Это наш долг — ради спасения истины отказаться даже от дорогого и близкого.
— Аристотель.
В нулевые Россия как-то забыла о СМИ. Есть — и ладно. Показывают что-то — и ладно. Обычное поведение людей в эпоху, когда то, что происходит по ту сторону экрана, не касается привычной жизни большей части населения огромной страны.
И тут — Украинский Кризис. Вызвавшие бурю эмоций, фотожаб и пародий программы Киселёва, политическое самоубийство «Дождя», разгон «Ленты», давление на «Эхо Москвы», вдруг оказавшееся бесконечно понятным деление на «своих» и «чужих» и внезапное появление уродливого и неловкого неологизма.
Информационная война.
Это что такое? Любой диванный политолог мгновенно среагирует и ответит нам что-нибудь о том, что есть две противоположных точки зрения — наша и укропская. Вот они и борются между собой.
То есть подождите. Я правильно понял? Журналистика уже не занимается тем, что отражает объективную реальность? Это когда такое началось?
Давайте разберёмся. На примере, скажем, Англии.
Со свободой журналистов резать правду-матку всё не всегда было так радужно, как сейчас. И вновь мне возразят — чётким и ясным аргументом против моей позиции станет второй абзац этого текста: я сам перечислил случаи избиения и изнасилования современной (пусть и большей частью либеральной) прессы. Это ли не притеснение свободы печати?
Несомненно. Но я собираюсь говорить не о тех временах, когда свобода печати находилась в плачевном состоянии, а о том времени, когда пресса уже была, но вышеупомянутого права просто-напросто не существовало.
Давным-давно в славной стране Британии была учреждена «Звёздная палата». Изначально это был судебный орган, предназначавшийся для судов над дворянами, но в 1585 году одной из его основных функций стал также контроль печатной продукции и типографий в стране. Любое печатное произведение могло увидеть свет только с разрешения епископа Лондонского и Кентерберийского.
Не очень приятные условия для развития независимой печатной прессы, не находите? Именно поэтому перед тем, как ломиться в дверь непосредственно головой, те, кто в ту эпоху посчитал информацию прибыльным делом, решили пойти обходным путём. Свет увидела рукописная информационная периодика — «newsletters». Глобализация началась уже тогда, и информация о состоянии экономик стран-соседей и общем политическом климате была жизненно важной для тех же купцов и банкиров. Спрос был.
Первоначально «newsletters» были рукописными сводками о событиях, происходивших в стране и в мире, распространявшимися во время ярмарок и иных праздников. Дело это было полулегальное — законами «новостные письма» контролировались слабо и были они сотканы из одной части правды, двух частей корысти и одной большой ложки того, что позже назовут «жареными фактами».
Сразу замечу: предложение «новостных писем» было порождено спросом на информацию. Принципиально, что эта информация должна была быть достоверной. Она должна была отражать действительность. Эта установка традиционной прессы не менялась на протяжении столетий — пытаться дать непротиворечивую и объективную картину реальности. Реализация всегда хромала, но от прессы — до рождения политической публицистики — ждали только этого: представления действительности.
Законодательства любых, даже самых прогрессивных, стран — жутко неповоротливая вещь. Именно поэтому, когда, повинуясь предпринимательской жилке, лондонский издатель Натаниэль Баттер переходит от публикации нерегулярных новостных заметок и печати пьес Шекспира к полномасштабной периодической печати, в 1622 году начиная выпускать сборники новостей «Weekly News» и «Corante», его начинания быстро встречают мощное сопротивление. Всё ещё работает «Звёздная палата», действует недавно введённый запрет на публикацию любых сведений о происходящем внутри самой Англии, а в 1632 году еженедельники закрывают из-за того, что в одной из заметок испанскому послу вдруг чудится оскорбление его монарха — Филиппа III.
Идут годы. Накапливающиеся социальные противоречия, выливающиеся в формирование двух христианских течений разной степени радикальности — пресвитериан и индепендентов, получивших общее название пуритан. Базовой установкой движения стала критика устоявшихся порядков, и изменения наступили — постепенно, когда в 1641 году набравшие большинство в Парламенте пуритане ликвидировали «Звёздную палату» как явление.
Формальных запретов на публикацию сведений о происходящем в Англии больше не существовало, и, как грибы после дождя, из плодородной почвы общественной жизни полезли газеты-однодневки: «Меркурии» и памфлеты. Часто они жили по нескольку дней. Это было время невиданного по тем меркам плюрализма в журналистике — часто публицисты переходили из стана соратников короля в оппозиционный лагерь, шла широкая полемика между газетами. Социальной роли журналиста между тем ещё не существовало. Не было и такого странного и противоречивого понятия, как «журналистская этика». Именно поэтому характерным героем того времени можно назвать Марчмонта Нидхэма.
Нидхэм — лицо журналистики того времени. В истории, философии, социологии, политологии и других гуманитарных науках почему-то принято обелять первопроходцев и отцов-основателей дисциплин, делать их эталонами в том числе и с моральной точки зрения.
Жаль, что при ближайшем рассмотрении они оказываются обычными людьми, а все противоречия от конфликта с реальностью снимаются пониманием простого факта: первопроходцы — это всегда люди, бредущие без ясных ориентиров (один из исследователей греческой философии безумно красиво поймал этот момент — Древняя Греция стала у него Юной Грецией, то есть не Древностью, в которой трава была зеленее, а вино вкуснее, а неоперившейся, неуверенной в себе эпохой открытий). Нидхэм как раз и был одним из первопроходцев, не скованных журналистской этикой.
Начав как клерк в юридической конторе, в 1643 году он стал самостоятельным издателем. Вскоре свет увидел периодический сборник «Mercurius Britannicus», в котором Нидхэм со вкусом и изобретательностью обличал верхушку тогдашней британской аристократии во всех грехах.
Напомню: свобода печати тогда законодательно не была установлена. В 1645 году Нидхэма привлекают к судебной ответственности за публикации, обличающие и пародирующие августейших особ. Вскоре после этого ему удаётся вымолить прощение у самого монарха, после чего он начинает издавать, как бы мы сейчас сказали, «проправительственный» периодический сборник — ещё один «Меркурий», «Mercurius Pragmaticus». Спустя ещё три года, после казни короля и победы оппозиции, Нидхэм в очередной раз оказывается за решёткой. Впрочем, тогдашний спикер Палаты общин делает ему предложение, от которого тот не может отказаться, и в 1650 году свет видит ещё одна нидхэмовская периодика — «Mercurius Politicus», словом защищающая дело английской революции.
Нидхэм — противоречивая и безумно интересная для диагностики тогдашней прессы фигура. В своих редакционных статьях он сам открыто признавал, что встаёт на сторону сильного. Принципиальна ли была для него правда? Существовала ли она?
В любом случае он был средоточием скандала. Как и Ницше для академической философской среды своего времени (только, конечно, в меньших масштабах), Нидхэм стал для тогдашней публицистики маргиналом, и это было закономерно. Несмотря на упразднение «Звёздной палаты», вскоре Парламент вновь начал издавать цензурные акты. Это создавало классическую оппозицию: на одной её стороне были люди, желавшие получать достоверную и объективную информацию об окружающей действительности, на другой — люди, стремящиеся эту информацию скорректировать и причесать. Нидхэм не стоял ни на одной из этих позиций, свободно перемещаясь из одного политического лагеря в другой и вообще не интересуясь вопросами истины. Это был баг системы: социум станет рождать таких людей пачками в двадцатом веке, но откуда бы им было взяться в семнадцатом?
Неясно. Так или иначе, Нидхэм — маркер, позволяющий рассмотреть отношения прессы и истины в ту эпоху.
1688 год. Воцарение Вильгельма Оранского и принятие Билля о правах, гарантировавшего свободу слова для каждого жителя Британских островов. Конец истории? Отнюдь. В самом Билле о правах не упоминалась печать, а трактовка права о свободе слова в сторону прессы всегда оставалась на совести конкретного судьи. Проще говоря, сама схватка за свободу прессы ещё даже не начиналась.
Полномасштабная война между прессой и правительством — невиданное дело. Именно она пришлась на 30-70 года восемнадцатого века, когда разразилась «битва за открытый Парламент». Её начал лондонский издатель журнала «Gentleman’s Magazine» — Эдуард Кейв.
Билль о правах не отменил запрет на публикацию записей и хроник заседаний Парламента: ещё со времён основания самого учреждения они считались строго охраняемым государственным секретом. Впрочем, развитие печатной прессы попросту заставило издателей периодики одну за другой выпускать газеты, в которых с разной степенью правдивости описывалось происходящее в главном законодательном органе страны.
Парламент воспротивился. В 1728 году он издал резолюцию, подтверждавшую запрет на печать данных о заседаниях.
Именно здесь появляется Кейв: вместе со своими товарищами из издательства он применяет остроумный и одновременно крайне эффективный ход — маскирует истину.
Собственно, до этого с точки зрения газетной истины существовало только две позиции: публикация по схеме «как оно было, так и напишем» и цензурная политика формата «просеем газетный материал через сито и пустим в печать только безопасную правду».
Кейв же… он занялся, как бы мы сейчас сказали, толстым троллингом. Он начинает печатать сводки из Парламента, но не из Парламента Британии, а из парламента вымышленной страны Лилипутии, удивительно схожей с Англией составом законодательных органов. Слог хроник оставался тем же — и людям, читавшим «Gentleman’s Magazine», не составляло труда распознать, какой именно британский парламентарий прячется за маской лилипутского оратора.
Удивительная, прецедентная ситуация. Момент осознания прессой того, что она может легко и непринуждённо обходить запреты цензурных органов просто в силу своей природы: маскировка и смена обрамления истины безумно затрудняет процесс цензурирования газетного материала.
Спустя достаточно большое время Парламенту удаётся, наконец, понять, что происходит в маленькой, но гордой Лилипутии, и Кейва вызывают в Палату лордов с требованием прекратить публикацию новостей из этой страны.
Кейв соглашается. А через два года снова берется за старое, печатая в «Gentleman’s Magazine» «отрывки из переписки» одного из членов Палаты с его близким знакомым. В 1752 году начинается открытый конфликт — правда снова подаётся неприкрытой и незамаскированной, её перепечатывают другие газеты и памфлеты.
В принципе на этом месте становится понятно, что давить прессу… уже поздно. Несмотря на то, что многих издателей вызывают в Парламент для выговоров, законодательный орган молчит. Реакция следует только в семидесятых: в 1771 году приходит день, когда два издателя показательно игнорируют повестки с вызовом на явки с повинной. Спикер Палаты общин направляет к одному из них полицейского…
И тут издатель взбрыкивает. Он жалуется лорду-мэру Сити, и тот указывает полиции, что на Сити, на район, где в то время располагались редакции газет, не распространяются административные акты Парламента. В итоге мэра бросают в Тауэр на шесть месяцев, но само дело получает такой резонанс не только среди образованной аристократии, но и в рядах лондонской бедноты, что Парламент пусть и неформально, но признает право прессы сообщать о происходящем в Вестминстерском дворце.
Первая победа прессы и свободы печати. Первая победа права свободно писать над произволом власти. Именно тогда, в 1771 году, родилась журналистика как Четвёртая власть — сословие людей, способных мобилизовать массы на борьбу с властями силой печатного слова.
Был в седой Античности такой старик — его звали Аристотель. Он сформулировал теорию истины, которую профессора философии (когда такая должность появилась) назвали «корреспондентной». От correspondence — соответствие реальности. Эта теория говорила о том, что истинно то, что соответствует реальной действительности. Эта позиция создала уйму познавательных проблем и почти неразрешимых философских вопросов (впрочем, без этого они вряд ли могли бы считаться философскими). Традиционная журналистика, не знающая гонзо, постмодерна и симулякров, твёрдо стояла именно на этой теории истины. До двадцатого века то, что пресса в том или ином виде должна представлять истинную реальность, не подвергалось сомнению. Случались эксцессы — вроде Нидхэма, — но в то время они никогда не становились тенденцией.
Это был первый шаг пока только печатной журналистики к её нынешнему состоянию и к её нынешнему взгляду на истину. Ей предстоит долгий путь.
Впрочем, об этом позднее.
Продолжение следует
