграда окончательно была снята, и мальчик вернулся в город.
После возвращения в Ленинград Глазунов поселился у родственников по материнской линии и поступил в художественную школу при Академии художеств (все преподаватели были оттуда). Живописью Глазунов увлекался еще в довоенном детстве. После школы продолжил обучение в Институте живописи в мастерской Бориса Иогансона, к которому напросился при личной встрече. Так было по версии Глазунова. По другой версии, озвученной Молевой, Иогансону Глазунова навязали насильно.
Иогансон был одним из основоположников соцреализма. Ходили слухи, что самая знаменитая его картина, «Допрос коммуниста», была написана с натуры, якобы художник служил в колчаковской контрразведке и чуть ли не сам лично допрашивал того самого коммуниста. Насчет контрразведки точно ничего сказать нельзя, но в колчаковской армии Иогансон действительно некоторое время служил, но при неясных обстоятельствах (возможно,сумел вовремя перебежать) вскоре оказался уже в РККА.
В 1956 году Глазунов женится на Нине Виноградовой-Бенуа — родственнице знаменитого художника Бенуа, работавшего с Дягилевым над декорациями к его балетам и одного из главных идеологов дягилевского журнала «Мир искусства». Дальше начинаются удивительные и малообъяснимые вещи. Как будто какая-то очень могущественная сила упрямо двигала Глазунова вперед, и художник с легкостью преодолевал любые преграды.
В 1957 году в Центральном доме работников искусств состоялась персональная выставка Глазунова. Это невероятно: даже не завершивший обучение молодой художник, совершенно неизвестный, вдруг получает персональную выставку в ЦДРИ, а ведь Илья даже не соцреалист и не рисует Ленина.
Иогансон, давно уже конфликтовавший с Глазуновым, с которым они не сошлись характерами и взглядами на живопись, добивается отчисления Глазунова. Сам художник вспоминал об этом вскользь, без подробностей, но по свидетельству Нины Молевой, Иогансон впал в ярость из-за этой выставки и дошел с жалобами до самой Фурцевой:
Когда новый президент Академии художеств живописец Борис Иогансон обратится со своими недоумениями к министру культуры Е. А. Фурцевой, ответ будет почти злым: «Не ваша компетенция». — «Союза художников?» — «Нет, как, впрочем, и не Министерства культуры». Фурцева явно досадовала, но и не договаривала. Не отличавшийся уравновешенным характером Борис Иогансон изливал свое негодование за моим рабочим столом. Иогансона участие молодых советских художников тем более касалось, что среди них фигурировал ученик его ленинградской академической мастерской Илья Глазунов. В свое время он был зачислен в мастерскую профессора вопреки возражениям Иогансона — «по анкетным данным», как определил очередной кадровик. Его профессиональные возможности настолько не устраивали педагога, что Иогансон не допустил необычного студента до дипломной работы. Слишком плохое знание рисунка и анатомии, слабая живопись.
И не получив диплома, Глазунов был переведен в Москву, получил — вещь невероятная! — прописку, великолепную квартиру, мастерскую и работу в Управлении по обслуживанию дипкорпуса — место преподавателя рисунка и живописи для жен дипломатов. Это назначение ответило на все недоуменные вопросы.
Молева здесь ошибается, Фурцева в 1957 году была еще не министром культуры, а первым секретарем московского горкома, и квартиру художник получил чуть позже. Но жаловаться Иогансон вполне мог, фактически Фурцева возглавляла город и в ее ведении были все городские процессы, в том числе и выставки. Однако после отчисления Иогансон вынужден был вновь принять нелюбимого ученика. Позвонили сверху. Глазунов утверждал, что выставку в ЦДРИ посетил министр культуры Михайлов:
Когда побывавший на моей выставке министр культуры СССР Михайлов на одном из официальных приемов в лоб спросил у Иогансона: «Глазунов ваш ученик?» — Иогансон (я представляю его лицо в этот момент!) ответил: «Он не мой ученик, а в настоящий момент даже не студент института имени Репина — мы его исключили». Министр коротко ответил: «А я бы от такого ученика не отказался, пусть наша молодежь дерзает!»
26-летний недоучившийся художник, получивший персональную выставку в 1957 году — звучит как короткий анекдот. Такое в принципе очень трудно представить, но это только начало. Иогансон принимает студента обратно, но начинает маленькую вендетту. Дипломную работу «Дороги войны» не разрешают представить (как упадническую и антисоветскую — картина изображала отступление армии в 1941 году). Глазунов в качестве дипломной вынужден защищать работу «Рождение теленка», за которую ставят тройку. Глазунова распределяют учителем черчения в ПТУ в город Иваново. Иогансон становится главой Академии художеств и, пользуясь случаем, напоминает нерадивому ученику, кто тут круче, опубликовав разгромную статью в «Советской культуре»:
Что же удивляться после этого, когда студент художественного вуза И. Глазунов возомнил себя новоявленным «гением» и организовал свою персональную выставку. Мы считаем необходимым в интересах дела установить первопричину такого явления. Студент Глазунов не виновник, а скорее жертва безответственных выступлений, подобных тем, о которых мы только что говорили. Молодой человек рассудил просто: «Если произведения формалистов — это искусство, а я без труда могу сделать штучки в этом роде не хуже, то почему и мне не прославиться!» И ведь не ошибся — прославился. Нашлись организаторы выставки — не кто-нибудь, а дирекция Центрального дома работников искусств. Нужно прямо сказать, что опасность распространения подобных тенденций в нашем искусстве была налицо. И сегодня партия оказала неоценимую помощь художественной интеллигенции в решении сложных и острых вопросов борьбы с идеологическими извращениями в области искусства.
Это был конец столь многообещающей карьеры. В советских условиях не мог существовать художник, рисовавший на несоветские темы и вдобавок отягощенный личной вендеттой со стороны самого главного художника СССР. Его бы просто-напросто не приняли в Союз художников, а без этого получить заказы было нельзя. В лучшем случае Илья мог «халтурить» на провинциальных детских утренниках, оформляя снежинки.
Глазунов уезжает из Ленинграда в Москву. Благодаря выставке в ЦДРИ он завел в столице некоторые связи, в том числе и среди новой богемы: Евтушенко, Вознесенский, другие будущие шестидесятники. Общими усилиями художнику нашли крошечную комнатушку (точнее, кладовку) в коммуналке одного богемного испанца и пристроили на Международный фестиваль молодежи рисовать гостей. Но это была временная подработка. У Глазунова не было даже прописки, а Москва была режимным городом, и устроиться куда-либо было просто невозможно.
Несколько месяцев Глазунов занимался тем, что получал штучные заказы от знакомых знакомых и друзей друзей на рисование портретов. Дальше жизнь художника очень резко изменилась после встречи с Сергеем Михалковым, которого Илья позднее называл своим «неизменным благодетелем».
Моя жизнь резко изменилась с той поры, когда великий Михалков открыл дверь нашего чулана. Будучи великим и своим ростом, известный детский писатель, автор гимна СССР, не зная размеров нашей «жилплощади», чудом не ударился лбом о противоположную стену. Слева, занимая всю стену, была приколочена моя картина «Джордано Бруно», справа — алюминиевый остов «раскладушки», а у батареи под окном, на табуретке, кастрюля, где плавали в воде несколько пельменей. «Нельзя сказать, что вы живете роскошно», — пошутил «великан», известный всем по стихотворению «Дядя Степа». Не раздеваясь, Сергей Владимирович обвел глазами комнату и сказал: «Так жить нельзя. И это после триумфальной выставки!» Потом спросил: «А сколько тебе лет?» «Двадцать семь», — ответил я. «А тебе?» — задал он такой же вопрос Нине. «Двадцать один», — ответила она. Улыбнувшись, Михалков заметил: «Стоим мы трое, как в тамбуре поезда, — и сесть нельзя. О тебе, старик, — обратился он ко мне, — мне много рассказывал твой приятель мой сын Андрон — потому я здесь».
Андрон Кончаловский, в ту пору еще начинающий режиссер, оказался поклонником таланта Глазунова и добился от своего могущественного отца поддержки таланту. Ну Михалков и замолвил словечко — перед самой Фурцевой, которая тогда была главой Москвы.
«Был в Кремле на новогоднем балу, танцевал из-за тебя, дурака, вальс с самой Фурцевой». Толя Алексин успел снова шепнуть: «Фурцева больших мужиков очень любит». «Она разрумянилась, — продолжал Михалков, — а я и говорю ей: хочу, мол, попросить вас за одного человека, очень талантливого». А она, секретарь ЦК КПСС, очень милая женщина, бывшая ткачиха, спрашивает: «А что нужно?» Я говорю: «Прописать одного человека». Она спрашивает: «Кого же все-таки?» — «Илью Глазунова — талантливого художника». Посмотрела снизу вверх, говорит: «Ради вас готова поддержать, хотя он, как мне говорили, идеологический диверсант». Михалков снова улыбнулся: «Поздравляю с разрешением на прописку».
Но получение прописки — это только половина дела. Надо было найти работу. Что было не так просто, учитывая, что Глазунов, который только начинал свою карьеру, дважды уже успел со всеми переругаться (первый раз из-за персональной выставки, которая ему не полагалась по чину, второй — из-за дипломной картины, изображавшей отступление РККА в 1941 году). Снова помог товарищ Михалков:
Однажды меня позвали к телефону в нашей коммуналке и кто-то спокойным официальным голосом сказал, что со мной хотел бы встретиться начальник протокольного отдела МИДа СССР Федор Молочков «для решения крайне важного вопроса». Федор Федорович, старый мидовский волк, мужчина лет шестидесяти, в прекрасно сшитом костюме и в белоснежной рубашке, прищурил свои умные глаза. В МИДе он работал очень давно, еще, как говорили, при Сталине. Рассматривая меня с видимым благожелательством, он спросил: «Чаю или кофе?» «Что вы, то и я», — ответил я. «Времени у нас мало, и я сразу перехожу к делу: западная пресса, как вы знаете, о вас шумит, никто не знает, где вы скрываетесь — но очень многие интересуются вами. Я имею указание Никиты Сергеевича встретиться с вами и обсудить весьма важное дело». Не притрагиваясь к чаю, я вцепился в ручки кресла, на котором сидел, и чувствовал себя так, словно на меня на всех парах надвигался паровоз. Ф. Ф. Молочков продолжал: «Самый уважаемый человек в дипломатическом корпусе, аккредитованном в Москве, — это господин Рольф Сульман; он дуайен, что по-нашему — староста всех дипломатов, живущих в Москве. Он дольше других живет в Москве, и потому дипкорпус избрал его дуайеном». Молочков вдруг вскинул на меня глаза, как на допросе, и вкрадчиво спросил: «Вы знакомы с ним и его женой?» «Нет, что вы, — искренне замахал я руками. — Во время моей выставки мне вообще запретили разговаривать с иностранцами». «Короче говоря, — Федор Федорович мельком взглянул на часы, — его жена, мадам Сульман, — княгиня Зинаида Александровна Оболенская. Когда-то княгиня, — продолжал он доверительно. — Молодой Сульман приезжал к нам в Москву еще по линии АРА — комиссии американской помощи голодающим Поволжья, где и познакомился со своей будущей женой. Так вот, княгиня Оболенская во время одного из приемов обратилась напрямую к Никите Сергеевичу Хрущеву. Она восторженно говорила о вас, сказала, что обращалась в своих безуспешных поисках найти вас в Министерство культуры и Союз художников. Ей во всех инстанциях отвечали, что не знают, где вы. Не скрою, распущен слух, что вас посадили. — Он как бы с укоризной посмотрел на меня взглядом доброго следователя: — Вы не догадываетесь, почему она вас разыскивает?»
«Н-н-е-ет, не догадываюсь», — ответил я, еще сильнее цепляясь в ручки «сталинского» кресла, поймав себя на мысли, что слово «нет» я словно проблеял. Молочков удовлетворенно кивнул головой: «Она просила Никиту Сергеевича прислать вас, чтобы вы написали ее портрет, который она хочет оставить своим детям на память от русской матери. Она вас считает лучшим портретистом Европы».
История звучит почти невероятно. Какая-то княгиня попросила, чтобы мальчишка (по художественным меркам) непременно рисовал ее портрет, и сам Хрущев потребовал художника разыскать. Вероятно, и здесь не обошлось без вмешательства вездесущего Михалкова, ставшего ангелом-хранителем художника, а может и кого рангом повыше.
Михалков через Фурцеву помог Глазунову выбить в Москве однокомнатную квартиру, а потом и мастерскую в самом центре города. Художник фактически поставил дело в МИДе на поток, у него было удостоверение сотрудника Министерства иностранных дел и он вполне официально занимался тем, что рисовал с натуры портреты зарубежных дипломатов и их родственников. Примерно тем же занимался в те годы и скульптор Эрнст Неизвестный, который позднее подвергся уничижительной критике Хрущева после одной из выставок.
Вообще-то такая деятельность была полулегальной. При желании можно было оформить это как нетрудовые доходы. Вопрос о наказании Глазунова и Неизвестного даже обсуждался на заседании ЦК, но резко против выступил всемогущий небожитель товарищ Куусинен, который и сам, в отличие от крестьян (или маскировавшихся под крестьян и рабочих), любил искусство и писал стихи и музыку.
Глазунов быстро превратился в художника «для своих». Для широких масс его просто не существовало, но в рядах богемы и партийной номенклатуры его знали все. В мастерской художника гостили большие люди — Аджубей, зять Хрущева, его личный спичрайтер и главный редактор «Известий», а также Лебедев — помощник Хрущева, курировавший искусство при Никите Сергеиче. По чьему-то совету (а может и сам догадался) Глазунов нарисовал портрет Ленина и по инициативе Аджубея и Лебедева копия портрета была заказана для ЦК.
Пока советские граждане знать ничего не знали ни о каком Глазунове, в западных странах артистом заинтересовались. Там очень пристально следили за всеми культурными событиями в СССР, особенно в первые годы Хрущева, и конечно выставку Глазунова в ЦДРИ себе отметили. Кроме того, слухи доходили и о том, что Илья теперь рисует портреты западных дипломатов и советской богемы. В Италии даже вышла монография о творчестве художника. Во время Московского кинофестиваля Глазунов нарисовал потрет знаменитой Джины Лоллобриджиды, находившейся тогда на пике славы. Итальянцы стали зазывать художника к себе, что было просто невозможно для беспартийного и даже не состоящего в Союзе художников Глазунова. Вопрос решался по линии Министерства культуры и КГБ, и лично Фурцева, тогда уже министр, дала добро на поездку.
Заметили популярность художника и в СССР, и уже в позднехрущевские времена начали понемногу подтягивать к официозу. О художнике дали комплиментарные материалы «Литературная газета» и «Москва». В начале 60-х в партийном аппарате начало вызревать то, что позднее назовут «русской партией». Постсоветскими публицистами это явление было очень сильно преувеличено. По сути это одна из партийных групп, объединенных общими взглядами (но не организационно): любовью к старине, православию (хотя это зачастую камуфлировалось любовью к старинным памятникам искусства — церквям), русской истории и нелюбовью к евреям (нередко), которые тогда постоянно создавали мелкие проблемы своим движением отказников. То есть скорее такой неформальный клуб единомышленников, чем фракция.
Эти люди покровительствовали некоторым советским деятелям искусства, чьи взгляды казались им похожими. Известно, что Глазунову покровительствовали Решетов и Павлов (на тот момент глава комсомола) — выходцы из «комсомольской группы» Шелепина, которых часто относят к «Русской партии». Позднее шелепинцы сыграют ключевую роль в смещении Хрущева. Аппарат ЦК ВЛКСМ был весьма благожелательно настроен к полуподпольному художнику.
Великий эксперимент, 1990 год
Вклад народов СССР в мировую культуру и цивилизацию, 1980 год
Мистерия XX века, 1999 год
По протекции Аджубея Глазунов в 1964 году выступил на совещании Идеологической комиссии, предложив учредить общество по охране памятников и пересмотреть подход к воспитанию молодежи. Интересно, что ранее с похожим предложением выступал и его покровитель Михалков. Судя по всему, вбросы через деятелей искусства проводили шелепинцы. Хрущев идею отклонил, но при пришедшем вскоре во власть Брежневе эти идеи были реализованы в виде патриотического клуба «Родина», а затем — Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, которое фактически повторяло «Родину» по своим функциям.
Но еще при Хрущеве в 1964 году в Манеже состоялась первая за семь лет выставка Глазунова. Событие стало настоящей сенсацией, туда ломились иностранцы, богема, а следом и трудящиеся, желавшие поглазеть и на иностранцев, и на невиданного подпольного художника, чуть ли не запрещенного советской власть и принципиально не принимаемого в Союз художников. Эта выставка вызвала очередные бюрократические разборки, Союз художников счел себя обиженным и потребовал разъяснений. Фурцева же полагала, что Глазунов пользуется чьим-то очень высоким расположением (иначе бы так не жил) и выставку легко разрешила. Впрочем, закончилось все ничем, никто не пострадал.
Глазунов продолжал жить в СССР своей удивительно несоветской жизнью. К артисту начали организовывать визиты зарубежных политиков, прибывавших в Москву. Первой ласточкой стал датский премьер-министр, который сначала позировал, а затем пригласил художника в Данию, нарисовать портрет жены.
Удивительно, но Глазунова вновь легко отпустили, причем вопрос обсуждался в КГБ, где пришли к выводу, что художник Илья может и антисоветский, но отпустить надо, поскольку артист может сыграть важную роль в установлении контактов с западной интеллигенцией.
С этого момента начинается прорыв Глазунова на запад. Все дружественные СССР лидеры западных государств, от личного друга Косыгина финского лидера Кекконена до Сальвадора Альенде, считают своим долгом пригласить Глазунова для написания портрета, а КГБ — отпустить Глазунова из страны, несмотря на антисоветские взгляды.
Более того, в 70-е годы Глазунов становится художником официоза. Артиста направляют в официальную командировку в охваченные гражданской войной Вьетнам и Никарагуа. Он окончательно становится придворным живописцем, которому позируют Громыко, Щелоков, Брежнев. Сам Громыко приглашает поработать над интерьером нового советского посольства в Испании. К этому времени Глазунов наконец вступает в Союз художников при протекции КГБ (Андропов написал докладную записку в Политбюро с предложением организовать поездку во Вьетнам и после этого зачислить в Союз).
В начале 70-х разработан новый Генплан Москвы, который, по примеру сталинского, планировал существенную перестройку и частичный снос исторического центра. Понятно, что этому воспротивились шелепинцы, которые тогда уже потеряли влияние. Поначалу тему пытались завести через Михалкова, но это не удалось. Тогда подключился Глазунов, вместе с композитором Овчинниковым собравший подписи деятелей науки и культуры. Овчинников вспоминал:
Я, подумав, выдвинул свое предложение: письмо, в первую очередь, должны подписывать те люди, с которыми там безусловно считаются. А там считались с крупнейшими учеными — атомщиками и работавшими на космос. Поскольку я долгое время обитал на даче Михалковых-Кончаловских на Николиной горе, где размещались дачи и этих ведущих ученых, многие из которых хорошо относились к моему творчеству, мы и решили начать их обход для сбора необходимых подписей.
И свой обход с Ильей Сергеевичем и его женой Ниной мы начали с дачи академика Энгельгардта, затем направились к Капице-старшему, а тот пригласил к себе Туполева-старшего. И они подписали письмо с условием, что будет предусмотрено восстановление Сухаревой башни. Каждый из этих наших визитов заслуживает отдельного сюжета.
В общем, первые подписи были собраны. Затем поехали в Жуковку на дачу Д. Шостаковича, у которого я неоднократно бывал дома и, в сопровождении его дочери Гали, знавшей, где располагаются дачи необходимых нам ученых, пришли на дачу академика А. Арцимовича, который тогда был весомейшей фигурой в области ядерной физики. По известной мне молве, он происходил из дворянского белорусского рода, которому принадлежали некоторые дома, стоявшие на бывшей улице Веснина. Нас встретила его жена, ибо сам Лев Александрович находился в больнице. Выяснив, с чем мы явились, она по телефону изложила Арцимовичу суть дела. И тот не только согласился поставить свою подпись под письмом, но назвал имена и других ученых, к которым мы должны обратиться по его рекомендации. А потом с больничной койки звонил тогдашнему главе Совета Министров СССР Косыгину и другим важнейшим государственным деятелям, призывая вмешаться в судьбу исторической Москвы. Подчеркиваю, что голос его был чрезвычайно весом.
И вот чем закончилось это дело. Письмо в адрес Брежнева, подписанное крупнейшими учеными, а затем деятелями культуры (среди которых первым поставил свою подпись известный актер Борис Ливанов), было рассмотрено на заседании Политбюро ЦК КПСС. Сам Брежнев впал в гневное изумление — почему же он не был поставлен в известность о существовании такого плана реконструкции, грозившего судьбе исторической Москвы? И было принято решение — выставить его в Манеже для публичного обозрения.
Общее возмущение, вызванное этим разрушительным проектом, привело к такому результату: он был категорически зарублен; представление о присуждении Ленинской премии его авторам было отозвано, а при Глав АПУ был учрежден общественный совет из наиболее авторитетных деятелей культуры, без санкции которого не могла решаться участь ни одной исторической постройки.
Глазунов начал преподавать в МХИ. Незадолго до смерти Брежнева получил совершенно номенклатурное назначение — стал директором Всесоюзного музея декоративно-прикладного и народного искусства. Другие титулы — звание Народного художника СССР. И при всем при этом Глазунов был совершенно открытым антисоветчиком, чья мастерская превратилась в монархическо-православный салон. Квартира художника была уставлена иконами и старинной утварью, которые Глазунов за бесценок скупал в глубинке. Ленина он именовал не иначе как Сифилитиком. Свои взгляды особо не скрывал. Разумеется, в КГБ об этом прекрасно знали. И вдруг такая карьера. В стране, где инакомыслящих всегда нещадно преследовали, такому яркому инакомыслящему вдруг включили зеленый свет повсюду. Художник никогда не подвергался преследованиям, его карьера — путь исключительного баловня. Как же так получилось?
Рынок нашей демократии, 1999 год
Совершенно никому не известный студент (при этом не соцреалист) вдруг получает персональную выставку против воли своего учителя, а выставки такого ранга — особая степень признания, к которой художники идут много лет. Потом главный художник-бюрократ выписывает нашему герою черную метку, но Илью внезапно берут рисовать портреты дипломатов, то есть работать с иностранцами напрямую. Это на порядок выше и круче в те времена, чем рисовать трафаретного Ленина для джамбульского горкома КПСС. Потом принципиально фрондирующего художника берут портретистом в Политбюро. Да возможно ли это? Можно конечно сказать, что Глазунов талантливее большинства советских художников того времени, но талант — это предпоследнее, на что тогда обращали внимание в номенклатуре. Объяснить все покровительством Михалкова тоже не получится, тот хоть и был вхож в кабинеты, все же не был всесильным.
У Глазунова был друг и соратник, знаменитый писатель-деревенщик Солоухин. Тот считал художника своим учителем, который научил его искренне ненавидеть коммунистов. Незадолго до смерти ученик опубликовал книгу «Последняя ступень» — художественное произведение, выстроенное в формате диалогов с неким наставником. Хотя напрямую Глазунов там не упомянут, его трудно не узнать. В книге содержится явный намек на то, что Глазунов — агент КГБ. Художник очень обиделся на эту книгу и дружбе между ними пришел конец.
Надо сказать, что никаких доказательств работы Глазунова на КГБ нет, за исключением намеков старого соратника. Но надо учитывать, что все прямые контакты с иностранцами в СССР находились под плотным контролем КГБ. Иными словами, любой человек, работавший с иностранцами, так или иначе работал и с КГБ. Может, с чекистами напрямую и не сталкивался, но в любом случае за таким человеком присматривали. Совершенно очевидно, что артиста, который писал портреты первых лиц западных государств и мировых звезд и постоянно выезжал за границу, органы не могли обойти вниманием.
Но это не значит, что Глазунов был мелким агентом-информатором. Все же он был весьма известной фигурой на Западе, поэтому художника могли использовать в качестве агента влияния для установления контактов с западной богемой. Это можно было делать даже без ведома и желания самого артиста. Андропов любил такие штучки. Сам факт существования Глазунова, во-первых, демонстрировал, что в СССР плюрализм мнений и нет цензуры, во-вторых, на контакт с Глазуновым могли идти такие представители богемы, которые не повелись бы на скучных соцреалистов.
В перестройку наступило время Глазунова. Впервые в советской истории был разрешен плюрализм мнений и будки гласности. Глазунов уже открыто декларировал православно-монархические взгляды и нелюбовь к советским вождям. В 1987 году получил свою академию, в которой стал ректором. В 90-е и нулевые популярность Глазунова пошатнулась, он уже превратился не в полузапрещенного фрондирующего художника, а в мэтра и классика. Стоит отметить, что своих взглядов Глазунов не переменил. Огромная часть былых антикоммунистов и патриотов в нулевые оказалась перекуплена Кремлем, подняв сталинские хоругви. Но Глазунов остался неприступен: Сталин гад и все тут, советская история — ужас, и нечего тут обсуждать.
С Путиным
Судьба Глазунова сложилась удивительным образом. Почти открытый антисоветчик умудрился сделать такую карьеру и вести такой образ жизни, какие не снились и самым лояльным советским карьеристам. Артист умело использовал все преимущества и недостатки советской системы, встроившись в официоз благодаря своей оппозиционности официозу. Можно сказать, что Глазунов был самым несоветским из всех советских художников и самым советским из несоветских.
Илья Глазунов. Моя жизнь, 1994 год