Два события, срывая двери с петель, постучали одновременно. Ворвались в чинные паркетные залы лёгких, выдавили рамы, взвили флагами занавески. Тынц, тынц, тынц — с ослепительной болью полопались шпангоуты рёбер. Стало нечем дышать. Два события — нахлынули и убили.
Первое событие: Россия и Иран договорились о строительстве российской военной базы в Персидском заливе. То, о чём сладко и мучительно бредил в мрачных подземельях Александровской слободы Иоанн Грозный, о чём пучил глаза Великий Пётр, о чём долгими казёнными ночами кусал мундштук с выгравированным инвентарным номером Иосиф Виссарионович, к чему долгие столетия страна шла, кралась, ползла на зубах, — наконец свершилось!
Сапоги в Океане. Мы сделали это, Владимир Вольфович.
Второе событие: кулинарный критик издания «Свежая газета» Манана Зильберпуд написала в своём блоге (двести девятнадцать подписчиков), что санкции, наложенные на продажу еды с продолжительным послевкусием, не уважают её европейский выбор.
Понятно, что две таких бомбы не поместятся в одной голове. «Третий должен уйти», как поётся в песне про друга, полюбившего подругу, которую любил другой друг. И Персидский залив ушёл. Испарился, как чих на сковороде. А вы думали что?
Мы не любим думать про непонятное.
Зато уж как мы обсудили за европейский выбор! В человеке ж всё должно быть прекрасно. И желудок, и пищевод, и выделительная система. Это понятно каждому. И на языке приятно лежит: «Ха-м-мон. Хам-м-мон. Селфи, хам-мон». Йоу!
Чувствуешь себя другим человеком. Таким, немножко… Мускулистые предплечья, грубый трикотаж, бриз… «Кёльнер, цвай божоле, хамон!»
* * *
Почему так?
Почему событие, о которое елозили пупком Российская Империя и Советский Союз, оказалось никому не интересным, а переживания климактерички, «привыкшей к определённому вкусу», всколыхнули, разбередили, заставили завозиться, замычать и загыгыкать страну?
Почему нам ни хрена не интересны спутники, которые, между прочим, уже лет десять как снова начали запускать, мы не знаем по имени ни одного космонавта, не интересуемся ни научным открытием (если только тот, кто сделал его, не откажется от какой-нибудь премии), ни Конюховым, переплывающим очередной океан, почему нам вообще тотально насрать на всё, кроме гаджетов, бабла, жратвы и очередных выборов?
Когда моему сыну было три года, мы пытались с ним читать журнал «Колобок». «Настало лето, и Колобок задумался, куда ему поехать отдыхать».
Отдыхать! Колобку! Интересно, от чего он устал? Не сообщается…
А всё дело в том, что в редакции сидит такая вот Манана и, развесив слюни, предаётся мечтам. Угадайте, куда отправился Колобок. В тайгу — разгадывать загадку Тунгусского метеорита? В смертельно опасные джунгли Экваториальной Африки? Нет. У Мананы другие планы. Он поехал в ЕГИПЕТ.
Неудивительно, что нас так всерьёз и надолго взволновала возможность лишний раз поговорить о жратве. Однажды я работал в Солидном Офисе (жизнь — она когда как повернётся) и заметил такое дело: там всё время хочется жрать. Все только и делают, что ходят вереницами в буфет. Как зомби.
ЖРАТЬ! Протягивают корявые руки. Торопятся опоздать. Костлявая лапа голода перманентно терзает офисного раба за сиськи и яйца. Офисный раб ходит жрать по четыре раза за смену и всё равно всегда голоден. Жрать для него — это дурная привычка. Хуже того. Подсознательный способ бегства.
Тест Люшера сообщает, что в хронической стрессовой ситуации человек психологически тянется к комфорту и сладострастию. Гортанобесие сопровождает депрессию, говоря стихами. А прозой говоря, если занят чем-то интересным, толковым, есть хочется, только когда хочется есть (да и то об этом можно забыть). А если ерундой или ничем, есть хочется просто так.
Бессознательно стремясь к полноценному существованию, мы встаём из-за своего мудацкого компьютера и идём, пошатываясь, в буфет жрать салат с креветками. А не помогает же! И мы снова тупо встаём и идём. «Парочку соплей спаржи и варёный бараний хер, пожалуйста». И снова не помогает…
Надо бы не так потому что. Надо в лесу на морозце в кацавейке и телогрейке сноровисто отхреначивать ветки у сноровисто поваленной напарником ёлочки и, сноровисто смахивая рукавицей румянец с раскрасневшегося лица, думать примерно такую мысль:
— В этом квартале повезло с участком, точно обойдём бригаду Удальцова. А чем это так задорно повеяло в звенящем от морозца и напоённом хвойным настоем воздухе? Ах, это же Люська-повариха подбросила полешек в матушку-печку! Ах, как она толстожопа и нежна, эта Люська, ах, какие у неё замечательные шерстяные рейтузы! Ах, с какой натугой она помешивает душистое до обкончания и усёру густое варево! И картошечка там, и лучок, и водица… ибо какое, в задницу, рагу с одним лучком, без картошечки?
Намашешься топором, наломаешься и, звеня сосульками, поднимаешься по скрипучему крылечку в вагончик. Доброжелательно матерясь, человек с ружьём помогает тебе аккуратно отряхнуть с валенок и ватных штанов снег. Снимаешь шапку, крестишься на святую Анастасию Узорешительницу в углу, шапку вешаешь на гвоздь и кряжисто садишься попой на лавку, снисходительно посматривая на Клавку. То есть на Люську. А она уже шустрит, зараза, с половником… И дух такой, что его ж мать, товарищи!
Вы рады? Нет, ну признайтесь, рады?
Вам помогло?
Ну вот. А говорили, что 37-й год — это плохо.
