Нет, тут ничего не будет про славянское братство и интернационализм советских людей, которым, когда они взбирались на озеро Иссык-Куль, в каждом кишлаке резали барашка и играли на бубне.
Будет гораздо хуже.
На днях оказался свидетелем одного нечаянного социолингвистического эксперимента. Нечаянного — потому что никто его не проводил, он сам собой случился. А социолингвистического, потому что язык — явление со всех сторон социальное. Состояние языка — объективный показатель состояния общества. И вообще, «язык — дом бытия», как говорил Мартин Хайдеггер, посасывая трубочку и поглядывая искоса на гостей, собравшихся послушать, как он будет говорить «язык — дом бытия».
Так вот. Смотрел ролик с обращениями пленных украинских солдат «ко всем, кто меня слышит», где они просят посодействовать их обмену на военнопленных из Новороссии. Каждый пленный вначале называет имя, часть и место жительства на гражданке. Одни говорят по-русски. Другие по-украински, таких меньше. И что характерно: если человек говорит по-украински, то местом жительства обязательно называет какую-нибудь деревню или село. Если по-русски, — то город.
Тут, конечно, нет никакого открытия. Всегда было известно, что украинский язык — это lingua rustica — «деревенский язык». Или, правильнее сказать, — народный. Именно поэтому так органично звучат на украинском народные песни — красиво, проникновенно — «по-настоящему». А вот официальная речь — бюрократическая, политическая, научная, переводы из высокой поэзии и всё прочее, что маркируется как «официальная» (то есть не народная) культура, звучит на украинском комично и будто бы понарошку.
Так ведь понарошку и есть! Не будем же мы переводить объяснение в любви на язык технической инструкции или бухгалтерского отчёта. Или будем? Например: поэты объявили себя народом. Учредили своё государство. Всё в нём, начиная от Конституции и заканчивая объявлением остановок в метро, должно быть выражено национальным поэтическим языком… Но сейчас не об этом.
Вроде бы люди за страну умирать пошли — должны быть патриотами родной речи. Ан нет. Потому что украинский язык, несмотря на двадцать лет принудительной «официализации», по-прежнему явление культурно локальное, не всеобщее. (И отнюдь не родное для них.) Значимость украинского языка уменьшается соразмерно тому, как уменьшается роль села (и в целом — народной культуры) в сегодняшней жизни.
Противоборствовать этому пытаются украинские идеологи-патриоты. Эти говорят только по-украински и ходят в вышиванках — даже и в Киеве. Только на войне, судя по эксперименту, их негусто. И ясно почему. Украинский язык и вышиванка — это для украински-продвинутого горожанина модные атрибуты, вроде хипстерских штанцов и очочков, а разве человек в хипстерских очочках пойдёт на войну?
Тут возникает новый вопрос: кто настоящий патриот — тот, кто идёт умирать «за Украину», не задумываясь, что это такое, или теоретик — тот, кто приложил усилия к тому, чтобы этот первый и не задумывался? Идеологи или сам народ? Вопрос непростой. Ведь, судя по недавнему выбросу «советника Бирюкова», хуже всего дела с мобилизацией обстоят именно у жителей западных, «становых» областей Украины. Выходит, что народ особо в патриоты не рвётся?
И данные социолингвистического эксперимента этот факт подтверждают. Немного среди защитников развалин Аэропорта, обеспечивавших удобную стрельбу по Донецку, оказалось носителей народного языка. В основном воевать идут те, кем движет «идеологическая надстройка»: «це Европа», «не Россия», «без визы ездить» — и всё такое. То есть люди, распалившись, идут воевать за вымысел, за идеологические конструкты. Условия самой жизни — не придуманной, не обещанной, а такой, какая она есть, — воевать не обязывают.
У новороссийцев — наоборот. Им никаких райских кущ никем не обещано. Ни «российских пенсий» (за которые теперь нам самим тревожно), ни красивых мифов — ничего. Они идут воевать, потому что их жизнь заставляет. Иначе их всё равно убьют. А не убьют, так согнут в три погибели. Не за идею идут воевать — за жизнь. И если уж нам велено считать происходящее в Новороссии гражданской войной (а не локальной битвой Третьей мировой, как оно, наверное, всё же и есть), то впору вспомнить урок предыдущей гражданской войны: «красные против белых».
На стороне белых были профессиональные военные кадры и поддержка Антанты. У красных — только инициатива и звериная решимость. Почему ж они победили?
Нас когда-то учили, что они победили, потому что воевали за светлое будущее. (За вот эти вот растрескавшиеся бетонные пустыри, зарастающие бурьяном. За ржавеющие железные буквы «СЛАВА КПСС», для которых не хватило домов, и их установили прямо на земле, просто так. За липкую бумагу от мух, развешенную на бечёвке поперёк гастронома. И за три стеклянных перевёрнутых конуса — сливовый сок, яблочный и томатный. Я беру, конечно, томатный. Размешиваю серую соль черенком алюминиевой ложечки… Вот оно, сосредоточие светлого будущего! Самая его сердцевина. Мамочки, до чего ж я хочу обратно.)
Ну вот, я хочу назад, а они хотели вперёд и за это якобы воевали. За братство, равенство, справедливость. А белые (как учили нас) воевали за то, чтобы «посадить на шею помещика», то есть, грубо говоря, за богатство. Красные были идеалистами, а белые прагматиками, и идеализм победил. Потому что «русская нация — идеократическая». Любит увлекаться идеями.
Это казалось правдоподобно — тогда. Вокруг себя мы видели царство победившего идеализма — если так можно назвать полное пренебрежение к быту и вообще всякой «телесности». К стоматологу без анестезии, слабо? Нет, советские не были особо жестокими. (Думаю, и анестезия предполагалась, просто закончилась или была «не импортная».) Наверное, такую цивилизацию могли бы создать первые христиане, ждавшие Второго Пришествия и Страшного Суда с года на год — «ещё при жизни нынешних поколений». А мы ждали наступления коммунизма. И это как-то нас… замораживало. «Ну вот коммунизм придёт и всё устаканится». Это с одной стороны. А с другой — ждать его надо было так долго, так долго… (это чувствовалось по отсутствию признаков) — как в романе Дино Буцатти «Красная пустыня» или в пьесе «В ожидании Годо» Беккета. Мы чувствовали себя улиткой на склоне Фудзи. Поэт рекомендовал улитке не торопиться, а нас и вовсе накрывала апатия. Неминуемый, неотвратимый, но принципиально не наступающий коммунизм делал нас пофигистами. Светлое будущее не мобилизовывало, оно расслабляло. Я, может, потому и сейчас туда вернуться хочу — покоя хочется. Отдохнуть.
Красные победили, потому что одним из первых указов пообещали крестьянам землю. И многие им поверили. Это, дескать, свои, раз за землю воюют. Вот такая «идеократия» — нагнуться потрогать можно. А что предлагали белые? Следование долгу?..
Не идеалисты победили прагматиков, а ровно наоборот.
Умных идеалистов (белых) победили прагматики-дураки. Это, согласитесь, часто бывает — что человек практический совмещает «хватку» и «сметку» с обычной глупостью, а человек непрактичный — умён и придерживается самых благородных воззрений. Не обязательно, но часто.
Ну, например. Надо сделать ремонт в квартире. Мебель вывезти, нанять рабочих… С ремонтом — уж как хорошо буду жить! Самоуважительно, как цивилизованный европеец!.. Но нет — лень. Невмочь встать с дивана. Так не лучше ль смириться? Не лучше ли с достоинством влачить свой удел… Так рассуждает человек-идеалист благородных воззрений. В худшем случае он успеет вывезти мебель, устанет, махнёт рукой, да так и будет дальше жить без неё.
Практический дурак — дело другое. Он перво-наперво начертит чертёж ремонта! Всё предусмотрит, всё любовно продумает, вплоть до фурнитуры. Составит смету. Возьмёт под ремонт кредит!.. Ну, а дальше вы понимаете. Мебель вывез, рабочих нанял, цементная пыль, мат-перемат, тут надо бы по-другому, деньги кончились, банк забрал квартиру. Мебель без квартиры или квартира без мебели — что лучше? Тем более, что и мебель-то вот она, тут рядышком, на даче у знакомых любовницы… Только руку протяни…
Нельзя, конечно, сравнивать белых с умными дураками, а красных — с Иваном-дураком (умным), это некорректно, неумно, непрактично. Ещё меньше можно сравнивать новороссийцев с красными, а древнеукров — с белыми, ведь это именно древнеукры устремились в светлое будущее и взялись «переделать мир», но мысль, утонувшую в болоте сравнений и аналогий, я повторю: в столкновении мотиваций побеждает наиболее конкретная. С этой точки зрения и нужно оценивать перспективы «гражданской войны на Украине».
Именно поэтому вожди новодревнеукрских племён (это я говорю так, чтоб не называть «украинцами» — настоящие украинцы давным-давно в России, Белоруссии и Польше сидят, а некоторые даже в Венгрии и Румынии) — именно поэтому не устают крутить шарманку о «российском вторжении» (будто бы не видели в прошлом марте, каким оно, это вторжение, на самом деле бывает) — чтобы упростить мотивацию.
Есть то ли притча, то ли стихотворение, не помню, — про каменщиков. Как их, отвлекая от работы спросили, что они делают.
— Мешу глину, — буркнул один.
— Обтёсываю камни, — отмахнулся другой.
— Вывожу стены, — стыдливо признался третий и шмыгнул носом.
И только четвёртый каменщик, подняв на спрашивающего слезящиеся глаза, раздельно произнёс старческим, надтреснутым от святости голосом:
— А я — строю храм…
Всё моё воспитание советского человека (или, на новые деньги, русского человека-идеократа) вопит о том, что последний каменщик самый правильный. У него самая фундаментальная мотивация. Мне трудно на это возразить. В меня не вложен соответствующий инструментарий.
Но почему этот каменщик так меня раздражает?
Вы не знаете?
Или вас — нет?
