Никита Струве — Олегу Кашину:

«Разговоры о величии сегодняшней
России — это дешевка»

Интервью с одним из самых знаменитых деятелей Русского зарубежья Никитой Струве было подготовлено журналистом Олегом Кашиным специально для «Спутника и Погрома» в апреле 2014 года.

7 мая 2016-го, на 85-м году жизни, Никита Струве скончался.

Именно он был редактором главного зарубежного русского издательства YMCA-Press, которое первым опубликовало «Архипелаг ГУЛаг».

Струве родился во Франции в 1931 году. Его дед, знаменитый русский философ Петр Струве, был одним из первых русских марксистов, позднее перешедший на позиции умеренного либерального консерватизма и ставший одним из лидеров кадетов.

Никиту Струве политика не увлекала, поэтому он стал литературным деятелем: издателем, переводчиком и исследователем русской культуры и русской эмиграции. Струве лично знал множество выдающихся русских деятелей, вынужденно покинувших родину: Бунина, Шмелева, Бердяева. Именно он возглавил в 70-е годы одно из старейших и самых уважаемых издательств русской эмиграции — YMCA-Press (четверть века его возглавлял сам Бердяев), которое было основано после революции. Оно специализировалось на издании произведений деятелей русского зарубежья, которых по идеологическим причинам не печатали в СССР: Шмелева, Бердяева, Зайцева, позднее к ним присоединился гонимый Солженицын.

Кроме того, Струве занимался переводами на французский язык русских поэтов Золотого и Серебряного веков. Он же передал фонду «Русское зарубежье» огромную коллекцию писем, записок и других материалов самых известных деятелей русской эмиграции ХХ века. (Автор справки: Евгений Политдруг)

Часть первая

Никита Струве родился в Булони в 1931 году, закончил Сорбонну и с конца пятидесятых в ней преподавал русскую словесность, занимался историей православной церкви, переводил на французский русскую классическую поэзию, написал фундаментальный труд «70 лет русской эмиграции». С 1991 года возглавляет издательство «Русский путь».

Мой главный вопрос к любому русскому человеку вашего поколения — почему вы не вернулись? Во всей Восточной Европе после падения коммунизма почти везде была такая волна возвращения эмигрантов. В Прибалтике после 1991 года везде президентами были эмигранты, которые вернулись. Я встречался с эстонским президентом Ильвесом — это просто американец из Америки, у него английский родной язык. А наша русская эмиграция, первая волна, вторая — почему-то не было волны возвращений, не было такого проникновения в жизнь постсоветского общества. Собственно, был один Солженицын, да и он не в счет — вернулся поздно и жил отдельно, ни во что не вмешиваясь. Почему так произошло? Почему лично вы не вернулись?

Что касается моего поколения, нам некуда было возвращаться. Мы родились здесь, в Европе, прожили длинную жизнь здесь. Но кое-кто вернулся, между прочим, но не на свое счастье. Вернулся, скажем, Игорь Кривошеин [русский офицер, участник французского Сопротивления, один из иницаторов послевоенной репатриации русских в СССР, позднее — узник Марфинской шарашки, — О.Кашин], но он вернулся, чтобы попасть в лагерь на восемь лет, хотя до этого сидел в Бухенвальде у немцев.

Нет-нет, я имею в виду возвращение не к Сталину, а в постсоветскую Россию. Были те, кто вернулся, но их действительно были единицы.

Кто мог вернуться — они же в даже Европе не задерживались. Вторая и третья волна уезжала и из Европы, потому что Европа была почти вся коммунистическая, и вторая волна этого всерьез очень боялась, поэтому тут их осталось мало, даже в Латинской Америке их больше. А третья уехала в основном в Америку — через Израиль, через Австрию, и их тут тоже осталось не так уж много. Вопрос возвращения становился вопросом внутреннего призвания. И в 1991 году возвращаться было уже поздно, я бы сказал.

Но почему не был такого чувства: вот, пришло наше время, теперь нет коммунистов, и можно ехать и строить новую Россию, возрождать ее?

Вообще в жизни надо устроиться, чтобы что-то делать, чтобы просто была такая возможность. Надо что-то иметь, а русская эмиграция первой волны была в основном очень бедная, даже нищая. Дети были уже, может быть, не нищими, но тоже небогатыми, — ну, обычные люди. И вопрос о возвращении просто не ставился. Что касается меня — мне всегда в жизни как-то везло, и я считаю, что я даже отчасти вернулся в Россию, потому что я как раз начал ездить с 1990 года в связи с тем, что мы дарили России книги, изданные в эмиграции, и я объездил, пожалуй, больше 50 областей и краев. Мы как раз соревновались с патриархом Алексием II, сколько он посетил епархий, а я сколько посетил губерний. Так что я все-таки никогда не думал, что мне это достанется, от Минска до Владивостока, от Архангельска до Ростова. Конечно, Россия такая большая, и всю ее не посетишь, но я стремился.

ИМКА-Пресс (YMCA-Press) — общекультурное издательство русской книги. Основано в 1921 году в Праге, в 1923 году работало в Берлине, с 1925 по 1940 в Париже. В 1944 году воссоздано в Париже усилиями русского эмигрантского общественного деятеля И.В. Морозова. С 1978 года по настоящее время издательством руководит Н.А. Струве, внук русского философа и политического деятеля П. Б. Струве. В «ИМКА-пресс» впервые публиковались многие заметные книги русской литературы, например, «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына

Приезжая в постсоветскую Россию и соприкасаясь с этим обществом, вы чувствовали разницу между собой и советскими людьми? Мне нравится теория, что советские люди и русские люди — это разные люди по всем своим качествам и показателям, и что основной общественный конфликт сейчас в России — он именно между русскими людьми и советскими. Вы абсолютно несоветский человек, вы никогда не жили в Советском Союзе, и это даже с точки зрения эксперимента безумно интересно: наблюдая людей в постсоветской России, вы видели какую-то принципиальную разницу между собой и ими?

Мне трудно сказать. Россия не единообразна, и есть все-таки такая глубина России, которой я совсем не знал — то, что принято называть словом «народ». И вот этих людей одновременно и узнаешь, и не узнаешь. Есть разница закономерная — от времени, но есть и разница принципиальная, разница от советского духа. Я просто с такими людьми старался меньше общаться, чем с теми, которые противились советской идеологии. Очень подружился с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым, и я никак не назову его советским человеком. Но Аверинцев был один, а у большинства людей, конечно, советский менталитет, который сейчас как правильно будет назвать — постсоветский?

То есть большевикам удалось создать своего нового человека, которого они выращивали? Этот человек получился, вероятно, не совсем такой, каким они хотели его видеть, а может быть, и такой, но в любом случае он действительно отличается от тех русских, которых мы знаем по классической дореволюционной литературе. Есть даже такая теория, что современные русские и дореволюционные русские — это как нынешние греки и древние греки, то есть абсолютный омоним, никакой связи между этими людьми на самом деле нет.

Я думаю, что это преувеличение, такая немножко упрощенная манера видеть. Русский человек остался русским, и великая культура тоже где-то сохранилась, хотя она постепенно уже уходит, теперь это просто вопрос времени, если ничего не изменится. Я не думаю, что создался какой-то новый человек, скорее Россия обескровилась за те годы. Это, несомненно, отражается на людях, и особенно отражается, я считаю, как раз в последние годы, как ни странно.

В путинские годы?

Ну, в путинские годы, но нельзя в этом упрекать Путина, это будет неточно.

Можно сказать — в годы патриарха Кирилла, да.

Мы прихожане Александро-Невского собора, который Московской патриархии не подчиняется, но состоит в патриархии Вселенской греческой. Нам очень важно уберечь это уникальное достояние, православное достояние эмиграции. И у меня сложилось впечатление, даже почти уверенность, что современная московская церковь этого достояния не признает.

А почему? Тоже советское влияние или что-то более глубокое?

Я думаю, это недостаточная культура. Какое-то короткое зрение у современной московской церкви.

Я недавно читал двадцатилетней давности статью священника Всеволода Чаплина, сейчас это такая одиозная фигуры, приближенная к патриарху Кириллу… Знаете, наверное, его лично?

Нет, слава Богу, Чаплина я не знаю. Я знаю лично патриарха Кирилла, я его встречал очень давно, в те годы, когда я не ездил в Россию, но участвовал в разных экуменических собраниях. Он тогда был по внешним сношениям, совсем молодой был, и он сюда приезжал. Мы с ним даже раскричались, то есть были очень не согласны, и он до сих пор это помнит, между прочим, я знаю.

По какому поводу раскричались?

Он обрушился на Ахматову, а я этого не выдержал. Это даже забавно, такой анекдотичный случай.

Он на Ахматову с позиции Жданова обрушился?

С такой, в общем, типичной советской позиции. Он путешествовал тогда уже, и кроме того, путешествовал «окруженный» [сотрудниками КГБ, — О.К.]. Кстати, личности на тех собраниях были очень контрастные. Те, которые выезжали за границу из России, конечно, давали отчет о своем выезде. И я даже случайно в одной гостинице в Финляндии подслушал, как священник, которого я очень уважал, — он теперь умер, отец Евгений Амбарцумов из Питера (кстати, его отец погиб в лагерях), я подслушал, как он давал отчет советскому посольству.

То есть большевики даже таких людей растлевали.

Это не обязательно растление. Это обязательство. Амбарцумов был человеком очень честным, глубоким, и выступал очень хорошо тогда в Финляндии, я его как-то успел не только полюбить, но и зауважать, но меня не удивило, что он докладывал посольству. Это, как бы сказать, входило в его обязанности. Но некоторых растлевало, да.

Но вряд ли священник должен писать отчеты все-таки.

А что остается делать? Знаете, все-таки до 1990 года это было устроено так.

Разумеется, да. Так вот, я статью Чаплина читал, и она меня очень поразила, потому что именно этот Чаплин, которого мы сейчас знаем, молодой священник Чаплин двадцать лет назад писал, что церковь стоит перед очень серьезным риском в девяностые годы, и это гораздо опаснее, чем советские гонения, потому что постсоветские деньги, постсоветская власть может причинить церкви гораздо больше вреда, потому что мы можем построить на обкомовские деньги новый храм, но в этом храме не будет Бога. Это писал Чаплин, и в итоге он же сам по сути и пострадал от этого, теперь он эту обкомовскую церковь олицетворяет. Почему так произошло? Почему церковь не смогла стать отдельным духовным институтом в России, а стала буквально министерством?

Это некоторая загадка. Но ведь многое вообще в России загадочно. Революцию еще можно объяснить, но объяснить жестокость, дьявольщину сталинизма тоже трудно в каком-то смысле. У меня нет ответа на ваш вопрос.

Вы следите за тем, как Путин пытается в последние годы делать Россию — пропагандистски, конечно — последним оплотом старых европейских ценностей: семья, христианство, консервативная мораль? Как это выглядит отсюда, как воспринимается?

Я бы на месте Русской православной церкви от участия в этом воздерживался бы. Потому что проблемы, которые касаются даже не то что семьи, а вообще касаются нравственности, они и в самой Русской православной церкви наличествуют, и как-то на таком фоне превозноситься над Западом, вести разговоры о величии сегодняшней России, мне кажется — ну, это дешевка. И вообще меня это все очень огорчает. Нужна, я думаю, путинскому мировоззрению какая-то если не идеология, то вот какое-то единство России, такое искусственное. Все-таки сейчас идет некое оправдание если не сталинизма, то, во всяком случае, коммунизма. Приятно знать, что это не дается легко, во всяком случае, не всеми принимается. Демократии нет, но все-таки оппозиция есть, и не только оппозиция политическая, но и оппозиция мысленная, и тот же Чаплин, о котором вы мне говорите, очень многими признается как теперь уже такой просто невразумительный человек.

А это же самый главный вопрос — чему «мысленная оппозиция» должна противостоять? Путин говорит, что традиционная семья, традиционная мораль — это и есть он сам, Путин. И против чего тогда оппозиция? Путин дает понять — я за православие, значит, те, кто против меня — они против православия.

Но этому трудно поверить. Это фальшивая идеология, потому что она опирается на какие-то нравственные «неубеждения». Мне кажется, что в этом есть глубокая фальшь.

Эта идеология прежде всего новая. Более того, даже культ Победы, культ войны 1941-45 года, который сейчас Путин активно укрепляет — это ведь не тот культ, который был при Брежневе, а это новая такая буквально религия. И постоянно возникают запретные темы — нельзя спорить о войне, нельзя обсуждать блокаду и так далее. Готовится вообще закон, запрещающий оспаривать любые действия Красной армии. При Брежневе такого не было. Для вас, для русского человека в зарубежье, что такое война и победа?

Ты [обращаясь к жене Марии Александровне] могла бы лучше ответить на этот вопрос , потому что ты немножко старше меня, и ты говорила, что тебе было тогда трудно быть одновременно против немцев очень рьяно, но при этом и не за победу коммунизма. Это же и мой дед переживал, кстати.

Да, очень многие были или за одних, или за других, а нужно было быть против всех, и против немцев, и против большевиков.

Фотография Бунина с посвящением матери Никиты Струве

А у кого-нибудь получалось быть против всех? У нас, по крайней мере, считается, что Деникин Антон Иванович, или Бунин Иван Алексеевич молился за Сталина.

Ну, Бунина я знал лично, и даже несмотря на разницу лет, почти что дружил с ним. Он не молился за Сталина, но победа — это был соблазн. Зарубежная Россия соблазнилась, конечно, победой России, которая, конечно, была и победа, и жертва огромная тогда. Это была победа народа, не только победа Сталина. Сталин ее, конечно, захватил себе.

А теперь Путин захватывает.

Путин захватывает, да. Вот мой дед [экономист и философ академик Петр Струве, — О.К.] был уверен в победе Запада над Гитлером. Гитлера он ненавидел люто! Не меньше, чем Сталина или коммунизм ненавидел Гитлера, но при этом он не радовался победам русских армий, зато невероятно радовался победам англо-американских армий, даже пританцовывал, когда я ему сообщал об этих победах.

Была же Первая мировая, когда нас немцы по сути победили, и во время Второй мировой поколению вашего деда, наверное, было трудно удержаться от соблазна воспринимать атаки армии Сталина как реванш за 1914 год. Даже сам Сталин про вторую, правда, японскую войну говорил, что вот, мы, поколение 1905 года, рады, 40 лет ждали и дождались победы над Японией. Наверное, трудно было этого соблазна избежать.

Было очень трудно. Потому что нужно было быть одновременно за победы русских и против коммунизма. Как? Мы видели, что русские отчасти тоже и очищались через эти победы, потому что они воевали со злом, с явным злом. На Украине все-таки был не менее бесовский во время оккупации режим. Так что, в общем, иногда приходится, как бы сказать, быть двойного мнения и двойного чувства. Я, скажем, радовался русским победам на советско-немецком фронте, но когда началась российско-финская война — я был целиком за финнов! России же ничего не грозило, а финнам грозило уничтожение. Началась война в 1939 году, финская, мне было всего 8 лет, но для меня Маннергейм был героем.

Еще бы, русский генерал.

Да, русский генерал, и у меня книги до сих пор лежат о Маннергейме.

Но финская война — это слишком просто. А 22 июня 1941 года у вас сразу было чувство, что враг напал на Россию? Или, наоборот, что Гитлер хоть и зло, но он освобождает ее от большевиков?

У нас, даже не у меня, а если опять-таки вернуться к Петру Бернгардовичу, у него была такая сложная, можно сказать, и рискованная мысль, что если немцы возьмут Москву, то советский режим падет.

А потом американцы победят?

А потом американцы все равно победят, да. Так что это немножко такой сложный ход, и не совсем реальный. Я отчасти рад, что мой дед умер в 1944 году, то есть до полной победы, в которой он не сомневался, потому что его, я думаю, дико огорчило бы распространение коммунизма по всей Европе, по Востоку и так далее.

У нас путинская пропаганда почему-то никогда не касается очень программного текста Солженицына из «Круга первого», когда дворник Спиридон говорит Глебу, что мечтает, чтобы Эйзенхауэр сбросил бомбу на Сталина, и что даже если погибнет семья Спиридона, но он будет знать, что погиб Сталин и вся его банда, он будет рад этому. В пятидесятые, когда вы были постарше, и противостояние Запада и советской власти было уже не таким, как в войну, тогда были какие чувства? Все ждали тогда новой войны. Ожидая войны Запада с Советским Союзом, вы что думали?

Мы думали, что начинается наше, уже нашего поколения сопротивление советской идеологии. После войны мы повстречались с так называемой второй эмиграцией, мы услышали от них много страшного о жизни в России, и, конечно, тогда у нас таких сомнений, как в годы войны, уже не осталось.