Mission, vision и другие занимательные термины

ачнём с банальностей. Я в последнее время только с них и начинаю: обычно выясняется, что именно они вызывают бурю недоумений.

В современной России массовое недовольство существующим режимом каким-то волшебным образом совмещается со слабостью оппозиции и малой популярностью её идей. Это касается любой оппозиции — от системных либералов до абсолютно несистемных националистов.

Объясняют это по-разному: от генетической неполноценности русского народа и до сверхэффективной работы спецслужб, влияющих на общественное мнение своими методами. Не вдаваясь в обсуждение этих пререкаемых тем, выскажу и своё мнение. Одна из причин (не единственная, но важная) такого афронта — отсутствие у оппозиции всех мастей понятного и привлекательного образа будущего, которое она могла бы предложить, так сказать, обществу. Или хотя бы тем общественными силам, которые что-то реально могут изменить.

Прежде чем мы продолжим, прошу остановить внимание на слове «образ». Я не говорю о «программе» (особенно партийной), «плане действий» и прочих важных и нужных вещах. Я говорю именно об образе, о картинке, возникающей перед глазами. О том, что в бизнесе называют vision. Который должен быть предельно конкретным — чтобы это можно было нарисовать на бумажке и показать пальцем.

Далее, этот образ должен быть понятным и привлекательным. Эти слова кажутся самоочевидными, но это не так. Например, то, что понятно профессиональному политическому активисту, может быть совершенно непонятно обывателю. Далее, привлекательность образа — сложное многокомпонентное явление, в которое входит (в разных пропорциях) собственно соблазнительность, но также и ощущение достижимости соблазнительного объекта (это не журавль в небе, а упитанная синица, которая вот-вот попадёт в руки), а также его моральное оправдание (право хотеть поймать эту синицу) и т. д. и т. п. Скажем так: если человеку просто пообещать миллион долларов в обмен на тысячу рублей, он, вероятнее всего, не поверит и сочтёт предлагающих жуликами. Но если ему рассказать, что он законно унаследовал миллион долларов от бездетного иностранного дядюшки, и ему нужно заплатить только за оформление документов — он, возможно, отнесётся к этому с доверием (иначе известный нигерийский бизнес не процветал бы). И что особенно обидно — даже если миллион долларов настоящий и вы в самом деле хотите отдать его наследнику, вам придётся действовать примерно так же, как и жуликам, и ломать лёд недоверия теми же способами. Правда не торжествует автоматически и даже не всегда имеет фору перед ложью — ибо ложь может быть симпатичнее, ярче, нравственно чище и даже логически убедительнее правды... Впрочем, мы не об этом. Просто запомним: привлекательность образа состоит из многих компонент, и все их надо учитывать.

И последнее, но не по важности. Образ может опираться на некий подразумеваемый негатив, но ни в коем случае им не ограничиваться. Например, голые обличения существующего порядка вещей, описания его свинцовых мерзостей сами по себе, конечно, полезны, вот только на этом одном далеко не уедешь. Нужно показать, как хороша будет жизнь без всех этих гнусностей и мерзостей. Чтобы это понять, достаточно посмотреть любую коммерческую рекламу. Если вам пытаются продать дезодорант, не оставляющий пятен на одежде, вам сначала покажут тот, который оставляет — но потом обязательно продемонстрируют чистую рубашечку и довольную мордочку потребителя чудо-средства. Никто не ограничится надписью «а вот наш дезик не оставляет пятен». Нет, без картинки это не подействует. Применительно к политике: можно сколько угодно ругать какое-нибудь зло — скажем, коррумпированных чиновников или полицию. Но без убедительного (см. выше) образа честной и эффективной полиции или чиновничества всё это работать не будет. Откуда взять такой образ — отдельный и непростой вопрос. Скажем, Саакашвили построил на месте прежних убогих полицейских участков стеклянные дворцы. Грузинские реформаторы и не скрывали, что тем самым нарабатывают образ. Что, кстати, удалось.

На фото справа: новое здание МВД Грузии

Если уж говорить об удачах на этом поприще. Позволю себе такой пример. В перестроечные времена я — как и многие другие, желающие получать информацию о ближайшем будущем из первых рук — читал латышский журнал «Родник» (он же Avots). «Тенденцию» его я в принципе понимал — да и трудно было не понять. Что я об этом всём тогда думал, не слишком интересно. Однако именно в этом журнале я увидел лучшее (по крайней мере на тот момент) выражение определённой политической позиции. Именно с точки зрения демонстрации образа будущего.

А именно. Когда латыши, наконец, приняли декларацию независимости, это было проиллюстрировано в журнале. Именно проиллюстрировано. На развороте жирнейшими буквами было написано одно слово — «независимость». А ниже, тоже на весь разворот, — огромная чёрно-белая фотография прилавка с колбасами. Как указывала надпись ниже, это была фотка, сделанная ещё в независимой Латвии.

Так вот, это сочетание — «независимость» и колбасы, бесконечно роскошные, лежащие на прилавке, свисающие, всех форм, видов и размеров, было невероятно эффектным, несмотря на скверную печать. Учитывая, что «колбаса» до того несколько лет делалась главным символом всех советских дефицитов, а пустые прилавки стали приметой времени, картинка била наповал. Люди себя объяснили, и объяснили сверхубедительно.

Разумеется, не они это придумали. Достаточно вспомнить, насколько убойное действие на любого советского человека производил любой иллюстрированный каталог любой западной фирмы, торгующей ширпотребом. Ввоз таких каталогов в СССР был, между прочим, запрещён — именно по этой причине. Каждый, кто хотя бы раз смотрел подобный каталог, уже не мог быть прежним душевно чистым гомосоветикусом без комплексов и сомнений. Как бы некий червь поселялся в душе его — и уже не оставлял в покое никогда.

Кстати об этом. Сейчас об этом мало кто помнит, но одной из важнейших диссидентских книг, оказавших реальное влияние на мышление советской номенклатуры, был не какой-нибудь там Солженицын или иной обличитель советских ужасов, а скромная книжка экономиста Виталия Найшуля под названием «Другая жизнь». Вышла она в 1985 году и содержала план экономической реформы — понятно какой. Однако главный интерес представлял не сам план. В книжке была глава, целиком и полностью посвящённая уровню и качеству жизни в Соединённых Штатах. Там в подробностях рассказывалось, как именно живут американцы, сколько они получают за тот или иной труд, какие товары могут приобретать, по каким ценам и т. п. Более того: читателю предлагались таблицы, по которым он мог бы оценить свой доход и свои возможности, будь он американцем. От этих расчётов и данных у советской номенклатуры текли сахарные слюнки. Цифры звучали как музыка: зарплата у управленца такого-то звена столько-то, японский магнитофон стоит столько-то, машина столько-то, килограмм апельсинов круглый год (!) такие-то копейки, бананы — такие-то... Половина цифр была извлечена из тех самых запретных каталогов.

В дальнейшем автор книжки стал «гайдаровским», потом с командой реформаторов тихо разошёлся, а сейчас изображает безумного «православного экономиста» (что «многое объясняет»). Однако всё это не отменяет сверхэффективности той старой книжки — на своём месте и в своё время, разумеется.

Теперь вопрос. Есть ли сейчас хоть у какой-нибудь политической силы та самая фотка с колбасой или книжка «Другая жизнь» — причём такая, чтобы в неё поверили сразу, с первого взгляда?

Хочется сказать — «нет». На самом деле это ещё очень оптимистичный ответ. Всё гораздо хуже.

Начнём с властей. Власть откровенно говорит нам: всё всегда будет как сейчас, мы тут навечно и порядки нынешние тоже навечно. Во всяком случае, вы умрёте раньше, чем тут что-нибудь изменится. Этого, в принципе, достаточно: худшим наказанием для человека является «смотреть на одно и то же», даже если это картина Боттичелли. А наша реальность — это совсем не Боттичелли, это карикатура из журнала «Крокодил» 1976 года.

Давайте рассмотрим, какие картинки нам рисует самая ресурсная, самая продвинутая часть российской оппозиции — либералы. Есть ли у них чем прельстить? Нет. Каталог с изображением полных витрин — сверхоружие восьмидесятых и девяностых — у них из рук выбил путинский режим, эти самые витрины действительно показавший и сделавший их доступными. Правда, сейчас у либералов появился аргумент в виде запрещённого пармезана, но на одном сыре далеко не уедешь, а импортный алкоголь дальновидный Путин не запрещал. Что ещё? Свободные выборы? Однако либералы сейчас и не особо скрывают, что их цель — их собственная диктатура. Зато в их картинке нарисован украинский флаг над Севастополем, унизительные валяния в ногах у «мирового сообщества» (от которых людей и так уже тошнит), а главное — их собственные рожи в окружении набежавших евреев-армян-цыган-чертей лысых в Кремле. Этот праздник жизни мы все уже видели в девяностые и повторения этого айнанэ никто не хочет. И не захочет ещё очень долго.

Что касается советчиков, у них картинки понятные — усы товарища Сталина, необычайно вкусная колбаса по два двадцать и парад на Красной Площади. Казалось бы, эти картинки мало кого могут увлечь, но даже они привлекательнее либеральных — а потому пользуются спросом. Более того, спрос растёт, так как подрастает непуганое совчиной поколение, просто не понимающее некоторых советских вещей, зато охотно ведущихся на линялые открытки с изображением «бесплатной квартиры» и «космической державы».

Наконец, «правые» — то есть русские националисты. Казалось бы, именно у них сейчас идеальные условия для рисования картинок. «Правой национальной России» ещё не было, зато есть образцы успешных национальных государств, от Польши и Прибалтики до Израиля включительно. Есть также пример действительно успешного периода русской истории — царствование Николая Второго, с его сочетанием высокой имперской культуры и стремительного роста промышленности, науки и вообще «всего хорошего». В общем, холст загрунтован, можно рисовать.

Увы. Ничего подобного «Другой жизни» ни в творчестве, ни в программных документах, ни где бы то ни было ещё у русских националистов так и не нарисовалось.

Причин тому много, и многие из них достаточно извинительные (супостат-то реально силён и весьма коварен). Однако рассмотрим именно те, которые хоть как-то зависят от самих участников движения.

Тут мы имеем картину крайне удручающую.

Все девяностые русское движение пробарахталось в красно-коричневой луже, куда тогдашние либеральные СМИ заботливо подливали соответствующие вещества. Описания мечтаний соответствующей публики мне тогда попадались — и они были глупы, смешны и отвратительны. В основном это были вариации на тему «православного сталино-фашизма с социальной справедливостью и антизападничеством». Сейчас эта продукция тоже производится, и даже в больших количествах — но теперь хотя бы видно, что её производит государство в своих видах.

Ошеломленный Ельцин в техасском супермаркете, 1990 г.

Где-то с двухтысячных пошёл «расизм и фашизм». Эти прелести русскому движению привили очень быстро и очень успешно, причём традиционным способом — через заимствование всё с того же проклятого Запада. Откуда завезли «скинхедскую культуру» (это когда «радикалы» специально одеваются, носят специальный причесон и делают себе на теле татушки, чтобы самый тупой мент и феесбешник никогда не ошибся — вот он, их контингент), «вайт пауа» и сочинения Уильяма Пирса. Я в своё время с трудом одолел «Дневники Тёрнера» и понял её так, что книжка сочинена в лабораториях ZOG’а для дискредитации самой идеи борьбы белого большинства за свои права... О том, зачем такое читают в России, можно только догадываться. И догадки эти будут очень, очень, очень печальные.

Потом — где-то с 2005 года — хоть что-то развиднелось. В головах русских националистов постепенно светлело. Вырисовывалась картинка: Россия без большевиков и чекистов, Россия демократическая, буржуазно-зажиточная, с русским народом-хозяином во главе угла.

Картинка привлекательная, берущая за живое. Именно поэтому по ней стали мазать особенно старательно.

В частности. Десоветизация, как и было сказано

Как известно, все постсоветские страны, кроме России, проходили через то, что называют декоммунизацией или десоветизацией. Речь идёт о комплексе мер по устранению последствий советского периода из жизни граждан.

Меры по десоветизации различались от страны к стране. Но как правило они предполагают:

Люстрацию — то есть меры по ограничению присутствия бывших коммунистов, особенно осведомителей коммунистической тайной полиции, в политике, запрет на занятие государственных должностей, на некоторые профессии и т. п.;

Реституцию — возвращение бывшим владельцам отнятой у них коммунистами собственности;

Запрет на создание коммунистических и советски-ориентированных партий и организаций;

Контроль над учебными программами, шире — «политика исторической памяти»;

Ликвидацию коммунистической символики, в том числе ликвидация памятников советского периода, переименование улиц и площадей и так далее.

В России из всего вышеперечисленного был осуществлён — в неполном и урезанном виде — лишь последний пункт. То есть некоторым особенно известным местам и объектам вернули их исторические названия. Разумеется, о полной ликвидации советской символики речь не шла изначально, а сейчас и подавно. Большая часть топонимов остались советскими — в том числе и буквально: достаточно вспомнить, сколько по Руси осталось «советских» улиц, проспектов, площадей и тупиков. Впрочем, ещё больше названий дано в честь непонятных и неприятных людей — всякого рода африканских революционеров, монгольских комиссаров или хотя бы мангашлыкских прогрессивных деятелей. Достаточно посмотреть на московские улицы — на одно понятное название приходится два непонятных, два откровенно советских и одно глупо-смешное (типа «шоссе Энтузиастов»).

Заметим: для любой политической силы это очень простая и очень выигрышная тема. Людей подсознательно — а чаще сознательно — раздражает, когда их окружают непонятные и неприятные слова. Всякий обыватель с «улицы Айпизиса Куккультяпписа» или «проспекта Нбуто Таракануто», всю жизнь ломающий язык об эти неудобья, хотел бы жить на улице Липовой или Тенистой. Он не всегда отдаёт себе в этом отчёт — но ему можно объяснить, и он поймёт. Это одно, может быть, и не покорит его сердце, но некий плюсик тем, кто пообещает ему человеческое название улицы, он поставит.

Увы, наших людей приучили больше всего на свете бояться своих желаний. Так и здесь: люди боятся хотеть что-то исправить. Потому что опасаются, что «сделают только хуже».

Теперь, собственно, по основной теме статьи.

Не так давно у меня вышел спор с одним товарищем о декоммунизации вообще и переименованиях в частности. Поводом послужил недавний украинский инцидент — переименование Московского проспекта в «проспект Бандеры». Товарищ мой долго мне доказывал, что в случае русской национальной революции всё будет ещё хуже и ужаснее. Дескать, дорвутся русские до власти, и немедленно переименуют Красную площадь в Чёрную (дабы насолить красным), метро «Войковская» обязательно станет «Черносотенным», а «Библиотека имени Ленина» — «Опричной имени Ивана Грозного станцией». На все мои аргументы он отвечал: «Ты не знаешь русского народа, это же Россия, тут не умеют останавливаться, это народ крайностей» и т. п.

Поспорили мы крепко и разошлись каждый при своём мнении. Я, однако же, задумался — а как на самом деле выглядела бы эта самая символическая декоммунизация?

Опять начну с банальностей; Ну, во-первых, мнение, что «русские — народ крайностей» etc., как и все основные штампы о русских, верно с точностью до наоборот. Беда русских как раз в том, что мы всячески избегаем «крайностей» и поэтому ничего не умеем доводить до конца. Другие народы возьмутся кого-нибудь истреблять — так выжигают калёным железом, столетиями преследуют. Русские же, слегка побив какого-нибудь супостата, непременно его жалеют и оставляют ему почти всё. (Откуда и мнение, что русским можно делать любые гадости — они мстить не могут). То же и в делах созидательных: взялись вроде бы что-то делать, но после первых же неудач киснут, ручки опускаются, бросают дело. И, конечно, наша страшная робость в отстаивании своих интересов и особенно желаний. Русские настолько привыкли стоять в конце бесконечной очереди, где буквально все впереди, и отовариваться по остаточному принципу, что нам ещё лет триста от этой привычки избавляться. В самом лучшем случае.

Применительно к поднятой теме. Как я уже говорил, любого нормального человека (русского или хотя бы русскоязычного) раздражают нерусские названия, среди которых он живёт и которыми измучен. Везде, везде «улица Бупуцуцы Цекаки», «проспект Оляпки Чморенко», «проезд Харконнена». Если всё-таки попадается русское название — то гадкое, плохое. Скажем, «Фуфлыбзино». Ну не хочется жить в Фуфлыбзино. Даже если это название очень древнее, шестнадцатого какого-нибудь века. Просто слово скверно звучит. Ну скверно ж, для современного уха-то.

Однако нам ужасно неудобно об этом даже говорить. А вдруг Бубпуцуца Цекака был хороший человек и видный деятель? А Оляпка Чморенко — украинский герой, погиб в ВОВ? Ну а «Фуфлыбзино» — это ведь «хоть корявенькое, но наше, русское» (почему русским оставляют только корявенькое, спрашивать неудобно). «Придётся терпеть». Хотя ведь на этих улицах людям приходится жить — иногда всю жизнь. Это вообще-то главное — что люди не должны жить среди кривого, косого и трудновыговариваемого. Тем более что в России всего этого и так достаточно.

Зато у русских есть чувство меры и нелюбовь к грубости. Если русскому дать переименовать улицу «Советская», он её не назовёт «Антисоветская», даже если он ярый антисоветчик и советских ненавидит. Он её назовёт «Тенистая», например. По той же самой причине: на этой улице людям жить. А на улице «Антисоветская» жить — некрасиво. И названия такого — не нужно.

Однако теория суха без примеров. Поэтому я решил — а попробую-ка я сам взять и переименовать (чисто условно, «для примера») что-нибудь.

В качестве подопытного объекта я выбрал московское метро. Оно, правда, большое, так что я взял всего три ветки — «красную», «зелёную» и «синюю». И «декоммунизировал» (переименовал то есть) все станции на них. Руководствуясь даже не своим вкусом, а здравым смыслом.

Из чего я исходил.

В-нулевых, я решил убрать все советские названия. Ну просто по дефиниции — как видим советизм, убираем его.

Во-первых, я решил переименовать все станции, названные по именам несуществующих объектов. Или объектов с изменившимися именами.

Во-вторых, я счёл возможным убрать названия некрасивые, глупые и т. п.

В-третьих, название должно быть как-то обосновано. Лучше всего — близлежащим несоветским топонимом. Если топонимов много, брать самый известный.

В-четвёртых, не нужно подходить к проблеме механически. Надо действовать с разбором. То есть в некоторых случаях можно сохранить название в честь какого-нибудь советского деятеля, если таковой был славен не советским палачеством, а, скажем, научными достижениями или военными подвигами.

Пример. Есть станция «Комсомольская». Надо ли переименовывать? Да, название советское, надо бы. Далее, в честь чего она названа? В честь комсомола? Нет. Есть Комсомольская площадь, у которой коммунисты отняли историческое название Каланчёвская. Название осмысленное (слово «каланча» мы ещё помним) и литературно-приемлемое, не какое-нибудь «Грязюкино». Значит, стоит переименовать в Каланчёвскую. Напротив, Чистые Пруды переименовывать ни во что не надо. Почему? А название красивое, русское, с историей, трогать его не надо. А вот Чкаловская. Чкалов вроде бы советский лётчик, но тут главное, что лётчик (и что русский), а не что советский — давайте оставим... И так — систематически, по всем станциям.

Получилось у меня вот что.

Конкретно. Три ветки московского метро

Эпилог. Что из всего этого следует?

Я опубликовал сокращённый вариант этой таблицы в своих блогах (то есть в ЖЖ и Фейсбуке). Это вызвало бурный интерес, причём скорее позитивный: люди вместо того, чтобы плеваться и негодовать — что является стандартной реакцией на любое предложение что-либо изменить — начали предлагать свои решения, корректировать мои варианты и т. п. Несколько советских троллей, пришедшие поскандалить, остались без внимания и слились.

Вывод очевиден. Даже минимальные усилия в направлении создания привлекательной картинки для масс дают позитивный результат. В нынешний исторический период, когда сколько-нибудь прямое политическое действие крайне затруднено, имеет смысл сосредоточить усилия на этом направлении — чтобы к моменту, когда «начнётся», иметь достаточное число симпатизантов, уже готовый набор образов желаемого будущего and so on.

Подумайте об этом сейчас. Это окупится.