Если пытаться как можно более кратко определить, что собой представляет архаическое сознание, то ответ будет такой: архаическое сознание — это такое сознание, которое способно в своем представлении наделять символы реальной властью над предметным миром.
Дикарь, который скачет перед тотемом, вовсе не занимается каким-то метафорическим или метонимическим действом (хотя метафора и метонимия ровно отсюда и вытекли, о чем можно прочитать у Фрезера) — нет, он прямо воздействует на природу. Как умеет.
То, что из его чаемых воздействий ничего такого в реальности не происходит, в данном вопросе не помеха: интерпретационный механизм человеческого мироощущения столь разнообразен и мощен, что с его помощью можно увидеть любые подтверждения своему представлению о том, что, скача перед тотемом, ты изменяешь мир. Это очень известный эффект гороскопа: все гороскопы пишутся так аккуратно и обтекаемо, что любой человек узнает себя в соответствующей графе. Ежели ему пишут, что Близнецы умнее других, то, разумеется, он, будучи Близнецом, с этим немедленно согласится: конечно, он умнее всех, разве это не видно? Когда гороскоп сообщает, что сегодня Близнецов ждет неприятность, то найти подходящую неприятность не составит большого труда.
Таким образом, скоро наш Близнец замечает, что звезды кое-что умеют, а эти британские ученые, которые подобное отрицают, — просто дураки.
Если надлунные звезды заменить на символы, рассыпанные по всему подлунному миру, то мы получим человека архаического сознания, то есть человека, верящего, что любое действие, произведенное над знаками, олицетворяющими или ссылающимися на те или иные явления, непосредственным образом отражается на самих явлениях.
Если знаки имеют положительное значение и при этом почитаются, то и явления положительны (тут есть вдобавок определенный элемент анимизма, но мы о нем покамест не будем, чтобы не распылять рассуждение).
Если знаки не почитаются, то и явления портятся.
И для того, чтобы явления не портились, необходимо всех заставить почитать знаки.
Для знаков с отрицательными значениями схема будет обратной.
Так получается депутат Государственной думы.
* * *
Нынешняя вакханалия запретов, связанная с чувствами верующих,символикой нацизма и символикой Великой Отечественной войны, напрямую вытекает из описанного выше представления.
Напрасно думать, что люди, пытающиеся чуть ли не каждый день издать какой-нибудь закон или поправку к закону и криминализующие очередное социальное действие, делают это из какой-то злонамеренности: хотя зачастую злонамеренность или лоббизм там есть, не стоит их значение преувеличивать. Нет, они совершают свои действия в полной уверенности, что таким образом они блокируют реальную угрозу, ведь если ребенку запретить ругаться матом, то из него вырастет приличный человек и примерный семьянин, а если не запретить, то вор и неплательщик алиментов.
Тут, очевидно, есть и еще один, существенно более прагматический сантимент: поскольку у нас от принятия решений, хоть как-то влияющих на жизнь государства, отчуждены практически все граждане этого государства, включая и представителей законодательной ветви власти, люди пытаются хоть каким-то образом утвердиться в роли социальных субъектов и оттого начинают воевать с символами и за символы: ответственности тут никакой, а кровь можно попортить многим, человек же, лишенный какой-либо власти над предметным и социальным миром, вообще склонен рассматривать власть как нечто, портящее людям кровь, — по крайней мере, тут сразу видно хоть какой-то результат. Благодарные люди могут быть благодарны молча; люди обиженные обиду, скорее всего, будут высказывать вслух; так сразу станет заметно, что твои действия произвели какое-то возмущение в воздухе.
Собственно, в этом и состоит главная драма нашей социальной жизни: подавляющее большинство ее участников лишено хоть какой-то возможности на что-либо повлиять. Если режиссеры Михалков и Кончаловский захотят попросить у государства миллиард, а государство захочет им его дать, — вы можете хоть лоб себе разбить, но так оно и будет. В крайнем случае, если шум поднимется совсем уж до небес, то в очередной раз выйдет Гарант и скажет, что он тут ни при чем. Все это вызывает ощущение собственной незначительности и беспомощности, которое хочется как-то избыть; борьба с символами и за символы беспомощность эту канализирует в какой-то эрзац серьезного, важного дела. Человек, который отстоял будущее своих детей от нецензурной лексики в прессе (то есть, в рамках нашей беседы, от символа разврата и цинизма), полагает, что сделал нечто важное; в следующий раз, можно быть уверенным, он захочет отстоять будущее своих детей от чего-нибудь еще. То, что дети после запрета нецензурной лексики в прессе не стали меньше ругаться матом и не стали больше уважать своих мамку с папкой, борца с символами не волнует: во-первых, он может решить, что они-таки стали меньше ругаться, и никто его в этом не разубедит, а во-вторых (что скорее), он просто сочтет, что на свете еще осталось множество символов разврата и именно этот факт не позволяет пока его детям вести себя прилично. Нужно бороться дальше.
Недаром символические действия (вроде крестных ходов) делаются настолько актуальны в периоды социальных потрясений, и недаром любой тоталитаризм насквозь символичен: борьба за символы всегда служила компенсаторным механизмом для людей, лишенных возможности оказывать какое-то реальное влияние на происходящее. Беспомощный человек молится Богу и дает обеты; беспомощное общество принимается ритуально сечь своих врагов и не менее ритуально сплачиваться вокруг вождей и инсигний, что в рамках мирного общества западного образца является очевидным анахронизмом и архаикой.
Это сейчас и происходит с нами.
* * *
Символы обладают силой только тогда, когда в обществе существует консенсус по поводу их значений (и по поводу сакральности этих значений); довольно сложно заставить общество считаться с символами, которые обладают смыслом только для узкой группы людей. В домашней обстановке можно испытывать сколь угодно сентиментальные чувства в адрес ряда вещей, обретших символическое значение лично для тебя; однако для того, чтобы заставить окружающих уважать эти символы, придется прибегать к помощи полиции. Хорошим примером того, как увядает символическая власть, когда консенсус меняется, являются символы коммунистические: еще не так давно обладавшие исключительной силой, ныне они в мейнстримном общественном пространстве обладают разве что ностальгической ценностью. Трудно сейчас пытаться привлечь кого-то за осквернение коммунистической символики к ответу: в лучшем случае здесь пойдет речь о хулиганстве. Таким образом, чтобы заниматься защитой каких-либо символов, надобно, чтобы и их враги (подлинные или мнимые) признавали их актуальность и силу.
(Что характерно в связи с этим, Украина, запрещающая коммунистическую идеологию, таким образом оживляет ее, наделяет ее значением и актуализует; подобным способом идеологию и ее символы вообще нельзя уничтожить, что показывает пример идеологии нацистской, которая выжила после всех мыслимых запретов, наложенных на нее. То есть Украина попросту возрождает сейчас коммунистическую идеологию советского образца, и интересно посмотреть, куда это ее приведет.)
В силу того, что история наша дискретна и много раз переписана, ныне в нашем обществе реальной, повсеместно признанной символической ценностью обладают лишь два явления — это православная церковь, культурное значение которой сознают даже атеисты, и победа в Великой Отечественной, событие огромного масштаба для нашей истории и огромной же цены. Ничего больше, с чем хотя бы считаться у нас согласны почти все, в нашем идеологическом поле нет, и спешные попытки еще что-то создать делаются с таким топорным изяществом, что говорить об этом всерьез не приходится.
То есть выбор у людей, симулирующих субъектность с помощью апелляции к символам, невелик, что и обусловливает те гомерические, щедринские масштабы, с которыми ныне идет очередная кампания по запретам и регуляции общественной жизни.
Почему подобное происходит именно сейчас? Очевидно, что после всех пертурбаций последнего года наш человек особенно отчаянно ощутил свою социальную никчемность: когда, на фоне масштабных событий, все решения принимаются двумя-тремя людьми; когда возникает ощущение, что даже войну у нас способны объявить, вообще никак не соотнесясь с общественным мнением, — необходима какая-то компенсационная деятельность, чтобы уж совсем не ощутить себя подданным какой-нибудь восточной деспотии. Соответственно, люди, у которых есть иллюзия социальной ответственности, принимаются суетиться и запрещать: как уже выше было сказано, власть и субъектность у нас всегда ассоциируются только с запретами.
* * *
Разумеется, украинский кризис подлил масла в огонь: большое число людей, особенно людей социально наивных, убеждено, что события на Украине случились оттого, что там возродили дух фашизма и Степана Бандеры, что без фашизма и Бандеры наши украинские не-братья ничего бы такого не наколбасили. Думать так нашего человека подвигает именно архаическое сознание, активно насаждающееся с помощью очевидной клерикализации всех сфер нашей общественной жизни. Религиозное мировоззрение учит, что символические жесты имеют последствия в реальном мире; очень трудно удержаться на догматической грани и не распространить эту идею на светские сферы. Поэтому из второй составляющей нашего весьма скудного идеологического поля — Победы — делается еще одна официальная религия, в которой есть свои ритуалы, есть санкции за уклонение от них и есть догмы, прямо говорящие, что неисполнение или ненадлежащее исполнение тех или иных ритуалов приведет к плачевным реальным последствиям. Напуганным (или симулирующим напуганность) людям, которые изобретают разного рода символические запреты, кажется, что если у нас срочно не закрутить гайки, то завтра здесь случится свой майдан, ведь майданы происходят от неуважительного отношения к символам, разве можно в этом сомневаться.
Таким образом, строго говоря, извращается сама идея всенародного праздника, который совершенно не то же самое, что и праздник государственный, вроде дня Конституции: в государственный праздник государство напоминает о себе гражданам; во время всенародного праздника сами граждане напоминают государству, что есть вещи большие, чем оно. Всенародный праздник, которым является День Победы, нельзя заставлять праздновать «правильно», обставляя его разного рода запретами и «всенародными инициативами», в самом убожестве воплощения которых хорошо видна рука наших государственных институций. Когда чиновники объясняют народу, какие символы ему и каким образом почитать, то они таким образом выносят этому народу вотум недоверия и утверждают его в качестве функции государства, которое, в свою очередь, обретает смысл, полностью трансцендентный обществу.
Почему-то никому из них не приходит в голову, что до сегодняшнего момента мы прожили двадцать лет на постсоветском пространстве и без указов чиновников, без законов о запрете разного рода пропаганды продолжали каждый год праздновать День Победы, ходить друг к другу в гости, поздравлять друг друга, — то есть, по большому счету, вести себя как нормальное общество, которое не равно государству, которое больше и выше его. И теперь, когда, кажется, у каждого депутата от ЛДПР лежит в кармане по заветной инициативе о запрете какой-либо символики и какого-либо осквернения, — это, строго говоря, и есть главное кощунство в адрес общества: это административное признание его недееспособности.
Кроме того, граждане вправе ожидать от репрессивных законов целесообразности: если что-то запрещается, то желательно видеть прямую угрозу, которая способна возникнуть, ежели запрета не будет. Можно, конечно, запретить пропаганду марсианской армии, но зачем? Соответственно, при наличии запрета на ту или иную символику или то или иное осквернение хочется видеть, откуда боязнь того и другого вытекла: у нас что, до этого ходили по улицам строем зигующие нацисты? У нас участились случаи осквернения символики Дня Победы? Произошла какая-то на этом фронте радикализация, с которой не в состоянии справиться полиция и текущие УК и КоАП? Нет, ничего подобного не произошло, и очевидно, что запреты осуществляются превентивно, по логике «Сегодня слушает он джаз, а завтра Родину продаст»: логика почтенная, однако же очевидным образом вытекающая из религиозного сознания, в котором символические жесты влекут за собой реальные последствия. Понятно, что основанием для такой стратегии является пример Украины: вот там, мол, дозиговались — и у нас такое возможно. Но с подобным подходом вообще открывается огромное поле деятельности: можно пройтись по самым разным странам, особенно мусульманским, поглядеть, под какими лозунгами там что совершалось, и запретить у нас заодно в профилактических целях и это (не сказать, чтобы данную стратегию у нас не применяли: все запреты, связанные с «традиционной моралью», делаются под тем эксплицитным объяснением, что «в Европе все это можно — и глядите, как она загнивает»).
В результате все текущие новации в области запретов создают параноидальное общество: люди, видя действия государства, традиционным образом меняют местами причину и следствие и начинают полагать, что раз что-то запрещено, то это, стало быть, есть, этого надо опасаться. Опыт любого тоталитарного государства говорит нам, что стоит только сверху озвучить любую, самую нелепую угрозу, как сразу она находится в повседневной жизни: на заводах отыскиваются японские шпионы, появляется неслыханное число людей, оскверняющих Коран, каждый второй учитель оказывается педофилом и гомосексуалистом и так далее. Стоило нам озаботиться пропагандой нацизма, как тотчас нашлись в магазине бюсты и солдатики, пропагандирующие нацизм; и можно быть уверенным, что скоро найдутся еще.
То есть, как и в случае с Украиной, наше государство, превентивно запрещая фиктивную угрозу, рискует сделать эту угрозу реальной. Разумеется, никакие нацисты по улицам у нас не пойдут, их здесь тут же отлупят, по той же самой причине, по которой у нас День Победы — всенародный праздник до сих пор, несмотря на все старания государства и режиссера Никиты Михалкова. Однако те вещи, которые еще вчера наш запуганный человек никак не ассоциировал с нацизмом и осквернением чего бы то ни было, сегодня для него приобретут новое значение — то самое, от которого его якобы пытается государство оградить. Запреты вообще обладают удивительной порождающей способностью: так наше государство, устроив показательный суд над Толоконниковой и Алехиной и приняв законы об охране чувств верующих, породило «крестоповал» и серию осквернений храмов, которые волшебным образом закончились, едва шум по поводу этого дела утих; можно спорить, что ничего подобного не произошло бы, если бы этот скандал был спущен на тормозах.
Просто потому, что в авторитарном, архаическом, клерикализованном обществе есть одна-единственная сила, способная превратить символы (любые символы!) в реальность, — это государство.
