«Какая мать семейства не мечтает о стиральной машине, специально созданной для нее?» — спрашивает реклама. Действительно, какая мать семейства не мечтает об этом? Их миллионы, мечтающих об одной и той же стиральной машине, специально созданной для каждой из них.
— Жан Бодрийяр
А есть ли журналистика вообще?
Я надеюсь, этот вопрос в чём-то покорёжил читателя. Миллиарды долларов каждый день тратятся на поддержание работы многотысячного аппарата мировой журналистики, редакторы отрывают головы просрочившим дедлайны авторам, сотни выпускников журфаков каждые полгода пытаются за одну ночь запихнуть в свои грешные головы объёмистые куски истории журналистики, а тут приходит кто-то и ставит под вопрос само существование этого… этой… дисциплины? Деятельности? Чего? Исходя из этой неопределенности, задам второй вопрос: что такое эта абстрактная «журналистика», о которой мы всё время говорим и которая всё время говорит с нами с экранов телевизоров и мониторов компьютеров?
Попытка поднять эту тему в обычной кухонной беседе, скорее всего, обречена на провал. Повиснет неловкое молчание, а затем самые несдержанные собеседники с издёвкой или сочувствием покрутят пальцем у виска. Такие вещи… они же очевидны — зачем о них спрашивать?
Впрочем, может, именно поэтому на их счёт стоит задаваться вопросами. Журналистика стала такой неотъемлемой частью нашей жизни, что порой представить мир без неё становится если не невозможно, то трудно. Почему так?
Это третий вопрос, который подтолкнул меня на написание данного текста. Есть ли журналистика как таковая, что она такое и почему она стала для нас чем-то настолько важным, что представить мир без неё почти невозможно, — меня волнуют именно эти проблемы. Количество тем, которые придётся затронуть, отвечая на эти вопросы, близится к бесконечности. Впрочем, надеюсь, большую их часть удастся упразднить за ненадобностью — дело оказывается гораздо проще, чем кажется на первый взгляд.
Есть ли журналистика вообще? Большой вопрос. В рамках обыденной коммуникации мы употребляем само слово «журналистика», не особо задумываясь о смысле, который в него вкладываем. Есть ли что-то общее у, скажем, Андрея Никитина, Владимира Познера, Йозефа Геббельса, летописца Нестора, Хантера Томпсона и Эдварда Кейва? Есть? Нет? Пожалуй, можно выделить только одну общую черту: их принято называть журналистами при том, что деятельность каждого из этих людей кардинально отличается от того, что делают или делали другие. Никитин пишет тексты на «Спутник» и хлопочет над видеоканалом нашего богоспасаемого издания, Познер каждую неделю выдаёт блестящее интервью с какой-то проблематичной персоной, Геббельс (если бы он был жив), несомненно, занимался бы массовой пробивной пропагандой, Нестор бы записывал деяния своего князя-патрона в выгодном для того свете, Хантер Томпсон (если бы находил время между наркотическими трипами и дебошами) выдавал бы блестящие гонзо-репортажи из Америки 60-х, а Эдвард Кейв печатал бы свой «Gentleman’s magazine» в Англии семнадцатого века.
Будет тяжело защитить эту идею, но мне кажется, что единой журналистики нет и никогда не было. Нет смысла учить студентов истории абстрактной «журналистики»: зачем рассказывать им о том, чего нет? Журналистики Кейва, Томпсона и Познера различаются как лёд и пламень — и именно это позволяет говорить о журналистике фактов, журналистике медиа и журналистике эмоций — совершенно разных взглядах на саму природу этой деятельности, которые в разное время определяли то, как люди смотрят на мир.
Это даёт ответ на первый вопрос: журналистика, или журналистики, есть. Что со вторым? Вполне логично, что для ответа на него нужно взглянуть на каждую журналистику отдельно. Впрочем, значит ли это видеть в этой истории текстов постепенную эволюцию от фактов к медиа, а от медиа к эмоциям? Вряд ли. Похоже, что временная линия здесь играет второстепенную роль — в каждом журналисте вне зависимости от того, когда и где он жил, в разной степени намешано:
1. Желание передавать достоверные факты — заниматься тем, что сейчас принято называть «журналистикой фактов».
2. Желание создавать вторую, «медийную» реальность и через неё влиять на людей — делать то, что мы знаем под именами «пропаганды» и «старых медиа».
3. Желание продавать людям не факты, но разделённый опыт и новые идентичности. Создавать образ, приобщаясь к которому, человек конструирует свою личность — быть журналистом эмоций — журналистом «новых медиа».
То, кем журналист в итоге станет, зависит от эпохи, в которую он живёт: именно историческая ситуация отвечает за соотношение компонентов, которые и создают журналистики фактов, медиа и эмоций.
Пока совершенно ничего не понятно. Надеюсь, мне удастся прояснить то, что я накрутил выше, на конкретных примерах.
Журналисты Англии эпохи Просвещения, о которых я писал в прошлой статье, были журналистами фактов. Их принципиальной установкой было желание в своих репортажах отразить мир таким, какой он есть на самом деле. Желательно — мягко и остроумно обойдя при этом цензуру. Такими были почти все журналисты того времени — исключением стал Марчмонт Нидхэм, молниеносно перескакивавший из одного политического лагеря в другой для того, чтобы, как он сам говорил, «стоять на стороне сильного».
Медиа? В семнадцатом веке? Эта фраза вообще имеет смысл?
Пожалуй, что да. Правда, для того, чтобы сделать из неё что-то, обладающее объяснительной силой, придётся насытить понятие «медиа» новыми (или старыми, но забытыми) смыслами.
Само слово «медиа» является множественным числом латинского «medium», и в широком смысле оно обозначает вообще любую опосредованную инстанцию, через которую информация поступает к адресату. В обыденной речи слово «медиум» также часто употребляют для обозначения людей, которых в эзотерике принято считать связующим звеном между миром духов и миром людей.
Эта параллель не случайна. Корень нашего недоверия к экстрасенсам, гипнотизерам и прочим людям, утверждающим то, что они могут манипулировать разнообразными духовными субстанциями, лежит в том, что мы никак не можем проверить то, что они делают. В этой ситуации и заключается основная проблема любых «старых» медиа: они утверждают, что являются передатчиками достоверной информации о происходящем в мире, но у рядового зрителя почти никогда не имеется возможности это проверить. Приходится либо верить, либо смотреть на медиа как на то, чем они, скорее всего, являются на самом деле, — как на инструменты манипуляции.
Впрочем, они не сразу стали такими. До тех пор, пока радио и телевидение не позволили журналистам охватить сетью вещания почти весь земной шар, журналисты медиа (вроде Нидхэма) были маргиналами. В этом было спасение традиционной журналистики: как правило, всё, что было написано в городской газете, можно было проверить по достоверным источникам. Взглянуть своими глазами, в конце концов. Когда же радио и телевидение стали доминировать на поле средств массовой информации, возможность смотреть своими глазами отпала. Медиа сами стали глазами людей. Как это получилось?
Не так важен процесс изобретения и создания радио, важно то, что оно с самого начала своего существования позволило делать с умами людей.
В начале двадцатого века практически в каждом доме Америки поселился новый член семьи — радиоприёмник. Эта небольшая неодушевлённая коробочка создала прецедент в мировой истории — стала автономным портативным транслятором Истины, исходящей от правительства. Легко представить, какие последствия это за собой повлекло. В городе эпохи Просвещения один случайно сконструированный слух, запущенный в общественное пространство, мог настояться и выплеснуться наружу массовыми и кровавыми волнениями. Государство просто не успевало сообщать людям, что «на самом деле всё в порядке, не о чем беспокоиться». Именно благодаря этому и родилась «четвертая власть» — английский парламент не мог противопоставить независимой журналистике ничего, кроме грубой силы, — и в этом равном противостоянии победили именно журналисты фактов.
Радио подарило государству беспрецедентные возможности. Здесь примечателен Франклин Рузвельт со своими «Беседами у камина» — специально выдержанными в доверительном и обстоятельном стиле радиопередачами, выходившими в США в годы Великой депрессии. Транслируемые в домах Америки, «Беседы» позволяли Рузвельту напрямую сообщать собственным избирателям о том, что происходит в аппарате правительства. Успокаивать их. Создавать устойчивую картину реальности, не выходя из радиорубки. Как приятный довесок — звуковой тип передачи позволял Рузвельту не афишировать того, что нижняя часть его тела была парализована.
Впрочем, по модели взаимодействия с адресатом радио недалеко ушло от газеты: раньше разнообразные «Меркурии» сообщали читателям о том, что происходит в мире, в виде текста. Никто, в сущности, не скрывал, что записанная новость — это всегда интерпретация. Радио не создало революции в этой области, только развило это взаимодействие до нового уровня: текст теперь можно было не читать, но слышать.
Телевидение предложило нечто совершенно новое. Оно предложило увидеть происходящее в мире своими глазами. Это стало уже гораздо более мощным аргументом: сначала вы читали чей-то рассказ, затем появилась возможность такой рассказ услышать, и тут…
Вам предлагают самолично перенестись на место войны в Персидском заливе. Или в Ирак. Или на Парад Победы в Москве. Или на Украину. И всё это вы можете получить, не выходя из дома, лёжа на уютном диване или сидя в кресле.
Здесь я мог бы превратиться в Брэдбери с его «451 градусом» и описать общество, в котором люди сидят по домам, пялясь в экраны и смотря «Вести недели». Дикторы с этих экранов рассказывали бы людям о том, что всё в мире, в сущности, хорошо: Большой Другой вот уже много лет загнан в подвалы объединенными усилиями здравомыслящих стран в ходе давней очистительной войны, с каждым днём увеличивается продолжительность жизни, а в соседнем городе тигрица разродилась тройней. За окнами домов полыхала бы война и истекала бы чёрным ядом обыденности полная и тотальная разруха разворованной страны. Люди бы этого не видели. Им это не было бы интересно.
Впрочем, подобная ситуация была бы оптимистична. Любому из телезрителей в таком случае достаточно было бы повернуть голову, посмотреть в окно и Прозреть. В реальности такого никогда бы не случилось: всю информацию о мире мы уже получаем с помощью медиа. Более того, в такой ситуации информация распространяется почти мгновенно и признание своего незнания равносильно чему-нибудь вроде «А что, крепостное право уже отменили?»
Как телевизионным медиа удаётся достичь такого… пессимистичного эффекта? С помощью простых и изящных понятий формата — этот термин, кажется, впервые применил Элтейд — и повестки дня.
Формат — это то, что негласно прописано в редакционной политике телеэфира. Было бы странно крутить на РБК голливудские боевики, а на Первом транслировать порно. Почему? Не формат.
Формат нигде не прописывается и не фиксирует ничего чётко и явно — он интуитивно определяется теми, кто конструирует и подаёт новости: редакторами, сценаристами, телеведущими и даже конкретными репортёрами. Если событие не соответствует формату, оно не попадёт в телеэфир. Если соответствует, попадёт, но в телевизионной обработке. Короткие и яркие репортажи с мест событий будут перемежаться рекламой, комментариями телеведущих, общей авторской оценкой происходящего на экране. Любое событие, попадающее в поле зрения редактора, изменяется (порой до неузнаваемости) и преобразовывается в соответствии с требованиями формата.
Хорошо. Событие попадает в редакционную схему. Что дальше? Повестка дня. Это один из самых простых и явных инструментов медиа в их влиянии на людей. Существует некоторое количество тем — пять, шесть, семь, — которые и являются основным «хлебом» тележурналистики в конкретный временной период.
В нашем случае это, конечно:
1. Украина.
2. Украина.
3. Украина.
4. Украина.
5. Украина.
6. Украина.
7. Украина.
Повестка дня предлагает зрителю готовый выбор: ты можешь как-то (желательно так же, как редактор телеэфира) отнестись к транслируемому событию. Возможность хоть что-то подумать о чём-то, происходящем вне эфира, исключается: такие события просто не попадают в формат и не соответствуют повестке дня. Мнение людей меняется и лепится руками редакторов, сценаристов и рядовых репортёров, передающих и транслирующих новости в аппарате медиа.
Итак, есть ли журналистика?
— Есть. Только не журналистика, а журналистики.
Что она собой представляет?
— Зависит от эпохи. «Старые медиа» — радио и телевидение — например, создали мир, в котором происходящее в действительности определяется происходящим на телеэкране. Сознание людей в этом мире конструируется редакторами телеэфиров и всеми, кто занимается вещательными медиа. Истина создаётся и выкристаллизовывается в борьбе разных точек зрения, транслируемых медиа.
Как им это удаётся?
— Формат. Повестка дня.
Главный вопрос, который нужно поставить сейчас: кончается ли этим журналистика? Отнюдь нет: двадцать первый век ознаменовал появление «цифровых», или «новых», медиа. Они конструируют не только сознание людей, но сами их личности, то, как люди представляют себя миру. На наших глазах рождается журналистика эмоций.
Хотя… об этом потом.
