Русско-японская война, шедшая уже целый год, угнетала и общество, и экономику. Вскоре начались выступления на заводах, сперва принявшие безобидный характер однодневных стачек и несерьезных акций гражданского неповиновения, а после «кровавого воскресенья», когда войска и полиция открыли огонь по 130-тысячной толпе, начался полноценный мятеж.
Либерально настроенные круги земств, почувствовав дух времени, решили объединиться в партию, понимая, что только так можно организованно бороться за свои идеалы. К этому располагала еще и уверенность в том, что земства могут «говорить от имени всех слоев населения». Земские органы начали стремительно леветь. Тверское земство, после долгих рассуждений о натерпевшихся крестьянах и рабочих, в своей резолюции потребовало созвать «народное представительство». Новгородское встало на похожие позиции: попыталось подать запрос в администрацию «о событиях в столице» и было распущено губернатором. В Уфе заседание превратилось в стихийный митинг, к которому присоединилось студенчество — полиции даже пришлось разгонять собравшихся. Как пишет Воронин: «Превращению земства в главную антиправительственную силу помешало то обстоятельство, что в большинстве губерний (18 из 34) земские сессии завершились еще до событий 9 января».
Правительство пошло на уступки. Николай II 18 февраля выпустил рескрипт на имя министра МВД Булыгина, в котором поручал проработать вопрос создания законосовещательного органа. Через шесть дней состоялся 4-й съезд Союза земцев-конституционалистов, на котором раздались требования ввести в состав комиссии Булыгина представителей от общества и было высказано мнение за избрание законодательного учреждения на основе всеобщего и прямого избирательного права. На следующий день Съезд уже требовал полностью законодательного представительства.
Революционный хаос нарастал. Нарастала активность земцев — по любому важному или не очень поводу собирались большие собрания, на которых звучали призывы к созданию парламента. Уже 6 июля открылся очередной съезд, на котором обсуждался неизвестно как попавший к публике булыгинский проект. Но в связи с неофициальным происхождением документа его рассмотрением занялось Бюро, предоставившее свой проект «Основных законов», сразу же, без обязательного в таких случаях обсуждения, разосланный от имени Съезда по земским управам. «Фактически он представлял собой, — пишет Воронин, — будущую программу кадетской партии». Съезд принял «Воззвание к народу», снабдив его огромным количеством призывов к объединению и борьбе, и угрожая правительству неповиновением.
Вслед за земским состоялся пятый съезд «Союза земцев-конституционалистов», которые под впечатлением от двух принятых за день до этого документов приняли решение объединиться с «Союзом освобождения» в единую организацию — Конституционно-демократическую партию.
Программа
Первый предорганизационный съезд был назначен на 12–15 сентября, как раз после очередного освобождения из тюрьмы ряда видных конституциональных деятелей и, в частности, Милюкова. По мнению последнего, кстати, основным обсуждаемым вопросом должна была стать тактика по отношению к выборам в булыгинскую Думу. Но основной спор разгорелся из-за другой части программы — национального вопроса. В подготовленном Кокошкиным блоке предлагалось провести децентрализацию («при условии сохранения единства России и в этнографических границах»), в том числе дать автономию Польше и Финляндии. И если на последнем пункте делегаты еще хоть как-то сошлись, то первый вызвал большой ажиотаж, и в конечном итоге большинство согласилось принять его с той оговоркой, что децентрализация будет вопросом будущего и наступит после установления в Империи «прав гражданской свободы и правильного народного представительства», «по мере выяснения потребности местного населения и естественных границах автономных областей». При голосовании наметился раскол: если большинство из 78 делегатов поддержало предложенную формулировку, то меньшинство, возглавляемое Гучковым и гр. Гейденом, в количество 37 человек активно против нее протестовало. «Это, очевидно, — пишет Милюков, — и было наметившееся зерно конкурирующей партии».
Учредительный съезд был назначен на 12 октября, но к этому моменту ситуация сильно осложнилась, революционная неразбериха только нарастала, требования, выдвигаемые еще месяц назад, уже казались устаревшими и недостаточно радикальными, поэтому, как пишет все тот же Милюков, ядру партии требовалось преодолеть это движение и сосредоточится. По его же мнению, необходимо было очертить границы будущей партии: предполагалась партия «конституционная», но не «республиканская», «демократическая», или «социалистическая».
Но принятие основных программных положений затягивалось всеобщим ожиданием неких изменений, о которых в столице ходили самые смутные слухи. И вот через три дня ожиданий «в зал вбежал запыхавшийся сотрудник дружественной газеты. Он потрясал смятым корректурным листком, на котором непросохшей типографской краской был напечатан текст манифеста 17 октября». Как ни странно, новость встретили без энтузиазма. Милюков даже сказал, что всё, что в документе нашлось лучшего, «есть ухудшение худших сторон худшей из конституции». Другой кадет, Маклаков, пишет, что вместо изучения и использования возможностей, которые открывал парламентаризм, партия поставила на революцию, «и Первая дума вместо того, чтобы показать, как можно пользоваться конституционным порядком, оказалась самой яркой страницей нашей политической неумелости».
Только на втором съезде, проходившем с 5–11 января 1906 года, была утверждена программа и изменено название — к уже имеющемуся был добавлен подзаголовок «Партия народной свободы». В программе произошли некоторые изменения: если в первой ее редакции вопрос будущего государственного устройства оставался еще неопределенным, то теперь делегаты четко высказались за конституционную парламентскую монархию. Кроме этого появился пункт о распространении избирательных прав на женщин.
Сама программа выглядела достаточно либеральной — она включала такие безусловно важные пункты, как равенство всех граждан без различия пола, религии и национальности; свобода совести; слова печати, неприкосновенность личности и жилища; местное самоуправление; независимый суд. Однако были и требования другого рода: свобода культурного самоопределения национальностей; культурное самоопределение всех наций и народностей; полная автономия Польши и Финляндии. И, разумеется, самая главная мечта меньшинств — федеративное устройство России.
«Дума народного гнева»
К выборам кадеты подошли обстоятельно. Во-первых, упростив процедуру вступления в партию до простого устного заявления (эту «шахаду» к моменту выборов произнесло более 70 тыс. человек); во-вторых, используя свободную либеральную прессу для пропаганды своих идей по всей территории Империи.
Интеллигентский характер партии давал ей важное преимущество перед другими политическими организациями. Как замечает Н. Астров: «Ораторский дар часто имел решающее значение для выбора партии». А великолепных ораторов было много. Профессора-кадеты были вхожи в то время еще свободные университеты, где с кафедры могли рассказывать своим воспитанникам о программе партии, участвовать в публичных дискуссиях и митингах, проходивших на закрытых от полиции территориях учебных заведений. Да и открытые лекции столичных преподавателей в провинциальных городках «были огромным козырем в руках К.-д. партии», — пишет Н. Езерский. Адвокаты-кадеты с легкостью выступали на больших городских собраниях и митингах, артикулируя чаяния толпы. «Ну, да, ну, да, и я всегда так думал. Только как-то у меня не находилось слов, чтобы выразить мои мысли. Я именно так и думал, как это прекрасно выразил Ф.Ф. Кокошкин на вчерашнем собрании. Знаете, я без колебаний записался в К.-д. партию. Это самая умная и интеллигентная партия. Она ближе всего для меня по взглядам и настроениям», — приводит стереотипный в то время разговор тот же Астров.
Интересная заметка о выборах есть у Алихана Букейханова, кадета из степи. Он рассказывает, что после выхода манифеста 17 октября «интеллигентные киргизы», проживавшие в Омске, перевели документ на киргизский язык, напечатали тиражом в 10 000 штук и отправили в степь. Кочевые киргизы, а по-современному казахи, быстро его по региону распространили. И вот в степных городах стали происходить митинги, где «русские, татары, сарты и киргизы слились в одну братскую семью». Лейтмотивом всех речей была критика старого режима и полиции. «Киргизы впервые были свидетелями такой беспощадной критики деятельности всемогущей местной администрации, делавшей раньше дождь и ведро, а теперь молчаливо присутствующей на митингах». В некоторых городах трибуной для ораторов служили бревна, сложенные на базарной площади, а в Каркаралах — кобыла, на которую попеременно взбирались то кадетский агитатор, то православный батюшка. «Был момент, когда на кобыле сидело враз два оратора: батюшка и Акпаев. Первый говорил, второй ждал очереди».
Неестественность всей ситуации и растерянность царской администрации можно даже проследить по такому воспоминанию всё того же Букейханова: «Меня арестовали на пути из Павлодара в Семипалатинск… между прочими моими бумагами была телеграмма: „Съезд партии кадэ назначен 4 января в Москве, повестка почтою. Корнилов“. Павлодарский уездный начальник К., производивший дознание, заподозрил в слове „кадэ“ опасный шифр и потребовал от меня немедленного расшифровывания этого слова».
Нараставшая усталость общества от революции и нерешенность основных социальных проблем выставляли кадетов в положительном свете, простой избиратель хотел перемен, но путем законной легальной деятельности, и Партия народной свободы полностью соответствовала его желаниям. «Обыватель требовал не просто признания конституционного режима…, — пишет Н. Езерский, — а энергичного отстаивания его», и, по мнению автора, именно в этом была разница между кадетами и «Союзом 17 октября».
Не обошлось на выборах и без нарушений. В день выборов кадетские агитаторы забегали на избирательные участки и призывали население голосовать за их списки, перед входом в помещения группы студентов раздавали всем желающим уже отпечатанные избирательные бюллетени с проставленными именами. «Всюду в толпе сновали юркие „кадетики“: фуражки с кокардами, красные канты, татары, юноши и девицы с воззваниями, программами и избирательными листками. Около ворот в толпе „серяков“ железнодорожная фуражка читала и объясняла программу петербургских кадетов», — так описывала день выборов Челябинская газета «Труд». Правительство могло противопоставить такой наглости только еще больший произвол, полицейскими методами стараясь повлиять на исход голосования. Лидера партии, Милюкова, совсем не допустили до участия в выборах, так как оказалось, что видный публицист и общественный деятель пытается пройти в Думу как приказчик книжного склада «Общественная польза» — Сенат не очень оценил такой поворот.
Но сами выборы проходили в атмосфере приподнятого настроения и даже некоторой радости. Кизеветтер, будучи приглашенным избирательной комиссией для наблюдения за ходом голосования, описывает такой случай: «Приходит в вестибюль городской думы пожилой господин. Кучка подростков бросается к нему, предлагая партийные бюллетени. „Да неужто вы думаете, — говорит он, — что у меня еще не приготовлен свой бюллетень? Ведь я всю жизнь мечтал об этом дне, мечтал дожить до него“. Таково было настроение многих».
После нескольких месяцев борьбы и предвыборного ажиотажа первая Государственная дума Российской Империи наконец была сформирована. Партия народной свободы праздновала триумф. Кадетам достались 179 мест из 499, или 35,8% — самая многочисленная фракция нижней палаты. Обладая таким ресурсом, они смогли выбрать первого председателя Думы, проф. Муромцева, его заместителей и даже председателей всех 22 думских комиссий, тем самым став самой влиятельной партией в стране.
Успех вскружил народным избранникам голову.
Сразу после своего избрания проф. Муромцев в обход процедуры дал слово одному из лидеров кадетов — Петрункевичу, который в своей небольшой речи потребовал амнистировать всех тех, «кто пострадал за свободу». Одним этим заявлением Дума полностью предопределила свою судьбу.
В кадетской прессе, пытаясь угнаться за радикализмом масс, стали говорить о Первой думе как о «Думе народного гнева», выставляя свою резкую тактику «штурмом правительства».
Император Николай II в честь открытия первого русского парламента отправил депутатам поздравительный адрес, в котором выражал надежду на плодотворную совместную работу на благо Родины. Депутаты решили ответить по-своему. В составленный ими ответный адрес вошли ультимативные требования: ввести ответственное министерство, упразднить Госсовет, объявить всеобщую амнистию и обобществить землю. В довершение всего кадетская Дума решила выставить на общее голосование титул (!) Императора Всероссийского, между прочим закрепленный в Основных законах государства.
Ни слова благодарности за манифест и дарованные свободы. Напыщенная показная значимость Муромцева, считавшего себя вторым человеком после царя и не желавшего с ним даже разговаривать. Естественно, что Государь отказался принимать президиум Думы, чем сильно смутил уверовавших в свое высокое предназначение депутатов.
Попытки министров объяснить народным избранникам, что путем насильственного отчуждения земли нельзя решить земельный вопрос, а поднимать вопрос об ответственном министерстве и упразднении Госсовета у Думы и вовсе нет полномочий, не возымели успеха. Такое сопротивление вызвало у депутатов реакцию избалованного капризного ребенка, которому не купили игрушку — они принялись шуметь и кричать: «В отставку!» при каждом выступлении представителей правительства.
Это революционное рвение привело к тому, что 9 июля 1906 года первая Государственная дума была распущена указом Императора.
Не смирившись с позором, кадеты и умеренно-левые депутаты отправились в Выборг, тогда еще принадлежавший Финляндии, где в спокойной атмосфере решили принять «воззвание» к народу с призывами к актам гражданского неповиновения, перечень которых подготовил Милюков: не платить податей, не давать рекрутов.
Начались долгие прения, поляки, сославшись на угрозу реального восстания, отказались подписывать итоговый документ, ряд кадетов заявил, что это будет неконституционно, но судьбу «воззвания» решил выборгский губернатор, приехавший в гостиницу, где заседали мятежные депутаты, и попросивший побыстрее заканчивать, чтобы не ставить автономию Финляндии в неловкое положение перед Императором. Второпях проект был подписан практически всеми присутствующими.
Подписанты ожидали кровавых казней и насилия, но царскому правительству оказалось совсем не до них, оно занималось реальными делами — борьбой с революцией. Мятежников-неудачников осудили за составление и распространение антигосударственной пропаганды на 3 месяца заключения с лишением политических прав. Наказание, при всей его либеральности, имело большое значение — в новых выборах цвет кадетской партии не мог принять участие. Этот факт достаточно сильно ударил по престижу Партии народной свободы.
С «Воззванием» связан еще один анекдотический случай. Как вспоминала член ЦК партии Ариадна Тыркова: «Бебутов прославился еще тем, что когда бывший член Государственной думы адвокат Е. И. Кедрин, единственный кадет, исполнивший наказ выборгского воззвания, отказался платить налоги, и суд постановил продать с аукциона его мебель, первую пущенную в продажу вещь купил Бебутов. Это была дешевая деревянная кустарная пепельница с нелепой длинноносой птицей. Бебутов заплатил за эту птицу 1000 р. и сразу покрыл всю сумму взыскания». Комичность ситуации заключалась в том, что кн. Бебутов, как выяснилось уже после революции, был провокатором, и деньги на выкуп пепельницы выделило полицейское управление. Правительство таким образом хотело поощрить единственного последовательного либерала. В любом случае, «Воззвание» не принесло желаемого эффекта, и вскоре партийные лидеры признали его ошибкой.
После роспуска Думы правительство озаботилось проведением в жизнь программы реформ, разработанной Столыпиным. Стремясь провести наиболее важные из них до начала выборов, премьер не стеснялся использовать 87-ю (чрезвычайную) статью, что сильно раздражало либералов, так как исключало их из процесса принятия решений. Кроме того, Сенат, желая ограничить круг избирателей более-менее вменяемыми классами и сословиями, целыми пачками стал издавать разъяснения к различным статьям «Положения о выборах». После такой мощной подготовки в начале декабря была официально объявлена дата, на которую назначался созыв парламента. Предвыборная гонка началась.
Правые, октябристы и социалисты, осознававшие провальность тактики бойкота, стали активно участвовать в митингах. Ежедневно проходило множество предвыборных собраний, на которых выступали лучшие ораторы Империи. Эсдеки перестали посылать студентов на кадетские сборища, и теперь туда приходили серьезные оппоненты. Октябристы, помня свой провальный прошлый опыт и понимая необходимость активной работы с избирателями, тоже взяли за правило не только проводить собрания, но и участвовать в чужих. Политическая жизнь мало-помалу становилась здоровее.
Современники вспоминают, что правительство как раз тогда стало активнее вмешиваться в избирательную кампанию, и теперь вместо агента в штатском на каждом собрании дежурил полицейский, имевший право не только пресекать неугодные власти речи ораторов, но и официально закрыть заседание. Главный недостаток такого порядка был, разумеется, в том, что сотрудники правоохранительных органов не были достаточно образованы и подготовлены для подобной работы. Случались конфузы. Однажды Маклаков на митинге начал разбирать деятельность кадетской партии, часто употребляя местоимение «мы»:
«Кто это мы? — грозно спрашивает пристав, прерывая оратора.
«Я и мои единомышленники», — отвечает Маклаков.
«Я запрещаю говорить мы, — продолжает пристав, — вы принадлежите к Партии к.д., значит, вы говорите о кадетах, а это партия преступная, о ней говорить нельзя».
«Хорошо, вместо „мы“ я буду говорить „они“». В публике смех, а пристав неожиданно удовлетворяется такой постановкой вопроса.
Тыркова-Вильямс вспоминает подобный случай столкновения с полицией:
Раз на многолюдном митинге в Соляном городке, где я председательствовала, выступил какой-то товарищ в блузе и начал в довольно неприкрытой форме призывать к потрясениям, к сокрушениям, к углублению революции. В глубине зала сразу поднялась высокая фигура Шебеко:
— Госпожа председательница, прошу вас остановить. Я не могу допустить таких речей.
Я тоже встала и, обращаясь к неизвестному мне человеку в блузе, спокойно сказала:
— Господин оратор, для того чтобы мы могли продолжить обмен мнений, прошу вас быть сдержаннее и считаться с физическими условиями, в которых происходит наше собрание.
Шебеко вскочил и взволнованным, резким голосом заявил:
— Объявляю собрание закрытым.
Спорить было бесполезно. Приходилось подчиниться <…> Ответственная устроительница митинга <…> спросила Шебеко, почему он так круто закрыл собрание?
— Помилуйте, — сказал он обиженно. — Госпожа Тыркова тактичная, так умело ведет заседания, что я всегда спокоен, когда она председательствует. И вдруг она меня назвала физическим условием? Меня, представителя власти? Разве это допустимо?
Но такие курьёзы происходили не слишком часто; вообще полиция относилась к кадетам куда лояльнее, чем, скажем, к социалистам. Хоть партия и стояла в оппозиции, но ее собрания и митинги всегда разрешались.
«Наконец можно было вздохнуть свободно: предвыборная кампания кончилась. В Петербурге и Москве опять полная победа досталась кадетам», — пишет проф. Кизеветтер.
«Дума народной мести»
Новая Дума, несмотря на все усилия правительства, оказалась значительно левее первой. Кадеты перестали быть центром, уступив его трудовикам со 104 депутатами, но сохранив за собой достаточно значительную долю мандатов — 98 штук. Следом шли эсдеки, занявшие 65 скамей, беспартийные — 50, поляки — 46, октябристы — 44, эсеры — 37, мусульмане — 30. Правых набралось целых 10 человек.
Милюков при этом называет совершенно иные цифры: трудовиков — 97, к.д. — 123, социалистов — 83, крайне правых — 63, умеренных и октябристов — 34, а беспартийных — 22.
Кадеты, мало что понявшие из предыдущего опыта, назвали Вторую думу «Думой народной мести», видимо, предполагая, по словам Герье, «мстить за роспуск Первой». Но несмотря на весь тираноборческий пафос они боялись повторения роспуска, что вылилось в появление лозунга: «Берегите думу». «Штурм» должен был смениться «Осадой правительства».
Председателем Думы стал кадет Головин, но сохранить за собой остальные места партия так и не смогла, поэтому товарищами выбрали беспартийного Познанского и трудовика Березина. Маклаков, желая сохранить Думу, составил более четкий и строгий Наказ; было сформировано два десятка комиссий. Как пишет Милюков: «Дума показала себя не только сдержанной, но и работоспособной». В конечном итоге левым стало скучно. Их риторика стала агрессивнее и наглее — нападая на кадет из-за тактики «бережения Думы» они призывали последних действовать активнее. Партия народной свободы подчинилась.
Главным вопросом Второй думы неожиданно стал закон о военно-полевых судах. Столыпин, введя его в междудумье по 87-й статье, хотел усмирить революционное движение (что вполне удалось), но не стал вносить закон в новую Думу — предполагалось, что чрезвычайная мера больше не нужна и прекратит действовать в срок, сама собой.
Но не таковы были кадеты — посчитав, что теперь можно снискать лавры революционной партии, они подняли этот вопрос на заседании парламента. Разумеется, лидеры кадетов понимали намерение Столыпина и просто ожидали неизбежного, но вот рядовым сторонникам не терпелось. Партия народной свободы приступила к атаке на закон.
От простого обсуждения гуманности и законности военно-полевых судов дискуссия быстро перетекла к осуждению или принятию политических убийств как тактики борьбы. Сам Милюков не раз становился жертвой покушений. Однако интеллигентско-профессорская партия не могла пойти на осуждение террора. Кадеты боялись, что таким образом потеряют лицо и репутацию в обществе. В конце концов Столыпин, пытавшийся первое время найти общий язык с кадетами, решил сделать ставку на более правых.
Конфронтация между полюсами Думы нарастала, социалисты, пользуясь численным превосходством и прикрываясь попустительством председателя Думы Головина, стали все чаще и чаще произносить опасные антигосударственные речи. Правительственные законы отвергались сходу, а депутаты вместо серьезной работы саботировали все начинания. Маклаков, видя «творимое беззаконие», заявил: «Это не Дума, а кабак»! Следом за военно-полевыми судами были отменены законы: об установлении ответственности за восхваление преступных деяний, о запрете отбывать воинскую повинность лицам, привлеченным к формальному дознанию, закон о мерах предупреждения побегов, вводивший вместо наручников легкие предупредительные связи, закон, направленный против политической пропаганды в войсках. И все это происходило при активном участии «самой образованной партии» империи — Партии народной свободы. Как выразился Шульгин в одной из своих речей: «Эх… продали вы Россию за кислое молоко».
Отсутствие позитивной работы (из внесенных 287 законопроектов в силу вступило только три) и постоянная агитационная работа левых окончательно убедили Императора и правительство в необходимости не только распустить Думу, но и изменить Положение о выборах.
Последним гвоздем в крышку гроба Второй думы стал раскрытый антимонархический заговор депутатской фракции социал-демократов, в результате которого практические все ее члены были арестованы, а Дума распущена. Императорский Манифест о роспуске Государственной думы вышел 3 июня 1907 года. Случился третьеиюньский переворот.
Кадеты попытались сопротивляться, но уже не так активно, как было после роспуска первого созыва — они ограничились только тем, что «не хотели называть „законом“, а называли „положением“» новый избирательный закон. Когда бывший председатель Головин поехал в штаб кадетской партии узнать, не будет ли «нового Выборга», ему сказали, что «решено принять свершившийся факт вполне спокойно и разъехаться по домам».
Предвыборная кампания в Третью думу была одной из наиболее острых. Правительство не желало повторения двух предыдущих попыток, поэтому принимало активные меры: тасовались избирательные коллегии, нежелательные партии и лица преследовались местными властями и не допускались до участия в выборах.
Это, разумеется, ударило по кадетам, которые потеряли значительное количество мандатов. Но еще большего они лишились из-за связей с революционными кругами. Общество устало от разрухи и террора, ему хотелось спокойной и размеренной жизни, а Партия народной свободы зарекомендовала себя как одна из партий хаоса. «Выбирали не по принадлежности к той или другой партии, в этом еще не разбирались, — пишет Н. Савич, — а излюбленным кандидатом являлся тот, кто проявил наибольшую активность во время выборных кампаний против левого картеля».
Осознавая шаткость своей позиции, Милюков начал юлить: то писал вещи вроде «к великому сожалению, у нас и у всей России есть враги слева», то призывал перестать тащить «левого осла» на своей спине.
«Господско-лакейская дума»
На этот раз физиономия Думы выглядела по-другому. Правительство предполагало, что большинство будет у крайне правых и умеренных — в основном в парламент проходили кандидаты, скептически настроенные к либеральным идеям. После выборов, еще до того, как Дума собралась в первый раз, предвкушавший победу и разгоряченный Марков 2-й прогнозировал в правом клубе захват президиума. Ему, однако, возражали — дескать, это поссорит правых с октябристами. Марков великодушно согласился уступить им «одно место в президиуме, — например, должность младшего товарища председателя».
Лавры победителей достались октябристам, получившим 154 места, затем шли правые и умеренные — 147 мест, кадеты — 54 места, литовцы — 11, поляки — тоже 11, мусульмане — 8. Оставшиеся мандаты были распределены между разнообразными сортами левых.
Наконец, в Думу попал и сам Милюков, в предыдущие разы не проходивший по цензу. Изменение законодательства и разбивка городской курии на две части дали ему еще один шанс. Главный кадет, видевший повсюду заговоры против своей персоны, посчитал, что это неспроста. «Не делалось на этот раз препятствий моему выбору, но по слухам, до меня дошедшим, Крыжановский решил, что лучше иметь меня внутри Думы, нежели вне ее», — пишет он.
Партия народной свободы, однако, обладала некоторым преимуществом перед другими политическими группами. Будучи в Первой и Второй думах основной силой, она успела подготовить целый пул хорошо проработанных законопроектов. Члены фракции получили неоценимый опыт при работе в комиссиях. Третий созыв открыл для них возможность спокойной «будничной работы». Милюков пишет: «Мы всегда считали комиссионную работу главной задачей государственной деятельности; но впервые мы получили для нее необходимый досуг и практический материал». Он, разумеется, лукавит в своих оценках — ранее, имея полный контроль не только над президиумом парламента, но и президиумами комиссий, шансов на спокойную и продуктивную работу кадеты имели гораздо больше.
Но теперь революционный запал Партии народной свободы почти иссяк. Кадетам приходилось восстанавливать свой авторитет в обществе после двух бездарно потерянных Дум. Общество, только освободившееся от революционных сетей, не желало видеть в народном представительстве популистов, ему хотелось реальной деятельности.
Дума, получившаяся довольно правой по своему составу, отнеслась к деятельности кадетов критически. Октябристы (и в частности Гучков) не пустили ни одного из них в создающуюся Комиссию государственной обороны, мотивировав это решение тем, что в случае войны кадеты первые же сдадут противнику государственные секреты. Правые при каждом удобном случае обрушивались на Партию народной свободы с критикой, как бы наказывая либералов за предыдущий опыт. Пуришкевич однажды начал одно из своих выступлений цитатой из Крылова:
Павлушка — медный лоб, приличное названье,
Имел ко лжи большое дарованье.
В другой раз лидер правых, заметив во время своего выступления ироническое выражение лица Павла Милюкова, швырнул в него стаканом с водой, который разбился у ног профессора. Но апогея неприязнь к лидеру кадетизма достигла после его путешествия в США с рядом весьма критических лекций, воспринятых как «предательство родины». Когда в первый раз после приезда он вышел на трибуну, то большинство молча встало и вышло. Последним остался сидеть Гучков. «Я смотрел на Гучкова и ждал, как поступит мой бывший университетский товарищ, сидевший в центре. Когда эта часть залы опустела, поднялся и он — и своей тяжелой походкой направился к выходу». Ситуация повторилась дважды, и председатель Головин был вынужден закрыть заседание.
Доставалось и остальным — почти любого кадета, занимавшего кафедру, встречали шумом, за которым невозможно было расслышать его речи: «Крупенский пускал по скамьям правых и националистов записку: „Разговаривайте“».
Кроме средств политического давления против кадетов использовался и другой метод. Во время одного из выступлений Милюков допустил нетактичный и оскорбительный выпад в адрес Гучкова, за что немедленно был вызван на дуэль — видимо, с расчетом, что интеллигент-профессор откажется. «Гучков был лидером большинства, меня называли лидером оппозиции; отказ был бы политическим актом», — пишет Милюков. Накануне дуэли он даже пел арию Ленского, однако стороны пришли к примирению, выработав компромиссную формулу, от которой отказаться было уже невозможно. Второй дуэльный случай произошел с участием Родичева, произнесшего немедленно растиражированную левыми фразу о «столыпинском галстуке». Депутаты обомлели и в знак протеста поднялись со своих мест. Столыпин удалился в министерский павильон, откуда сразу же послал к обидчику секундантов. Родичеву пришлось извиняться — заставили партийные лидеры.
Ближе к третьей сессии внутридумские разборки утихли, а фракции перестали мстить друг другу за мелкие обиды, нанесенные ранее. Началась плодотворная и активная деятельность парламента. На основании правительственной программы были проведены реформы землеустройства, реформа местного суда и реформа местного самоуправления (оказавшаяся роковой). Кадеты хоть и оппонировали правящей коалиции, однако не выходили за рамки приличия, внеся даже ряд вполне прогрессивных поправок.
И вот 7 мая 1910 года в Думу был внесен законопроект о введении земств в западных губерниях, предполагавший распространение местного самоуправления на несколько наиболее развитых западных губерний. Проблема заключалось в том, что эти губернии хоть и были населены по преимуществу православными русскими людьми, но земля там принадлежала полякам — ряд первых избирательных курий мог быть таким образом полностью оккупирован инородцами, чего никто не хотел.
Профильная комиссия, занимавшаяся законопроектом, в общем высказала отрицательный отзыв, что в иной ситуации предполагало бы отказ от рассмотрения всем составом нижней палаты. Но ситуация была взята под контроль другой комиссией, финансовой — ее представитель предложил несмотря на отзыв начать постатейный разбор проекта.
Все фракции в очередной раз переругались друг с другом и не смогли внести ни одной правки, так как все они наталкивались на сильнейшее сопротивление оппонентов. В конце концов 1 июня 1910 года законопроект был принят правящим большинством под сильным давлением Столыпина. С этого момента начался политический кризис. Госсовет, в который уходили на утверждение все принятые Думой законы, путем подковерных интриг и обмана отверг реформу, чем сильно разозлил премьера. Столыпин пошел к Императору и, шантажируя того своей отставкой, заставил пойти на свои условия. Шутка ли: временный роспуск Думы, устранение мятежных членов Госсовета и проведение закона по чрезвычайной 87-й статье. «Есть только одно средство, — сказал Столыпин государю, — провести закон по 87-й статье основных законов, а для этого необходимо <…> распустить на короткий срок обе палаты».
Николай советовал не торопиться, а повторить процедуру, тем более что лояльная часть парламента помогла бы провести законопроект еще раз, причём минуя большую часть прошлых препон. Но председатель Совета Министров остался непреклонен. И 12 марта был опубликован указ о роспуске обеих палат.
«Исполнилось и предсказание Царя Столыпину», — пишет Милюков. Гучков, возглавлявший тогда Думу, сразу подал в отставку. Депутаты приняли формулу недоверия, выслушав объяснения Столыпина, и отказались обсуждать проект заново. «А затем, — пишет Милюков, — Третья дума просто позабыла о своем праве нового рассмотрения». В начале июня 1912 года пятилетний срок работы Государственной думы третьего созыва окончился.
Четвертая государственная дума
За мирную пятилетку кадеты смогли восстановить свою репутацию конструктивной оппозиции и вернуть часть своего старого электората. Но помимо них в оппозицию ушла часть октябристов, составив Партии народной свободы достаточно сильную конкуренцию. Правительство после смерти Столыпина попыталось сделать ставку на правых. Им увеличили финансирование, дали карт-бланш при проведении предвыборных собраний, а высших чиновников губерний обязали всячески помогать местным отделениям партий.
Столыпин, хоть и был достаточно властным и честолюбивым человеком, никогда не пытался так явно влиять на исход выборов. Но кабинет Коковцова решил сделать по-своему. После настоятельной рекомендации властей Синод выступил с предписанием для всех священников активнее включиться в предвыборную гонку. Это привело к курьезной ситуации: в нескольких губерниях до 90% выборщиков составляло духовенство.
Но эта ставка не оправдалась: всеобщая политизация не минула и клириков, которые выбирали в основном оппозиционные партии — прогрессистов или кадетов, а не правых, как на то рассчитывали чиновники. А припомнив закон о свободе совести, священнослужители отыгрались на октябристах, забаллотировав многих видных их деятелей. Даже Партия народной свободы, перед этим долго возмущавшаяся подобной практикой, оказалась не готова к такому исходу событий. Главной неожиданностью стало поражение Гучкова, который не смог пройти в Думу от Москвы, уступив кандидату от кадетов.
На руку оппозиции сыграл и ленский расстрел демонстрации, взволновавший рабочих по всей стране. На этой волне, например, в Думу въехал Керенский, представлявший в суде интересы пострадавших. По воспоминаниям А. П. Маркова, впечатление о нем осталось неприятное. Стоит привести забавный случай, произошедший с будущим председателем Совета Министров: «Керенский добегался и досуетился до того, что при баллотировании своей персоны проголосовал против себя, т. е. положил шар налево, о чем громогласно и заявил выборщикам: „Господа, позвольте вас заверить моим честным словом, что по ошибке я положил шар налево, поэтому кого-либо из выборщиков, еще не голосовавших и имеющих намерение голосовать против меня, я прошу опустить шар за мое избрание“».
Новообразованная Дума при схожем составе фракций ушла в оппозицию. То, что в третьем созыве могло считаться победой правительства, в четвертом стало его поражением. Октябристы хоть и потеряли 35 человек, но все еще оставались самой большой фракцией, занимая 98 мест. Следом шли националисты и умеренно правые, получившие 88 депутатов, потом правые с 65 мандатами, и кадеты, усилившие свои ряды до 59 человек. Прогрессисты заняли 48, а центристы 32 места. Остальное получили разные национальные и левые фракции.
Официоз пытался толковать новый состав как свою победу, причисляя не только партийных депутатов, но и всех священников и крестьян к правым, однако многие из них на практике оказались или октябристами, или даже прогрессистами.
Октябристы, понимая, что теперь положение оппозиционной партии требует от них поиска новых союзников, пошли навстречу кадетам и прогрессистам. Новое положение отразилось на первом же заседании — Родзянко, выбранный заново председателем Думы, после слов благодарности монарху и электорату заявил, что он является «убежденным сторонником представительного строя на конституционных началах». Правые не стали этого терпеть и всем составом в знак протеста вышли из зала.
Кроме того, появился некоторый раскол между правительством и правыми — новый премьер Коковцов в своей речи высказался довольно либерально, заявив, что будет продолжать политику своего предшественника. Пуришкевич разразился даже достаточно злобной тирадой, обозвав меньшевиков и большевиков «паршивиками». И добавил: «В гораздо большей степени беспокоит нас отношение правительственной власти к кадетам… которые надели в настоящее время маску лояльности для того, чтобы легче иметь возможность осуществлять свои преступные задачи».
Коковцов позже вспоминал: «В Думе произошло тоже нечто необычное. Вся левая половина вела себя совершенно сдержанно и прилично. <…> Но когда начались прения, то самые большие резкости полились со стороны националистов». И это был полнейший провал политики нового кабинета — попытавшись повлиять на выборы и создать себе прочную базу, он получил очередную оппозиционную Думу.
Большинство октябристов испугалось нового положения вещей, а масла в огонь подлила еще и речь Гучкова на очередном съезде партии — он объявил об изменении тактики. «Союз 17 октября» развалился. Большинство фракции присоединилось к оппозиции, несогласные ушли вправо.
После решения основных организационных вопросов депутаты уже во вторую сессию начали борьбу с правительством. Министров постоянно вызывали «на ковер» для дачи разъяснений по самым мелким поводам, от действий полиции при разгоне той или иной демонстрации до проблем при содержании заключенных в тюрьмах. Депутатские запросы посыпались как из рога изобилия, практически парализовав работу некоторых ведомств.
Но война всё расставила по своим местам. В обществе произошли разительные перемены — многие скептики объединились в едином патриотическом порыве, который был с лёгкой руки прессы назван «Священным единением». В заявлении, распространяемом ЦК Партии народной свободы говорилось: «Каково бы ни было наше отношение к внутренней политике правительства, наш первый долг сохранить нашу страну единой и неделимой и защищать ее положение мировой державы».
Уже 26 июля была созвана чрезвычайная однодневная сессия Думы, на которой представители фракций выражали свое отношение к случившемуся. Национальные фракции, понимая сложность момента, поспешили заверить Государя в своей лояльности. Кадеты вместе с прогрессистами призвали воевать до победного конца «за освобождение родины от иноземного нашествия, за освобождение Европы и славянства от Германской гегемонии, за освобождение всего мира от невыносимой тяжести все увеличивающихся вооружений». Но правительство испортило намечающееся перемирие. Против короткой чрезвычайной сессии депутаты не имели ничего против, но неожиданно до них дошли слухи, что Н. Маклаков, брат выдающегося кадета, выступил с предложением созвать парламент только в конце 1915 года. Эта инициатива была воспринята как оскорбление; думцы послали к новому премьеру, Горемыкину, свою делегацию для урегулирования ситуации — тот отказался с ней встретиться.
Такое пренебрежительное отношение к народному представительству привело к тому, что в Думе стал формироваться межфракционный блок, включавший представителей практически всех оппозиционных партий. Лидером стал Милюков. Основными требования Прогрессивного блока были давно уже высказываемые конституционалистами требования ответственного министерства и невмешательства военных в гражданские сферы.
Видя всю щепетильность ситуации, Император попытался сгладить углы, удалив из кабинета наиболее ангажированных министров и заменив Горемыкина на более либерально настроенного Штюрмера. Не остановившись на этом, Николай решил поприсутствовать на открытии новой продолжительной сессии нижней палаты, где после молебна выступил с обращением, чего не случалось со времени первой Думы.
Но стоило Государю покинуть Таврический дворец, как депутаты сразу же рассорились с новым премьером. Милюков даже говорил, что своим первым выступлением Штюрмер смог настроить против себя всех: «Появление нового премьера произвело впечатление полного провала». Родзянко высказался более резко: «С первых же шагов Штюрмер предстал как полное ничтожество и вызвал к себе насмешливое отношение».
Руководители Блока, опасаясь закрытия Думы, тянули с принятием бюджета, так как по действовавшему тогда законодательству сессия должна была продолжаться до принятия нового. Стараясь сохранить видимость деятельности, народные избранники выносили на обсуждение малозначительные вопросы. Первое серьезное столкновение Блока и кабинета произошло по вопросу о смете Синода — председатель Совета Министров старался уговорить парламентариев не поднимать при обсуждении вопроса о Распутине. В то время как раз начали распространяться слухи о влиянии загадочного старца. Но председателя никто не послушал, а лидер блока Милюков заявил, что «закрыть рот депутатам невозможно».
В такой атмосфере взаимного недоверия прошли еще несколько сессий. Своего пика противостояние достигло в последнюю сессию, 1 ноября. На первом же заседании готовилась провокация, узнав о которой, министры решили заранее удалиться из здания парламента. После череды скучных речей слово взял Милюков, который не только принялся критиковать правительство за неспособность организовать тыловую работу, но и бросил страшное по силе обвинение: «Когда все с большей настойчивостью Дума напоминает, что надо организовать тыл для успешной борьбы, а власть продолжает твердить, что организовать страну значит организовать революцию, и сознательно предпочитает хаос и дезорганизацию, что это, глупость или измена»? Эти последние слова были рефреном и повторялись несколько раз к ряду. Лозунг мгновенно разошёлся по стране. Большая часть сказанного Милюковым была откровенной ложью, но произнесённая с трибуны Государственной думы, даже ложь обретает значение. Оратор не вполне понимал, что он сделал. Когда Марков 2-й с места крикнул ему: «А Ваша речь — глупость или измена?», самоуверенный кадет заявил: «Моя речь — есть заслуга перед родиной».
С каждым новым заседанием речи становились жестче, а критика наглее. Даже выступления некоторых министров, старавшихся доказать цифрами и фактами ложность обвинений, перетолковывались в пользу Блока, и о министрах говорили, что они «на стороне Государственной думы и народа». Правительство не выдержало, и Штюрмер был отправлен в отставку, а на его место назначили Трепова. В бюро Блока эта новость была встречена как общая победа оппозиции, и лидеры фракций принялись спорить друг с другом, определяя следующий шаг. Милюков решил ждать.
Накал нарастал, и 22 ноября депутаты приняли резолюцию с требованием не только устранить чудившиеся им «темные силы», но и немедленно дать «ответственное министерство». При этом к антиправительственной кампании присоединились такие оплоты режима, как Государственный совет и даже дворянский съезд.
Вскоре Дума ушла на каникулы. Новая сессия началась 14 февраля. Но кадеты и блок за это время потеряли в своем значении; общественность левела быстрее, чем её избранники. На второй день, 15 февраля, выступил Керенский, высмеявший постоянные попытки членов коалиции «везде и всюду искать изменников, искать каких-то там немецких агентов, отдельных Штюрмеров, под влиянием легенд о темных силах, о немецких влияниях». «У вас есть гораздо более сильный враг, чем немецкое влияние — это система».
После отъезда Государя в Ставку в столице начался бунт, и 27 февраля Старая Россия перестала существовать. Депутаты, собравшиеся с утра в здании парламента, решили не расходиться и ожидать дальнейшего развития ситуации. А в это время бунтовщики штурмовали куцые ограждения Таврического дворца. Шульгин, замаравшийся в делах Блока, очнулся на мгновение. «Пулеметов — вот чего мне хотелось», — писал он в своих мемуарах. Но было уже поздно.
Блок совместно с левыми фракциями образовал «временный комитет» для управления страной, ставший после отречения Императора Временным правительством. Милюков испугался безвластия и вакуума, поэтому сам «героически пытался… спасти монархию, уговаривая Вел. Кн. Михаила не отрекаться от престола» и даже старался доказывать на митингах разнузданной солдатчине, что «России нужна не республика, а конституционная монархия». Но время ушло.
Революционный год полностью перекроил политическое поле страны. Партии распадались и объединялись, и кадеты не стали исключением — от них откололись группы правых и левых кадетов, часть депутатов сменила сторону. Остатки партии во главе со своим бессменным лидером, вслед за массами, стали республиканцами. Февраль изменил все.
