Понятие Традиции в российском политическом дискурсе маргинализовано почти так же, как понятие либерализма или национализма — сейчас оно не воспринимается всерьёз и ассоциируется главным образом с ритуалами реконструкторов славянского язычества и построениями Александра Дугина, само медийное представление о котором формирует вокруг его философских воззрений флёр несерьёзности. Атмосферу детской игры.
Иными словами, люди, относящиеся к Традиции серьёзно или пытающиеся как-то встроить её в современный политический дискурс, сейчас находятся в положении Константина Аксакова, в лаптях и красной рубахе выходящего на Тверскую для бесед с русским народом. Попытка воспроизвести внешний антураж без внутреннего понимания или с неправильной его подачей способна убить и разрушить понятие Традиции, которое видится мне ключевым в рамках этой серии заметок о сборке нации.
Засим облачаюсь в ушанку и ватник, забираю из прикроватного сундучка балалайку и перехожу к делу. Хорошо бы во время проникновенной игры на этом инструменте национального строительства ещё и сохранить какую-то академическую точность.
Когда в попытках внести в разговор ясность мы укладываем само понятие Традиции на прокрустово ложе строгого определения, мы сталкиваемся с почти неразрешимой задачей: Традиция всегда ускользает от попыток ухватить её в словах. Основной её парадокс заключается в том, что традиционное мышление — мышление, не подразумевающее рефлексии относительно своих основ. Традиция в нём не осмысляется, но понимается напрямую, в рамках бессознательного или сверхсознательного. Реальность видится людям скорее синтетически, чем аналитически, в то время как взгляд Нового Времени, модерновый научный взгляд на мир, подразумевает постоянную редукцию знания до каких-то конкретных областей. Психология в нём изучает только психику, социология — только общество. Подобная склонность к анализу и является одной из основных сложностей в понимании Традиции — та отчётливо синтетична, ей присуща склонность к всеохватывающему объединению Природы и Общества, и потому редуцировать её до конкретного определения сложно или почти невозможно. Вместе с тем именно через понятие Традиции определяется мировоззрение консерватизма и формируется нация модерна, а это значит, что уйти от этого разговора мы не сможем при всём желании.
Когда мы говорим о классическом для постсоветского понимания этого термина примере традиционного общества — допетровской России славянофилов — мы сталкиваемся…с весьма странной для критического взгляда идее. В рамках массового представления о славянофилах нам предстаёт затопленная церквями и счастливыми крестьянами в распашонках сельско-священническая страна, окружённая благодатным светом русской Античности. Лошади весело и без принуждения почти бегут по полям, волоча за собой плуги, взявшись за которые русские люди идут, взрыхляя родную землю.
Аккорд на балалайке. Сейчас мы видели отблеск представления о Традиции. Искажённый (это ведь, по сути, представление о представлении о людях, которые как-то себе представляли Традицию), но явно, главным образом визуально ухваченный массовым сознанием, он не даёт нам почти никакой почвы для рефлексии. Впрочем, такое ухватывание — уже хорошо. Перебросив через него мостик к воззрениям самих славянофилов и попытавшись максимально обтекаемо охарактеризовать их представления о допетровской России, мы получим очень простой взгляд на вещи:
Европейский путь не является единственным. Европейская парадигма не является единственной.
И в этой формулировке качественно важным является не отрицание возможности европейского развития России как единственно верного пути, а что-то гораздо более глобальное. В корне антимодернистское и как раз-таки традиционалистское. Как бы сказал Бруно Латур, донововременное.
Аккорд на балалайке. Отрицание единственности европейского пути значит отрицание универсальности какой-то одной мировоззренческой парадигмы. «Европа делает так, а мы сделаем по-другому». Это воззрение является синтетическим в своей основе, так как разбивает на осколки модернистскую редукцию Нового Времени. Аналитическое дробление мира в рамках какой-либо парадигмы действительно только тогда, когда эта парадигма является универсальной системой отсчёта для всех возможных культур. Если мы допускаем равенство подобных систем отсчёта, то отказываемся от редукции. Делаем её относительной и становимся на шаг ближе к синтезу.
Другая проблема заключается в том, что, рассуждая о традиционном обществе в рамках какой-либо парадигмы, мы никогда его не достигнем. Рефлексия о Традиции заставляет видеть её в качестве объекта размышления, а различение субъекта и объекта в данном случае означает выход из традиционного общества, что и знаменует собой появление консерватизма как явления.
Консерватизм подразумевает под собой, в первую очередь, сохранение того, что консерваторы считают традиционным. При этом в сознании человека традиционного общества Традиция нерушима. Неуничтожима. Неразделима с самими людьми. Возникновение же консерватизма как реакции на французскую революцию значит хрупкость, уничтоженность или уничтожимость Традиции. Поднимается вопрос о её реставрации в качестве как бы настоящей, но на деле уже совсем иной Традиции. При этом консерваторы всегда невольно встают в позицию самообмана: пытаясь воспроизвести Традицию, они так или иначе воспроизводят не её саму, а своё собственное представление о ней. Раз за разом делая шаг в сторону образа прошлого, консерватизм всё дальше и дальше удаляется от его первоначального вида. Представление о Традиции деформируется, как это было видно в первом примере, обращённом к славянофилам.
В рождении нации Традиция играет одну из самых главных ролей. Консерватизм, воспроизводящий прошлое, танцует вальс с национализмом, устремлённым одновременно в будущее и в прошлое, включаясь в него в качестве базиса для сборки нации. Через апелляцию к национальному мифу, который в рамках данной дискуссии также является отблеском Традиции наравне с национальным языком, он формирует в национализме сознание недостижимости Традиции, которая мыслится как цель этого достижения. Приближение, но никогда не достижение состояния синтеза с Традицией, характеризующегося отсутствием осмысления традиционного мира, делает национализм во многом гораздо более рефлексивным, чем любые западнические взгляды, и именно эта рефлексия может, при удаче, подарить ему выживаемость в мире сетевых коммуникаций.
Соло на балалайке.
Сеть как способ организации, можно сказать, редуцирует редукцию. С точки зрения социальных связей, сетевое общество — и сетевые коллективы, такие, к примеру, как сетевая нация — тяготеют к синтезу. Отсутствие чёткой вертикали и горизонтальный способ сообщения как аксиома коммуникаций постгосударственного мира означает, в первую очередь, плюрализм мнений внутри нации. Её гораздо большую рефлексивность и возможность функционирования внутри сразу нескольких понятийных повесток, возможность быстрого реагирования на культурные и геополитические вызовы. Традиция в данном случае становится из цели средством: рефлексия по её поводу заставляет нацию раз за разом искать свою собственную мировоззренческую повестку, не давая идеологическим спорам внутри общества застояться. Утихание же каких-либо дискуссий означает тяжелейший национальный кризис — либо внешний, либо внутренний. В одном случае нация подвергается глобальному внешнему вызову, заставляющему её мобилизовать все возможные средства для борьбы с угрозой извне, в другом — что гораздо опаснее — все разговоры затихают из-за опасностей бездны Традиции. Подобно фрейдистскому бессознательному, в ней очень легко утонуть. Раствориться. Забыться в попытках воспроизвести Традицию и таким образом потерять рефлексивность. Перестать быть полностью нововременными и стать бесконечно синтетичными, растворёнными только в одном мнении. Возврат к Традиции, если представить его возможным, и будет означать столь часто предрекаемую смерть нации. Парадоксально: черпая в своём представлении о прошлом столь много сил, нация может стать жертвой своего же доверия. Доверия к самой себе.
