Читайте ранее: Почему в Лос-Анджелесе никто не ходит пешком?
Пестрота Америки легендарна. Европеец только привыкает натыкаться на людей всех фасонов и расцветок, а в Штатах так давно живут. Сам я, уроженец сумрачного северного города, тоже оказался несколько выведен из равновесия количеством межкультурных контактов, без которых никак не обойдётся жизнь в США, тем более в Калифорнии, самом пёстром штате.
Сразу оговорюсь: я не специалист по межрасовым и национальным отношениям, не социолог, не историк и не этнограф. Я — простой наблюдатель жизни, люблю собирать и облекать свой опыт в слова, и здесь только мои впечатления. Верить мне необязательно, но я пользуюсь преимуществом очевидца, пошедшего на лобовое столкновение с новой действительностью. Быть может, мои синяки и шрамы составят подобие осмысленной картины.
Велкам ту зе юэсэй
Когда прибываешь в Америку по иммиграционной визе, становишься в отдельную длинную очередь. Состав — своеобразный отпечаток популярных направлений прибытия: Ближний Восток, Юго-Восточная Азия, Индия, Пакистан. Собранные с нескольких самолетов, вы будете томиться вместе около часа, прежде чем нерасторопный дядя Сэм внимательно посмотрит ваши бумажки, почешет подмышкой, сходит попить кофе, три раза сличит ваше лицо с фотокарточкой и, наконец, пропустит дальше. Вообще здесь я испытал некоторые чувства задержанных в автозаке: ты уже переместился из одного юридического статуса (свободен, пассажир), но ещё не попал в другой (задержанный, эмигрант), и в этой промежуточной позиции ты как бы временно лишён прав. Уже уехал, но ещё не приехал. Иммиграционные офицеры в аэропорту пользуются этой беспомощностью, как хотят. Просто потому, что могут.
Фото: sputnikipogrom.com
Пройти очередь — это ещё не всё. Ведут в «накопитель». Чувствуете, как стилистически хорошо? «Ведут». «Follow Me, Sir». Именно такое чувство. «Накопитель» — отгороженное ширмами пространство, где новоприбывшие ожидают проверки заполненных анкет. Уголок Третьего мира. Ходить нельзя, стоять нельзя, только сидеть. Кругом толпа, напоминающая сцену из четвертого эпизода «Звёздных войн», когда Люк и Хан Соло приходят в галактический бар.
Вдоль стены в закрытых хиджабах сидят мамаши, сопровождаемые мужиком в шапочке-афганке, хмурым, словно только с передовой. Рядом индусы шикают на своих кофейного цвета детей, которым хочется бегать, а это запрещено. Маленькие аккуратные азиаты всё что-то перекладывают в своих рюкзачках. Люди с лицами падишахов мнут в руках справки с гербом Ирана. Вообще в этой толпе мы с женой оказались единственными классически белыми, и от этого было даже несколько неловко. Хотя почему? «Началось, вот она, политкорректность, зародилась!» — подумал я.
Я засёк в стопке наши бордовые паспорта и к концу первого часа видел, что мучения наши скоро кончатся. Но не тут-то было. Засидевшись в самолёте, я решил всё же размять немного ноги, и тут жирный офицер-проверяльщик на меня грозно зыркнул и без тени вежливости приказал: «Remain seated!» («Продолжайте сидеть!»). А затем взял паспорта целой толпы филиппинцев и медленно так переложил поверх наших. Только в тот момент я догадался, что акцент офицера похож на филиппинский, да и сам американец выглядит, словно троюродный родич филиппинцев. Естественно, ожидание белой парочки русских продлилось ещё на час.
Потом уже я заметил, что в конце какой-нибудь такой истории американец обычно добавляет: «Впрочем, я не имею ничего такого ввиду». Но я ведь русский, я всё договариваю до конца (иногда даже и за других): «Именно это, сволочь, я и имею в виду: ты пропихнул своих грёбаных филиппинцев вперёд нас!»
Людские волны и нашествия
Все знают, что Америка — страна эмигрантов. Это правда, но не вся. США основали не какие-то общечеловеческие космополиты в кубе, а вполне обычные британские плантаторы и охотники, белые протестанты, и конечной целью работы плавильного котла является некоторая культурная метисация и вплавление новых жителей в эту изначальную идентичность. Всех приводят к белому знаменателю (при всём разнообразии оттенков). То есть надо учить английский, привыкать к трудовой этике, нормам общения и распорядку белых людей, к их (каждое слово с большой буквы) Way Of Life. В конце, через три-четыре поколения, получается американец.
США при своём основании были сравнительно маленькой страной, союзом тринадцати колоний. После ряда удачных войн и земельных «покупок» страна разрослась от моря до моря, но всё ещё оставалась по большей части пустой. В течение XIX века шёл планомерный процесс наполнения территорий новыми людьми, и поначалу вопрос о межкультурных отношениях почти не стоял. Франкоговорящие американцы после войны 1812 года были вытеснены в Канаду, испанцы (будущие мексиканцы) последовательно оттеснялись на юг, а из Европы завозили расово близких ирландцев, голландцев и немцев, которые довольно быстро растворялись в новой стране. Конечно, были ещё коренные индейцы и чёрные рабы, но этих несчастных очень долго не считали гражданами, да и вообще людьми.
Показательна в этом отношении история американских профсоюзов. В 1850–60-х большинство бесправной рабочей массы США составляли ирландцы, но потом прибавились и другие нации, начались расколы рабочего движения по этническому признаку, каждый этнос хотел отдельный профсоюз.
Ирландские рабочие возвращаются со смены (Harper’s Weekly, 25 июля 1868)
Естественно, такая «недружба народов» устраивала фабрикантов, и когда «пролетарии всех стран» всё-таки стали объединяться и устраивать забастовки, в ход пошла последняя карта — негры. Чёрные рабочие становились штрейкбрехерами, негров выводили работать вместо бастующих. Тут уж никакая сознательность пролетариата не помогла. В то время сама мысль о том, чтобы принять чернокожих в общий профсоюз, казалась американцам кощунственной.
В моей коллекции есть пара хороших старых изданий. Это американские школьные учебники: по обществознанию и по истории США, выпущенные в самом начале 1950-х годов, ещё в эпоху сегрегации. В них чудные старинные люди, ещё не знавшие Элвиса, объясняют старшеклассникам честным и доходчивым языком, как устроена страна, в том числе используя страшные, ныне запретные слова «Negro» и «Non-White». Тогдашние обществоведы наглядно показывают, как менялась структура роста американского населения (приток иммигрантов на рубеже веков) и как распределены были к ХХ веку доли белого-небелого пришлого населения (чем южнее, тем чернее).
Структура меньшинств и состав прироста населения США (Government In Action. 3rd Ed. NY, 1953)
Немецкий поэт Август Штрамм на рубеже веков описывал в своей заметке, как действуют в Восточной Европе агенты по эмиграции. Распропагандировав польских крестьян или местечковых евреев, дельцы организовывали настоящие караваны переселенцев:
«Зачастую целые деревни в Галиции охватывает страсть к переселению. По одиночке или группами они подписываются у агентов, дабы в назначенный час попасть на ближайшую станцию и оттуда начать долгое странствие. С мешками и кулями, нагруженные подушками и чемоданами, с матрацами, свёрнутыми в рулон на голове, и детьми, засунутыми в нагрудную сумку, идут они, забрав из дому всё до последней расколотой чашки». («Auswaderer», Vossische Zeitung, 6 августа 1903 г.)
А так прибытие этих орд по ту сторону Атлантики описывал американский поэт и публицист Хэмлин Гарленд:
«Поезда, набитые иммигрантами со всех концов света, медленно ползут по плоской прерии. Норвежцы, шведы, датчане, шотландцы, англичане, русские — все слились в этом нашествии жаждущих земли, катящемся по залитой закатным солнцем равнине, чья тучная почва была предоставлена добрым Дядей Сэмом для обогащения всех желающих». (Hamlin Garland. A Son of the Middle Border, 1917 г.)
В процессе наполнения страны людьми происходила градация: прибывшие позже имели меньше прав. Когда в 1880–90-е годы из Европы повалили итальянцы, венгры и евреи, они заняли место ирландцев внизу общественной пирамиды. Каждая новая волна попадала во всё более тяжёлые условия: если ирландец до Гражданской войны нанимался на одну из сотен хлопковых мельниц с перспективой завести однажды и свою собственную, то тридцать лет спустя венгр или итальянец попадал в адское жерло сталелитейного концерна Карнеги (12-часовой рабочий день, расстрелы профсоюзов, голод) или в соседнее жерло треста Рокфеллеров. Но нижние проталкивались выше, живую опару жизни не остановить.
В юности, в начале 1930-х годов, Фрэнк Синатра сомневался, не повредит ли карьере его итальянская фамилия. Тридцать лет спустя (в том числе и усилиями Фрэнка) быть итальянцем в Америке стало не только нормально, но и отчасти круто. О чём Синатра и спел вместе с Дином Мартином (настоящая фамилия Крочетти) в песне «Glad To Be Italian».
Западная пестрота
Лос-Анджелес, находящийся на западном краю континента, развивался немного не так, как остальная Америка. Начать стоит с того, что город основали испанцы (позднее называемые мексиканцами) и до прихода белых WASPов здесь уже появились какие-то небольшие форпосты относительной цивилизации. По сути, происходящее в наши дни демографическое наступление латиноамериканцев можно назвать контрударом, возвращением на исторически утраченные территории.
Однако изначально сосуществование мексиканской и американской культур в Калифорнии не было большой проблемой. Главный вопрос времён основания лос-анджелесского мегаполиса — китайский. Профсоюзные битвы, упомянутые выше, и здесь давили на частный бизнес, но хитрые магнаты не сдавались, и в качестве замены несговорчивым белым рабочим стали завозить китайцев. В ход пустили схему с агентами в портовых городах, уже обкатанную в Европе. Рабочие из Поднебесной, бессловесные, послушные, готовые работать за гроши, наводнили американский Запад. Китайцы строили железные дороги, мосты, заводы, отправляя на безработную улицу всё больше европейцев и мексиканцев. Зрели и разгорались бунты и погромы.
Китайские рабочие на сигарной фабрике в Калифорнии. 1860-е годы (The American Story. Boston, 1954)
Чайнатаун Лос-Анджелеса, основанный в 1852 году, быстро вырос до нескольких тысяч жителей. Что самое смешное, главная улица китайского города в городе называлась по-испански Calle de Los Negros («Улица Негров»). Благоденствие этого «Чайнатауна на Малой Негритянской» длилось недолго. Под давлением общественного мнения в 1882 году был принят один из первых серьезных актов, ограничивающих иммиграцию в США, до той поры всячески поощряемую, — федеральный Chinese Exclusion Act («Акт об исключении китайцев»). Законом не только запрещалось ввозить граждан Поднебесной, но и тем китайцам, кто уже приехал раньше, было отказано в правах гражданства. Китайцы не могли легально владеть собственностью, выбирать и быть избранными и т. д. Был у тебя домик — и нет у тебя домика. Это вам не стены в пустыне строить, тут «реаль политик». Несмотря на недовольство монополий, лишившихся своих рабов, это зверское постановление продержалось в силе больше полувека и было отменено только в 1943 году во время наплыва беженцев из охваченного гражданской войной Китая.
К этому времени Чайнатаун Лос-Анджелеса пережил чёрные времена. Городок постепенно деградировал до уровня бандитского квартала с игорными домами и весёлыми заведениями, что-то вроде маленького Макао, а затем и вовсе был полностью снесён ради постройки центрального вокзала Union Station. Новый современный Чайнатаун, уже в виде цивилизованного блока торговых центров, открыли в километре от старого в 1938 году. Хотя над кварталом развевается флаг Республики Китай (Тайваня), а не КНР, при входе вас встречает памятник Сунь Ят Сену, великому националисту, чья фигура объединяет всех китайцев, независимо от идеологии.
Конечно, в наши дни уже никакого наплыва китайцев здесь нет, хотя большая община осталась в Сан-Франциско, где до сих вывески и остановки в транспорте дублируют на мандаринском языке.
Чайнатаун ЛА. Фото: sputnikipogrom.com
Вообще со столкновением с большими массами китайцев у меня связано первое настоящее «расовое переживание». Дело в том, что я не расист, но уверен, что люди очень разные, и не все совместимы популяционно, не все правильно могут понять и осмыслить друг друга. Что-то ломается в процессе декодирования. В моём случае, такое чаще всего происходит при столкновении с восточноазиатской культурой: корейской, китайской, филиппинской.
Прежде всего мне кажется, что эти люди странно двигаются. Сама пластика жестов, походка, вкрадчивые наклоны головы, почти поголовная скруглённая сутулость. Кажется, всё это должно нести в себе какое-то послание, что-то социально выражать, вроде глубины поклона или вежливой дистанции, но я не понимаю, что. Согбенный кореец проходит в магазине мимо своими утиными шажками, встречается со мной взглядом, но смотрим мы друг на друга незряче, как смотрели бы два шкафа или две бензоколонки.
Фото: sputnikipogrom.com
В равной степени они не понимают меня. На моей первой работе коллега-филиппинец постоянно недоумевал, как я могу разговаривать с посторонним человеком, улыбаясь, но при этом уперев «руки в боки». «Это же угрожающе выглядит!» — говорил мне он с озабоченностью. При этом сам он всегда расплывался какой-то странной резиновой улыбкой, а ко мне подходил, слегка приседая, как будто для того, чтобы удобнее было пробить мне «маваши» в голову. Ну, так, если что.
Я мог бы попытаться разгадать секрет филиппинской улыбки по другому филиппинцу, работавшему там же, но к сожалению тот за три месяца, проведённых со мной в одном помещении, так ни разу и не улыбнулся «по-настоящему». Я уж молчу про здоровенного рабочего из Китая. Если вы думали, что русские мрачноваты, вы просто не видели старину Нэма за работой. Ну и, конечно, чисто эстетически восточноазиатские лица просто кажутся мне en masse некрасивыми. Вспоминая японские телешоу, где белых изображают с огромными носами из папье-маше, я думаю, что и в этом вопросе у нас полная взаимность.
В той фирме были и три коренных американца, по происхождению же — грек Патрик, голландец Дэвид и индеец Рик. Одинаковое произношение, манера одеваться, жесты, смешки, походка. Если бы парни были в масках, я бы не отличил каждого по ухваткам, хотя на лицо грек этот как будто сошёл с античного фриза, а старик-индеец даже официально состоял в каком-то племени, признанном федеральным правительством (это даёт налоговые льготы). Ничего общего. Так меня стал занимать логичный вопрос: а как же это оно так весело переплавляется в этом их котле? Думаю, лучше всего показать это именно на том народе, о котором пока ещё здесь сказано мало — на латиноамериканцах.
Обамериканились!
Русский язык прекрасен. Сколько выдумки и иронии потрачено, чтобы обозначить переходы в разные культуры и страты общества: онемечить, ополячить, обрусить, раскрестьянить, облагородить, отуречить, выкрестить, раскулачить, расказачить и т. д. и т. п. И вот, на новой земле, в другом углу планеты я оказываюсь в ситуации, когда почти все окружающие меня люди находятся на разных стадиях этнического и культурного плавления, «обамериканиваются».
Прежде чем говорить о мексиканцах, уточним терминологию. В политкорректной Америке даже слово «Latino» считается недостаточно нейтральным, принято использовать термин «Hispanic» (что это вообще? «Гишпанец»?). Те, кого вы здесь примете за мексиканцев, зачастую приехали из Гватемалы, Никарагуа, Белиза, Венесуэлы и т. д., то бишь, возможно, в Мексике никогда и не бывали. Спустя какое-то время, начав потихоньку понимать разговорную испанскую речь на слух, я стал лучше разбираться в пёстром составе испаноговорящих народностей, хотя и регулярно путаюсь. Внешне у живущих южнее Мексики больше индейской крови, палеоазиатских примесей.
Фото: sputnikipogrom.com
Итак, тут я должен признаться. Гишпанцы эти мне очень даже нравятся. Из народов, с которыми я столкнулся здесь, они ближе всего русскому духу. Долго думал, в чём тут дело. И, пожалуй, нет чего-то одного конкретного, всё расплывается, но я смутно чувствую, что это свои. Мексиканец, подобно русскому, может быть трудолюбив и ленив одновременно. Мексиканец семейственен, но при этом и как-то расхлябан, словно вечно «сам по себе». Гишпанцы почти не пьют и не курят, но и этим напоминают русских Старой России, ещё не испорченных катаклизмами и коммунизмами.
Путь нищего мексиканца в Америку начинается со страшных бесправных низов. На свою вторую работу я ездил мимо строймаркета «Home Depot», где с самого утра на парковке скапливались целые толпы скверно одетых нелегалов со всей Центральной Америки, готовых взяться за любую работу. Под палящим солнцем и под дождём люди могли целый день топтаться и ждать, пока соплеменник-бригадир придёт за «живым товаром» и увезёт в скрипучем пикапе на дело: стричь газоны, месить раствор, копать траншеи. Мизерабельное зрелище.
Культурно, внутренне эти крепкие загорелые ребята всё ещё в Мексике (Никарагуа, Панаме и т. д.). Большинство даже на слух не понимает английскую речь, жар плавления только коснулся смуглых щёк. Мой бывший коллега Армандо, чернявый, коренастый мучачо, житель долины с начала 1980-х годов, рассказывал, что раньше многие приехавшие гишпанцы даже и не собирались никуда ассимилироваться, селились как придётся, многие попадали от безнадёги или безделья в банды, в тюрьмы, в могилу. В те годы долина была местом действительно жёстким, нехорошим. В начале фильма «Терминатор 2» (1992) обнажённый Шварценеггер заходит в злачный бар «где-то в Ресиде», а это ведь соседний с нами муниципалитет.
Фото: sputnikipogrom.com
Однако котёл не обманешь. Сын крепыша Армандо уже не умеет читать по-испански, вторая моя коллега, Анакани, тоже родилась уже здесь, и писать на языке предков научилась только закончив школу. В случае Анакани плавление зашло дальше, дама много работала с клиентами, и оттого английские коммуникативные навыки (при сохранённом двуязычии) получше, чем у многих белых. Некоторые латиносы так и продолжают говорить на языке предков, не помня, как пишутся произносимые ими слова.
Так, постепенно, поколение за поколением, гишпанские муниципалитеты Лос-Анджелеса, сосредоточенные в долине Сан-Фернандо, стали приходить в себя. Заброшенные во время бандитских войн магазины отмыли, по улицам пустили автобусы, в банках появились улыбающиеся двуязычные клерки с лицами панамских крестьян и манерами нью-йоркских офисных работников.
Зачастую латиносы обамериканиваются не полностью, а как бы слоями: трудовая этика, манеры, потребительские привычки у человека уже американские, но в голове двуязычие и способы проведения досуга типично мексиканские: чтобы музыки, света, родственников — и побольше, побольше! Эта детская (хотел написать «русская») неумеренность у мексиканцев наблюдается и в еде: острые соусы, поедаемые годами, лишают язык чувствительности, без перца всё кажется пресным. Латинские народы легко попадаются на удочку местного адского общепита, жиреют быстрее и уродливее коренных жителей, и в этом тоже есть некая радость людей, дорвавшихся до дефицита.
Ну и если совсем уж продолжать параллели, то нужно сказать о мексиканском радушии. Это что-то среднее между русской открытой радостью встречи и западной формальной вежливостью. Поэтому мексиканец уже во втором поколении легко переходит из рабочих в сферу услуг, оставаясь при этом открытым и в обычной коммуникации. Только совершенно переплавленные, строго англоязычные гишпанцы могут быть формально вежливыми, без латинской теплоты и разгильдяйства. Это конец цикла.
Конечно, китайцы и гишпанцы не единственные заметные этносы в Лос-Анджелесе. Здесь всё пёстро, смешано, но и при этом разделено. Некоторые нации живут тихо и в объектив не лезут. Например, рядом с нами вдоль улицы Шерман Вей расположено большое корейское поселение. Целые кварталы апартаментов, клиники, дома престарелых, большой рынок с кучей магазинов — всё покрытое округлыми корейскими буковками. Но за прошедшие годы я не припомню ни одного культурного события в этом квартале. Сутуленькие обитатели мирно съезжаются в свой рыночек, закупаются соевыми проростками, лапшой, вонючим кимчи и скверным японским пивом, и так же спокойно расходятся. Как говорится, без шума и пыли.
Иное дело армяне. Это громкий праздничный народ. Армяне украшают своими флагами всё, что только можно, а в день памяти геноцида Лос-Анджелес просто пестрит национальными цветами Еревана. Причём обширная армянская диаспора здесь не только советского происхождения: иранские, турецкие, сирийские армяне составляют отдельные подразделы, свои культурные центры есть у стамбульских армян и т. д. Но представлять местных армян в виде некой круговой поруки или мафии на итальянский манер было бы неверно. Мне известны случаи, когда новоприбывшие армяне попадали в трудное положение именно потому, что безоглядно положились на местных соплеменников.
Компактная колония евреев находится также в нашей долине (я упоминал в очерке про транспорт), и это действительно пример тщательно охраняемой, конструируемой идентичности. Если центр азиатской колонии — рынок, а армянской — церковь, то в центре еврейской — образовательные институции, позволяющие непрерывно обучать молодежь, воспроизводить традицию и тем самым сохранять внутри расплава собственное ядро. Так, мой коллега, еврей-ортодокс Боб, в обычной жизни — типичный американец: с бейсболом, малым бизнесом, изнурительной вежливостью. Но несколько раз в день, опоясавшись шнурком и надев шляпу, он идёт с книгой в свой молельный уголок, чтобы какое-то время побыть евреем. Это упорное каждодневное укрепление своей сердцевины составляет значительную часть жизни Боба.
Здесь я не стану рассказывать о двух этносах, которым хотел бы посвятить отдельный разговор. Во-первых, большая сложная тема — жизнь чёрного комьюнити, это в двух словах не изложишь. И, конечно, русский Лос-Анджелес заслуживает своего очерка…
Забегаловка «El Rancherito». Фото: sputnikipogrom.com
Я вхожу в любимую забегаловку «El Rancherito», бегло обмениваюсь парой испанских фраз со знакомыми продавцами, и в ожидании заказанных бурритос оглядываю завсегдатаев. В основном это «папики» или «усачи», как я их называю, рабочие лошадки мегаполиса, приезжающие сюда на своих ржавых пикапах отведать кесадилью или такос «как у мамы». Такой усач работал весь день, садится к столу важно, без суеты, капает себе на рабочую футболку зелёной сальсой, утирает пот со лба, и я понимаю, что в какой-то из возможных вселенных вот так мог бы выглядеть мой отец. Ходил бы в одной рубахе по полгода, слушал свою визгливую одинаковую музыку и всю жизнь ездил на одной и той же машине, чтобы дети, как нежные стебли, наливались навсегда отобранной силой отца, напитывались солнцем грамоты и заходили всё глубже и глубже в сияющую плавильню.
Конечно, и «папик», и я — приезжие в этом месте. Но если вдуматься, все мы здесь откуда-то. Кто здесь был до нас? Шотландские золотоискатели, отпущенные на волю чёрные рабы? Нищие фермеры, отставившие свою нищую Италию, русские эмигранты, бежавшие за три моря от красных обезьян? А прежде? Ещё раньше?
Пойнт Дюм. Фото: sputnikipogrom.com
На пляже Зума Бич в Малибу есть такое место — Пойнт Дьюм, названное в честь какого-то гишпанского падре прежних времён. Эта высокая узкая скала нависает над пляжем, а на вершине находится небольшое углубление, вытесанное в камне индейцами, первыми обитателями этих мест, для того, чтобы приносить жертву богам. Так индейцы делали двести лет назад, так делали предки и предки предков индейцев, пришедшие пешком через перешеек на месте Берингова пролива. По крайней мере, так теперь говорят туристам. Потом лёгкие испанские корабли обогнули скалу, и плеск парусов возвестил лютую гибель старому миру.
Приносят мои горячие бурритос, и я на ходу бросаю «Gracias! Have a good day!», уже не очень обращая внимание на эту мешанину из двух чужих языков.
Друзья! Эксклюзивный материал, который вы только что прочли, был оставлен в бесплатном доступе — однако подготовка его стоила денег.
Поддержите редакцию «Спутника и Погрома» и автора, если текст выше вам понравился и вы хотели бы увидеть продолжение!
Читайте также: Как в США работает система Food Stamps. Из личного опыта и Почему в Лос-Анджелесе никто не ходит пешком?