Публикуется с разрешения автора
Полемика, развернувшаяся вокруг доклада уважаемого Мигеля, позволила выявить как наиболее спорные моменты в существующих вариантах построения русской идентичности, так и потенциальные общие точки соприкосновения, способные сформировать хотя бы подобие общественного консенсуса. Но в то же время она показала, что узловые аспекты проблемы зачастую ускользают от внимания аудитории или принимаются как данность без надлежащего осмысления и проработки. К тому же возникшие вопросы вынуждают прояснить мою собственную позицию по данному поводу во избежание превратных трактовок и дальнейших недоразумений.
Проблема идентичности на первый взгляд кажется чересчур абстрактной и отвлечённой от дел насущных сферой околонаучных мудрствований и витиеватых идей. Однако для любой социальной общности эта проблема является первостепенной, а в случае целого народа и вовсе основополагающей, потому как только идентичность является тем ориентиром, который позволяет проводить различие по линии «свой-чужой» и таким образом формировать как глубинное, подсознательное, так и явственное, осознанное понимание круга «своих». Для любого человека понятие «свои» — это то, что задаёт его жизненный ареал, спектр его социальных возможностей и обязательств. Для народа же это понятие составляет главный критерий его жизненного потенциала, способности опознавать и преодолевать внешние и внутренние вызовы, сохраняя собственную целостность и обеспечивая историческое выживание.
Как показали процессы последних двух десятилетий, а в особенности события вокруг Новороссии, у русского народа, с одной стороны, инстинкт самосохранения присутствует и даже проявляет себя в критические моменты в значительном масштабе, а с другой, он остаётся именно что инстинктом — плохо осознаваемым, во многом приглушённым и малоразвитым импульсом, активизирующимся в ответ на определённые внешние вызовы, но спящим и неактивным в обычных условиях. И это связано именно с недостаточным пониманием и воспроизводством собственной идентичности.
***
Прежде всего, давайте ответим на вопрос, существует ли на данный момент русская идентичность как устойчивый социальный феномен с чётким набором коллективно разделяемых смыслов и ассоциируемых с ними практик? Скорее нет, чем да. Если бы она имелась в наличии, проблема «кто может считаться русским?» отпадала бы сама собой. Русским является носитель русской идентичности. Всё, точка, ничего придумывать не надо.
Но поскольку мы до сих пор точно не знаем, что такое русская идентичность, в нашей науке и публицистике уже долгое время ломаются совершенно бессмысленные копья вокруг различных критериев русскости — биологического, генетического, социокультурного, идеологического, гражданского, политического и т. п. Все эти критерии — не что иное, как попытка нащупать уже где-то существующую почву вместо того, чтобы формировать её самим. Отдельные авторы пытаются пойти дальше проблемы критериев и разработать лекала для формирования какой-либо русской общности — этноса, нации, государства, империи. При этом происходит смещение фокуса: вместо русской идентичности в центр помещается уже конкретная общность, и все концептуальные построения отталкиваются от неё. Чаще всего нация и национализм как форма начинает преобладать над русским содержанием, и различного рода мыслители ударяются в поиск того, что определяет нацию, вместо того, чтобы искать то, что определяет или может определить её русскую специфику.
Однако если русской идентичности нет, возникает вопрос, а есть ли сама русскость как таковая? Есть ли в нашей социальной сфере какой-то пласт реальности, который можно назвать русским? Несомненно. Только вот мнения насчёт пределов и сущности этого пласта кардинально расходятся. Русскость в современном мире предстаёт в трёх ипостасях:
1) Весь объём реальной социальной ткани, смыслов, символов, практик, ритуалов и институтов, в которых живёт сейчас номинально русское население. Неважно, откуда что пришло в наш мир и каковы его исторические корни, но весь тот уклад, в котором мы существуем, — это и есть современный русский мир, и его просто нужно принять как должное, а по возможности сохранить для будущих поколений.
2) Отдельные социальные практики, символы и ритуалы и зачастую неявные, скрытые смыслы, которые и не всегда понимаются как русские. В таком случае задача русского движения состоит в том, чтобы из всего спектра общественной жизни обнаружить, «открыть» и артикулировать те элементы, которые являются русскими, и, отталкиваясь от них, выстраивать критерии русской идентичности.
3) Не эксплицированные, а лишь подразумеваемые, размытые в общем потоке социальные смыслы, мало подкреплённые существующими практиками, символами и ритуалами. При такой интерпретации русскость необходимо сконструировать и воссоздать заново вокруг новых идей и смыслов и новых же символов и практик, инкорпорируя существующие в новый конструкт, но не превращая их в его центр.
Последняя трактовка представляется наиболее адекватной сегодняшним реалиям, а предлагаемый ею путь в значительной мере неизбежным, если мы хотим сформировать сильную, доминирующую русскую идентичность, имеющую весомый потенциал социальной мобилизации.
Мобилизационный потенциал идентичности, как и любой идейной конструкции, зависит от её влияния на мотивацию социальных субъектов (как индивидуальных, так и коллективных). Всякая идентичность априори должна задавать как минимум два мотива — побуждение к её воспроизводству и стремление к её сохранению. Субъект должен сознательно или нет на дискурсивном и практическом уровне совершать действия, в которых воспроизводится идентичность, и сознательно стремиться сохранить её как условие сохранения собственного «Я». Помимо этого, идентичность может мотивировать субъекта к другим действиям, определяя круг допустимых и желательных действий в отношении других субъектов, но это уже «произвольная программа». «Обязательная» же состоит именно в упомянутых двух мотивах воспроизводства и сохранения. Но чем менее чёткой, понятной и осязаемой является идентичность, тем слабее её мотивирующая, а значит и мобилизующая составляющая, и тем меньше она способствует социальной консолидации и интеграции субъектов в единую общность.
В нашем случае мы имеем дело преимущественно с инерционной, несознательной русскостью (равно как и с инерционным православием). Мы готовы по инерции признавать себя русскими, потому как другого наименования и другой национальной принадлежности у нас вроде бы нет (а те, у кого есть хоть малейшие основания для признания другой национальной принадлежности, как правило, сразу за них хватаются, целенаправленно умаляя свою русскость), но что это означает для наших слов и поступков, практически не понимаем. Русскость в нашем мире — это что-то вроде наклейки или украшения, ношение которого никак не связано с принятием определённой мировоззренческой позиции и не обязывает ни к каким действиям.
Иногда даже наблюдается обратный процесс: когда надев это условное украшение, то есть признав себя русским, человек начинает считать все свои социальные или даже индивидуальные черты русскостью и требует аналогичного признания от окружающих. «Если я русский и я хожу в баню по субботам, смотрю Киселёва и поддерживаю Путина, значит русские вообще ходят в баню, смотрят Киселёва и поддерживают Путина, а те, которые не ходят в баню, не смотрят Киселёва и не поддерживают Путина, — не русские». Если же окружающие разделяют его представления, или если он находит среди них ещё какое-то количество людей с означенными привычками и считающих себя русскими, то у него вырабатывается собственное восприятие «своих» и собственный же стандарт русской идентичности. Поколебать его в этом стандарте в дальнейшем будет очень сложно, потому что его представления будут подтверждаться его же собственной социальной реальностью, а факты, входящие в противоречие с этим стандартом, не будут вызывать когнитивного диссонанса.
В практической плоскости у нас наблюдается лишь частичное, если не сказать фрагментарное, сохранение рудиментов русского обихода — либо рустикализированных элементов «народной культуры» примитивизированного, архаичного, лубочного пошиба, коими в официальной трактовке и должна исчерпываться русскость, либо русских по существу практик, традиций и обычаев, не ассоциируемых непосредственно с русскостью, но воспроизводимых в силу привычки или генетической памяти народа. Особняком в этом ряду стоит классическая русская культура, литература и искусство, знания о которых, впрочем, у большинства обывателей слишком скудны, чтобы выработать на их основе осознанное представление о русской идентичности.
Собственно, такое подспудное, подсознательное, интуитивное понимание русскости и тяга к ней, возникающая, как правило, в моменты соприкосновения с элементами классической русской культуры или с личностями, её олицетворяющими, — это главная, а возможно и единственная связующая нить, на которой держится русское самосознание общества и отдельных людей. Но до тех пор, пока оно не оформлено в эксплицитную, дискурсивно артикулированную и практически выраженную русскую идентичность, активирующую понятие «свои», говорить о её социальной роли и влиянии на общество не приходится.
Содержательная пустота русской идентичности, недостаточность её идейного и практического наполнения делает её легко подверженной разного рода манипуляциям, в том числе подмене этого собственного наполнения элементами других идейных конструкций вплоть до определения русскости через отождествление её с этими конструкциями (русский — это православный, русский — это советский, русский — лояльный существующему государству с центром в Москве и т. п.), заимствованию русских символов и практик другими идеологическими течениями, в результате чего они нередко теряют исторически заложенный в них социальный смысл (например, использование русского триколора в качестве символа нерусского государственного образования), насаждению ложных исторических мифов и ложного восприятия русскости как исторического феномена, зачастую направленного на принижение её роли и ослабление русского самосознания и т. п. Непосредственным же результатом этих манипуляций является нынешнее самосознание российского общества, в котором абсолютное большинство людей номинально называет себя русскими, но при этом импульсы к социальной консолидации и интеграции крайне незначительны и малоэффективны, а русская идентичность остаётся в спящем, недооформленном состоянии.
Конечно, наиболее лёгким путём её оформления может казаться путь «выдать действительное за желаемое» и просто-напросто объединить весь спектр существующих социальных практик, назвав его новой русской идентичностью. Что прижилось, то и русское. Но здесь возникает ряд трудноразрешимых проблем. Во-первых, никуда не девается проблема смыслового и идейного наполнения этой гипотетической конструкции. С идеями в нашем мире вообще как-то скудно, прежде всего потому, что жизнь русского человека уже много лет сводится к банальному физическому выживанию. Поэтому идеи и ценности всё равно придётся либо придумывать, либо заимствовать у других течений. А заимствование порождает подчинение и «растворяет» русскость в ином идеологическом сознании.
Во-вторых, такой интегральный «охапковый» подход, когда всё существующее в условно русском пространстве начинает считаться русским, вызывает закономерный вопрос: а где же, собственно, заканчивается русское и начинается нерусское? Это порождает социальную дезориентацию, поскольку понять, где «свои», а где «чужие», в таком контексте уже невозможно (и это подтверждается опытом последних лет).
В-третьих, хотя наш современный быт за последние годы и стал несколько комфортнее, а его культурный фон насыщеннее, брать его за основу, пытаться укоренить и сделать идентификационным эталоном для будущих поколений, выглядит слишком самонадеянным. Положительный образ будущего всё-таки прочно ассоциируется скорее с изменениями, чем с сохранением существующего порядка, консервация которого в смыслах и практиках русской идентичности приведёт к её ментальному обесцениванию и деградации в общественном сознании.
И в-четвёртых, что самое главное, возвести в ранг русской идентичности текущий образ жизни номинально русских граждан РФ нет никакой возможности по той простой причине, что его уже давно пытаются возвести в ранг некоей российской гражданской идентичности, наделив ограниченным смыслом, сводящимся к лояльности государству РФ и лично её лидеру. Власть сама противопоставляет себя русскости, чем создаёт все основания для обвинения её в нерусском характере. Но надо отдать должное, в построении российской гражданской идентичности правящий режим тоже не слишком преуспел, что ещё раз подтверждает тот факт, что на одном только фундаменте существующей социальной реальности устойчивой идентификационной конструкции не построить.
«Переоткрыть» русскую идентичность, «активировать» её на основе каких-либо элементов этой реальности тоже не представляется возможным. Немалочисленные попытки соорудить нечто подобное оборачиваются главным образом абсолютизацией каких-либо партикулярных смыслов и практик, что вряд ли может быть применимым в общерусском масштабе, поскольку не создаёт целостной социальной конструкции. К тому же сохранившиеся отдельные русские символы или ритуалы, даже если и существуют на самом деле как часть социального обихода, зачастую уже не имеют того общественного значения, которым они наделялись в прежние исторические эпохи, и поэтому не могут автоматически генерировать желаемый социальный эффект и нужную степень социальной консолидации. Наиболее очевидным примером этого являются попытки абсолютизации православия и сведения к нему всей русской идентичности в целом.
Нет смысла и ждать, пока русская идентичность сложится сама собой, в ходе социальных взаимодействий поступательным, инкрементальным путём, образуя какую-либо целостность вне сознательной целенаправленной деятельности субъектов. Социальная инерция способствует только упрочению, реификации существующих практик, которые сами по себе к русской идентичности не относятся и не ассоциируются с ней. Те подспудные инстинкты и импульсы к русской идентификации, проявления которых нередко можно наблюдать в нашем обществе и которые ярко раскрылись в ходе конфликта в Новороссии, не смогут сформировать целостную конструкцию, если никто не возьмётся её сформулировать и утвердить в общественном сознании. Без этого подобные импульсы так и останутся обречёнными на провал, а русский народ и дальше будет блуждать в лабиринтах различных идеологий, по которому его охотно водят всевозможные гуру и поводыри. Неартикулированная, невыраженная идентичность превращает народ в подобие повзрослевшего Маугли, не понимающего собственных инстинктов и не способного их надлежащим образом реализовать.
***
Итак, русскую идентичность необходимо (вос)создавать и (ре)конструировать. Разумеется, не с чистого листа, использовать имеющийся исторический и социокультурный багаж нужно непременно. Но вот идентификационную конструкцию как целостный набор смыслов, ценностей, символов и практик придётся выстраивать с нуля, выбирая те элементы этого исторического багажа, которые могут стать узловыми для современного русского самосознания. При этом важно не допустить прямого перенесения в эту конструкцию тех или иных символов и практик из других существующих идейных течений. Нужно произвести пермутацию, переложение требуемых элементов до той степени, когда они утратят ассоциативную связь с этими течениями и будут восприниматься как неотъемлемый, непосредственный, исконный компонент русской идентичности.
В процессе конструирования русской идентичности нет особого смысла априори задавать её политический уровень, постулируя изначально её этнический, национальный, государственный или имперский статус. Он будет определяться теми успехами, которых получится добиться сообществу, объединённому вокруг данной идентичности, а вернее сказать, уровнем его политической власти. Удастся добиться значительного влияния на верхушку РФ — уже хорошо, удастся взять власть в РФ — ещё лучше, удастся воссоздать империю — вообще идеально. Это означает, что искусственно ограничивать или занижать уровень политических амбиций нет смысла. Равно как и искусственно ограничивать круг субъектов, способных быть носителями русской идентичности. Если процесс пойдёт в нужном направлении, он не ограничится уровнем национального государства хотя бы в силу банальных географических причин и соображений безопасности. Не говоря уже о том, что идея империи заложена в русском самосознании на довольно глубоком уровне, даже чисто лингвистически понятие «империя» вызывает гораздо более положительные ассоциации у русских людей, чем понятие «нация».
Но всё-таки нам нужно не строить воздушные замки какого-то идеального конечного результата, к которому надо стремиться, утопая в бесконечных малосодержательных концептуальных диспутах из рубрики «если вдруг из ниоткуда появится русское национальное государство», а заняться решением первостепенной задачи конструирования такой версии русской идентичности, которая бы обеспечила высокий уровень социальной консолидации субъектов вплоть до интеграции их в единое сообщество. Не имея такого первичного сообщества, глупо рассуждать о каких-то конечных политических формах русского этноса.
Не менее глупо с самого начала ставить задачу выхода на наиболее массовый уровень общественной поддержки и с этой целью формировать идентичность с прицелом на то, чтобы сделать её приемлемой для как можно большего числа людей. Ничего кроме выхолащивания ещё не сформированного содержания русской идентичности это стремление не даст. Русской идентичности необходимо приобрести первичность по отношению к иным типам социальной, этнической или идеологической идентичности как на индивидуальном, так и на коллективном уровне, она должна стать одним из факторов (а в перспективе центральным фактором) дифференциации и структуризации обществ РФ и сопредельных стран, входящих в историческое русское пространство. Для этого она должна спаивать и мобилизовывать людей вокруг прежде всего воспроизводства своих практик, порождающих чувство сопричастности, общности и солидарности, из которого, в свою очередь, формируется целостное сообщество, а в дальнейшем — целостный политический проект.
Это неизбежно приведёт к противоречиям и конкуренции с другими существующими в нашем социокультурном поле идентификационными конструкциями, но только выиграв эту конкуренцию, а не избегая её, можно рассчитывать на положительный результат и выживание русских как социокультурной и политической реальности. Как это ни парадоксально, но чтобы сохранить русскость, надо изменить современных русских или хотя бы заставить их меняться, принимая смыслы, ценности и практики русской идентичности. В противном случае, соглашаясь оставить всё как есть и не выставляя чётких смысловых и практических критериев солидарности, мы только потакаем бессодержательной инерционной русскости, которой манипулируют политтехнологи и на которой паразитируют антирусские политические силы, включая правящий режим РФ.
Нам следует стремиться к тому, чтобы русская идентичность из «наклейки», маркера, опции превратилась в осмысленный выбор и в какой-то степени практический императив. Чтобы она влекла за собой конкретные обязательства и действия субъектов, невыполнение которых приводит к отказу от маркера. Причём это должно в равной мере относиться как к отдельным индивидам, так и организациям и органам власти. Нам необходимо лишить власть и любые другие структуры вне нашего сообщества монополии на определение русскости, а в идеале — сосредоточить эту монополию в своих руках.
Для этого нужно сначала сформировать активное дееспособное ядро, готовое отстаивать свою позицию, вступать в противоречие даже с количественным большинством «наклеечных» русских и бороться за политическую власть на различных уровнях. По мере получения доступа к властным рычагам русская идентичность будет распространяться классическими методами: через систему государственного информационного влияния на общество, в том числе образовательную систему, механизмы культурного влияния, кадровую политику и т. п. Но до того, на стартовом этапе, наш главный и единственный социальный капитал — это степень внутренней консолидации.
Это не значит, что процесс конструирования идентичности и формирования сообщества должен быть направлен исключительно «вовнутрь» и оставаться замкнутым в пределах формирующегося сообщества. Повышение консолидации внутри и дальнейшая экспансия вовне — две стороны одной монеты, а в нашем случае два аспекта единого процесса. Готовность принять русскую идентичность, воспроизводить её в своём поведении и сохранять солидарность по отношению к русскому сообществу должны стать базовыми критериями для индоктринации и принятия новых субъектов. В этом случае внешняя экспансия станет стимулом для внутренней консолидации, обуславливая взаимосвязанность этих аспектов.
Но для того, чтобы импульс к такой индоктринации возникал, русская идентичность должна иметь достаточную привлекательность и как нормативная конструкция, и как практическое «руководство к действию». И это во многом зависит от того, как она будет сконструирована и каким содержанием наполнена, а точнее как это содержание будет соотноситься с конкретными процессами в российском обществе и с теми проблемами, которые приходится решать его субъектам.
Далее: часть II
