С чувством глубокого коровьего удовлетворения прочёл статью Артёма Владиславовича Рондарева «Бремя частного человека» — о творчестве Виктора Цоя.
Понравилось. Не согласен.
В частности, Артём Владиславович пишет:
«…Более всего человеку нужно, чтобы окружающий мир обратил на него внимание. И Цой, с его сотни раз осмеянной фиксацией на реакциях частного человека, на всем этом синем цветке газа, пачке сигарет и размыкающем малый мир самолете с серебристым крылом, дал частному человеку это внимание. Не снисходительное, сюсюкающее внимание — а уважительное, возвышающее внимание человека, который понимает всю неизбежную важность небольших дел, небольших реакций и небольших предметов частного быта. Который видит, что именно они лежат в основе мира, и готов об этом рассказать».
Чудесно сказано. Но чувствуется где-то в этом великолепном убаюкивающем, укачивающем синтаксисе натяжка. Не только самолёт с серебристым крылом размыкает в песнях Виктора Робертовича малый мир. «Дом стоит, свет горит. Из окна видно даль…» И окно размыкает. Да и пачка сигарет, от которой всё не так уж плохо в кармане…
Помните, у Кортасара в повести «Преследователь» музыкант Джонни Картер говорит: «Если у человека есть пачка сигарет и полбанки растворимого кофе, значит, он ещё не совсем приехал, ещё протянет немножко». Что он имеет в виду? Явно ведь не одну лишь кофеиново-никотиновую зависимость, которая, не будучи утолена либо побеждена, причиняет дискомфорт организму. Явно что-то ещё. Другое.
Ну, например, надежду. А вдруг после этой вот сигареты или подстёгивающего глотка приторной бурды в голове что-то щёлкнет, и через тебя попрёт музыка, и станет не важно, есть у тебя ещё кофе и сигареты или нет?
«Переход в инобытие» — в более важный и настоящий мир, чем мир плоти и быта. В место, «где боль и страх оставят меня». Вот что символизируют все эти пачки, банки и газовые конфорки.
Человек «небольших дел и небольших реакций» благодарен Цою не за поэтизацию своей повседневности, а за то, что его сумрачный и отстранённый герой (явно не от «мира малого») показывает: выход из этого мира возможен напрямую, минуя философскую заумь и экзальтацию. «В чём застану тебя, в том и возьму».
Возьму куда?
У этого места много названий, но я бы предложил одно, которое наверняка особо понравится Артёму Владиславовичу. «Духовность».
Артёма Владиславовича слово «духовность» раздражает, насколько я способен понять, прежде всего тем, что его используют люди, не умеющие определить его значения. То есть слово означает неизвестно что, но это неизвестно что неизвестно почему предлагается считать чем-то весьма важным.
Пожалуй, если бы таким образом описывалась какая-нибудь дзенская или суфийская практика, это не вызывало бы у нас раздражения. Ну так на то и Мудрость Востока. А когда свои доморощенные слушатели Стаса Михайлова и Михи Круга…
(К тому же слово «духовность» расположено в подозрительной близости от слов «духовный» и «духовенство», а это уже нанопыль и фри пусси райот, но, конечно, не в рассматриваемом нами случае.)
Однако, если не весьма умный (что ещё далеко не означает «плохой») человек не может дать определения слову «духовность», то почему бы умному и озабоченному этим вопросом не сделать это самостоятельно? Вот чего я не понимаю.
«Духовность» — это состояние (либо условие возникновения состояния), в котором человеку не важно, есть ли у него ещё пачка сигарет и полбанки растворимого кофе и протянет ли он ещё немного или же не протянет. Не важно.
Это состояние редко встречается «в чистом виде». Обычно оно перемежается прочими, мерцает между ними, растворяется в них, проскальзывает. Но означает ли это, что о «духовности» нельзя говорить? Что, перефразируя Витгенштейна, «о том, на что нельзя показать пальцем, следует молчать»?
Нет. Во-первых, хотя бы потому, что существует масса слов, которые ничем не лучше. Например «миф», «интеллигенция», «постмодернизм». А во-вторых, как тогда назвать чувство, которое охватывает парня, когда он врубает в ушах Цоя и поднимает воротник плаща?
Кстати, а как его назвать?
По-моему, духовность и есть.
Как называется чувство медитативного оцепенения, в котором мы сидим на концерте классической музыки?
Чувство сосредоточенной отрешённости, с которым стоим перед картиной, внутренне ахая о чём-то важном?
Чувство умиротворения и глубокого душевного равновесия, с которым выходим из храма после молитвы?
Ну, это последнее, вообще-то, называется благодатью, но, если не владеть терминологией… Тогда духовность.
Расскажу, как мне случилось однажды пережить особый случай концентрированной духовности. Я взялся редактировать для одного дружественного (тогда) издательства книжку Валерия Былинского «Адаптация». Работы было много, сделать её нужно было ещё вчера, я сидел на работе, не замечая, как то ли от монитора, то ли от сгустившихся за окном сумерек слезятся глаза. Никогда я не читал ни одной книжки с такой интенсивностью. А речь там шла о таких сложных вещах, как конец света, гибель героя и его беременной подруги, попадание на тот свет и Страшный Суд (как он на самом деле выглядит). Ясно, что такое чтение проняло меня до печёнок.
Я закончил работу, выключил компьютер, запер дверь и поплёлся к метро. От усталости, от кофе и впечатлений как-то нехорошо заболело сердце. И я почувствовал вдруг, что если сейчас умру, то это ничего, не страшно. Даже за жену и недавно родившегося сына. Потому что Бог есть.
Не знаю, можно ли объяснить это чувство — когда смерть не страшна вообще. Чувство пронзительной благодарности, так скажем. Будто я уже умер, и Бог о них уже позаботился.
Я понял потом, что именно это чувство, наверное, испытывают верующие. Действительно верующие, а не те, кто так себя называет.
Это как влюблённость, долго жить под этим чувством нельзя — как под током. Оно должно превратиться во что-то будничное, спокойное. Но иногда его нужно вспоминать. Потому что без влюблённости нет любви. И всё такое.
Что стало причиной этого моего переживания? Прочитанная книга?
Не столько. После того, как книга была издана, я с удивлением узнал, что мало на кого она действует подобным образом. Наоборот, кажется напыщенной, пошлой, глупой. А некоторые особо наделённые интеллектуальной зоркостью читатели, вроде Вадима Андреевича Левенталя из Санкт-Петербурга, так даже усматривают в ней попытку религиозной пропаганды.
А похожим образом книга подействовала ещё на одного человека, у которого незадолго до того, как он её прочёл, умерла мать. И это сделало его (как меня моё долгое сидение на работе) временно духовным.
Депотенциализировало ситуацию духовности, как сказал бы Франсуа Лиотар, автор «La condition postmoderne».
