В прах: Веймарская республика и гиперинфляция

ервая мировая и сопутствовавшие ей социальные катаклизмы обрушили четыре империи — Германскую, Австро-Венгерскую, Российскую и Османскую (примерно в то же время рухнула еще и Китайская, хотя эти события и стоят особняком от Великой войны).

Европа и Азия погрузились в хаос. Гражданская война затмевает в наших глазах все остальное, что вполне естественно, но в те годы немалая часть Европы переживала не менее драматические события (чем, кстати, объясняется относительная пассивность западных «интервентов» в борьбе с большевиками — у них имелись гораздо более актуальные проблемы ближе к дому).

Каждая из бывших империй распадалась по-своему. В России происходили социально-экономические сдвиги тектонического масштаба. Турция утратила большую часть своих территорий, мучительно и тяжело пытаясь переформатировать себя в современное национальное государство в окружении хищных соседей. На месте Австро-Венгрии вообще образовалось лоскутное одеяло новых государств, каждое со своим молодым национализмом. Посреди этого бурного моря болтался обрубок собственно Австрии с Веной — роскошным имперским мегаполисом, совершенно не готовым быть столицей крошечного государства, едва сводящего концы с концами.

Германия же оказалась в уникальном положении.

Будучи главной проигравшей стороной, Германия столкнулась не только с общей экономической разрухой, но и с целенаправленной местью победителей, объявивших немцев единственными виновниками бойни (что, в отличие от Второй мировой, было не вполне справедливо). В психологическом плане ситуация осложнялась еще и тем, что собственное поражение для большинства немцев стало совершенно неожиданным, а глубина его — неочевидной. В самом деле, на момент подписания перемирия война нигде не велась на территории собственно Германской империи. Более того, в последний военный год произошел целый ряд событий, которые, как многим казалось, должны были радикально переломить ход войны в пользу немецкого оружия.

Подписание Брестского мира не только вывело из игры Россию, но и означало колоссальные территориальные приобретения на Востоке. Предполагалось, что они быстро решат все немецкие продовольственные проблемы. Наступление 1918 года на Западном фронте (знаменитый Kaiserschlacht), хоть и не достигло главных своих целей, но наглядно показало, во-первых, что германская армия еще жива, а во-вторых, что новая экспериментальная тактика вполне способна указать выход из надоевшего всем позиционного тупика. Оба события оказались широко растиражированы германской пропагандой, в то время как реальная тяжесть стратегического положения Германии, разумеется, замалчивалась.

В таких условиях простые немцы (да и многие из немецких солдат на фронте) вполне естественным образом воспринимали победу в войне как нечто более-менее предрешенное, по сути — вопрос времени. Подписание перемирия в ноябре 1918 года стало для них чудовищным шоком. Тогда и возникла расхожая легенда про Dolchstoss — «удар в спину», которую затем искусно эксплуатировали нацисты: дескать, германская армия-то войну выигрывала, но вот группа национальных предателей и вредителей в тылу (политиков и финансистов) украла неизбежную, заслуженную, выстраданную немецким народом победу.

Правда заключалась в том, что стратегическое положение Германии было безнадежным — и из-за неудачи весеннего наступления 1918 года, и ввиду того, что союзники немцев оказались близки к неизбежному выходу из войны. Не начни немцы переговоры о мире, очень быстро последовало бы как раз всё то, чего германской публике не хватало для полноценного ощущения поражения — и военный разгром на фронте, и оккупация немецкой территории иностранными армиями. Собственно, немцы к этому моменту проиграли войну настолько бесповоротно, что ни о каких равноправных переговорах с Антантой речи не шло — союзники могли диктовать условия.

Известен характерный диалог французского маршала Фоша с германской мирной делегацией: «Германия хочет обсудить вопрос о мире» — «Извините, но мы совершенно не заинтересованы в мире. Нам очень нравится эта война, мы хотим ее продолжать» — «Но мы не хотим, мы не можем больше воевать!» — «А, так вы просите о мире? Так это совсем другое дело!» Решение о капитуляции сейчас выглядит своевременным и мудрым — выигранные им несколько месяцев спасли страну от окончательной катастрофы. Но в тот момент немецкий народ совершенно не мог этого понять. Немцы оказались заложниками чрезвычайно эффективной государственной пропаганды, которая четыре года трубила им о скорой победе — «стоит только немного затянуть пояса и подождать».

В результате в верхах началось настоящее жонглирование горячей картофелиной — никто не горел желанием брать на себя ответственность за столь явно непопулярное решение. К чести германской элиты, это, по крайней мере, не остановило ее от принятия самого решения, сберегшего множество немецких жизней. Но это «бегство от ответственности» создало вакуум власти. Кайзер, обоснованно догадываясь, кто сейчас окажется крайним (причем как перед собственным народом за «позорную капитуляцию», так и перед победителями за «развязывание войны»), предпочел отречься от престола и бежать из страны. Военное командование, начав мирные переговоры, тем не менее самоустранилось от обсуждения окончательных условий мира — слишком уж очевидно было для хорошо информированных людей, насколько некрасивыми эти условия окажутся. В конце концов пришлось в спешном порядке формировать хоть какое-то гражданское республиканское правительство, чтобы оно взяло эту незавидную роль на себя.

Вот фундаментальное отличие Германской революции от Русской. Германский «февраль» (на деле — ноябрь) был в значительной степени навязан внешними обстоятельствами, как бы «спущен сверху» — он стал не результатом заговора и целенаправленного переворота, а скорее вынужденной политической импровизацией. Что касается «октября», то он в Рейхе тоже почти произошел. В Германии имелись свои большевики — «спартакисты» — вполне в духе своих восточных коллег. Более того, весь последний военный год их влияние в стране ощутимо росло — опять-таки, вполне по «русскому сценарию». Разлагающая пропаганда в армии (и особенно на флоте — как и в России, именно флот стал наиболее питательной средой для мятежа), забастовки на промышленных предприятиях… Особенно эти явления усилились после подписания Брестского мира — в Германии поднялась волна левой пропаганды против его «несправедливых и грабительских» условий.

Думается, однако, что все эти явления остались бы лишь эпизодом, сложись дела на фронте более удачно для Германии. Именно скоропостижная капитуляция рейхсвера оказалась настоящим подарком судьбы для революционеров — до нее сколь-нибудь серьезные революционные выступления случались лишь на флоте, и их до поры как-то удавалось изолировать и сдерживать. После объявления о перемирии (фактически капитуляции, что быстро стало понятно) по военным частям немедленно прокатилась волна формирования солдатских комитетов. В этом еще одно отличие от России, где именно революция привела к распаду армии и, по сути, капитуляции. В Германии капитуляция была первична, главное разложение последовало за ней.

Импровизированность и непредвиденность германского «февраля» сыграла с немецкими «большевиками» очень злую шутку. По-хорошему, им стоило поддержать республику, затаиться, подрывать изнутри армию, копить силы и ждать удобного момента для перехвата власти — как это и сделали большевики в России. Однако калейдоскопическая скорость событий вскружила им голову, и они пошли на немедленный вооруженный мятеж, пытаясь захватить власть сразу же, здесь и сейчас, свергнуть разом и монархию, и новоявленную республику. Так, последнему королю Баварии, Людвигу III (напомним, что в Германской империи, наряду с кайзером, сохранялись и местные монархические династии — империя была в некотором роде «лоскутная») пришлось поспешно бежать из своего дворца в компании своих дочерей, только с коробкой сигар подмышкой, тайком пробираясь по темным улицам Мюнхена, где в это время уже провозглашали Баварскую советскую республику.

Успехи оказались очень локальными и недолговечными. Трудно сказать, насколько именно поспешные действия ультралевых подтолкнули германских «февралистов» к такому образу действий, а насколько они сами оказались умнее своих русских собратьев (вероятно, и то и другое вместе). Но факт остается фактом: германское «временное правительство» пошло на союз с контрреволюционно настроенными элементами армии (знаменитые «свободные корпуса», фрайкоры) против левых экстремистов. В отличие от российского Временного правительства, которое сделало ровно наоборот — пошло на союз с большевиками против «мятежа» генерала Корнилова.

Результатом стала двухлетняя гражданская война — впрочем, гораздо меньшей интенсивности, чем в России — в ходе которой спартакистов и прочих левых основательно задавили. Уничтожили не всех и не поголовно — погибли лишь самые одиозные красные лидеры вроде Карла Либкнехта и Розы Люксембург, остальных же победители загнали в русло более-менее «легальной» политики. Выжившие стали ядром новой Коммунистической партии Германии. Демократы-республиканцы удержали власть. По сути дела, германская Веймарская республика — это примерно то, чем теоретически могла бы стать «февральская» Россия при более разумных действиях ее руководства.

Новой республике изначально пришлось жить в весьма недружелюбной реальности, сформированной Великой войной и Версальским миром. Избежав немедленного политического коллапса, республиканцы толком ничего не могли поделать с катастрофической экономической ситуацией. Во-первых, ситуация эта имела к тому времени довольно глубокие корни и истоки, а во-вторых, во многом была беспрецедентной, и общество просто не знало, как ее понимать, тем более — что с ней делать.

Для общества, жившего до сих в условиях твердого валютного курса, гарантированного золотым стандартом, инфляция оказалась непонятным и диковинным явлением. Все привыкли, что немецкая марка, французский франк и итальянская лира обменивались более-менее один к одному. Каждая из трех денежных единиц приблизительно равнялась (плюс-минус) английскому шиллингу, а 4 или 5 шиллингов — одному американскому доллару (который в то время по своей покупательной способности был примерно эквивалентен 30 современным долларам). Так продолжалось, сколько люди помнили себя. Какие бы политические бури ни сотрясали общество, деньги всегда оставались стабильным якорем реальности. «Марка остается маркой», любили говорить немецкие банкиры.

Положение начало исподволь меняться сразу после первых выстрелов Великой войны, хотя поначалу мало кто это замечал. Довольно быстро стало понятно, что гигантский Молох германской военной машины оказался гораздо прожорливее, чем ожидалось. Правительство задумалось о двух взаимосвязанных вещах — во-первых, как финансировать войну, а во-вторых, — как сделать так, чтобы золотой запас Империи не растаял полностью прежде, чем она закончится.

В соответствии с Законом о банках от 1875 года, не менее одной трети от номинальной стоимости денежной эмиссии полагалось обеспечить непосредственно золотом, остальное — государственными облигациями сроком не более трех месяцев. В августе 1914 года Рейхсбанк прекратил обмен банкнот на золото. Одновременно появились специальные кредитные банки, капитал которых сформировали очень просто — государство взяло и напечатало столько денег, сколько требовалось, обеспечивая их лишь трехмесячными гособлигациями. Эти банки должны были выдавать займы предприятиям, правительствам земель, муниципалитетам, военным подрядчикам. Вдобавок через них предполагалось финансировать выпуск облигаций военного займа.

Таким образом, большая часть напечатанных банкнот (и так с весьма сомнительным обеспечением) быстро поступила в оборот в качестве законных платежных средств. И что хуже всего, механизм позволял повторять эту операцию снова и снова по мере необходимости. А необходимость возникала с железной неизбежностью. Реальная покупательная способность марки начала неуклонно снижаться. К концу войны она примерно ополовинилась. Фраза «марка остается маркой» превратилась в фикцию, хотя большинство немцев этого еще не понимало. Ведь все фондовые биржи Германии закрылись до окончания войны, а курсы обмена валют больше не публиковались. Цены на внутреннем рынке выросли, это верно, и вдобавок возник еще более дорогой черный рынок, но в этом винили морскую блокаду Германии, а также вызванные ей меры экономии и дефицит импортных товаров — вроде как вполне естественные и ожидаемые в военное время явления. Кое-какие смутные догадки о том, что с экономикой происходит нечто зловещее, могли появиться лишь у коммерсантов, торговавших с нейтральными странами вроде Швейцарии. Большинство немцев столкнулось лицом к лицу с суровой реальностью, только когда война закончилась, а экономические проблемы закачиваться отказались. Напротив, очень скоро выяснилось, что перемирие вывело их на принципиально новый уровень.

Уже по документу, подписанному в штабном вагоне на станции Компьень 11 ноября 1918 года, стало ясно, что окончательные условия мира не принесут Германии ничего хорошего. Помимо чисто военных условий капитуляции (сдача германского флота, вывод войск с территории Франции и Бельгии, эвакуация Эльзаса и Лотарингии), перемирие требовало также немедленной сдачи всех германских колоний и оккупации Рейнской области войсками союзников. Но тяжелее всего для простых немцев оказалось даже не это, а сохранение в силе морской блокады Германии до самого подписания окончательного мирного договора.

Союзники не утруждали себя согласованием условий мира с немцами — торг на переговорах шел в основном между участниками коалиции. Германию просто поставили перед фактом: хотите, принимайте как есть, не хотите — ну и не надо. Никакого выбора, конечно, не было. Часто говорят, что условия мира оказались «унизительными» для Германии. Возможно, но это только полбеды. В конце концов, никто не ждал, что проигравших войну — мировую войну, с химическим оружием и невиданными до сих пор в Европе репрессиями против мирного населения — ласково пожурят и отпустят восвояси. Справедливо или несправедливо на Германию возложили моральную ответственность за развязывание войны — вопрос академический, простых немцев он интересовал мало. Хуже оказалось другое. Условия Версальского мира стали страшным ударом для германской экономики — для того, что от нее осталось после четырех лет войны.

Когда говорят о потере территорий (а Германия в соответствии с договором теряла примерно 1/7 своей площади и 1/10 населения), в первую очередь обычно имеют ввиду военно-политический аспект. Но экономическая сторона как минимум не менее важна. Германия теряла не только территории и население — она теряла промышленность и экономический потенциал. К тому же, по условиям Версаля, Рейнская область подлежала оккупации на 15 лет — с последующим проведением плебисцита на предмет дальнейшей судьбы территории. Рейнская область, на минутку, являлась важнейшим источником угля для германской промышленности, и французы получали эксклюзивные права на его добычу на весь срок оккупации. Верхняя Силезия, будущее которой тоже попало в зависимость от результатов плебисцита, тоже была промышленным районом. Имело важнейший экономический аспект и сокращение численности германской армии — оно в одночасье выбрасывало на германский рынок огромное количество свободных рабочих рук, которые требовалось срочно чем-то занять. Наконец, самое прямое и катастрофическое влияние имел тот факт, что по условиям мирного договора Германия обязалась уплатить огромные репарации (и деньгами, и товарами). Выплаты обещали растянуться на долгие, долгие годы.

Все эти условия — убийственные сами по себе, способные поколебать любую, даже самую здоровую экономику — упали не в пустоту, а на «плодородную почву» германской финансовой системы военного времени. Той самой, где правительство покрывало свои экстренные нужды, тупо печатая деньги. А экстренные нужды теперь в одночасье возникли такие, что те 164 млрд марок, в которые Рейху встала Великая война, выглядели сущей безделицей. Но и германский печатный станок ведь еще не вышел на предел своей производственной мощности…

1 августа 1914 года британский фунт стерлингов стоил, как мы помним, 20 германских марок (1 марка равнялась 1 шиллингу). В декабре 1918-го за него давали уже 43. К моменту подписания Версальского мира в июне 1919-го — 60. К декабрю того же года — все 185. Но это оказалось только начало.

Сейчас может показаться странным, но тогда почти никто в Германии не связывал стремительный рост цен в стране и утрату покупательной способности марки с денежной эмиссией. Теперь для нас эта идея абсолютно естественна, но в начале ХХ века сама ситуация была новой и для широкой публики, и для ученых-экономистов. Новообретенная способность правительства почти произвольно увеличивать денежную массу в стране для покрытия своих нужд (ведь впервые такая методика была опробована каких-то пять лет назад!) многим профессиональным финансистам казалась гениальным открытием, блестящим достижением современной мысли, практически панацеей от всех проблем. И даже сознавая, что покупательная способность национальной валюты почему-то снижается, они яростно отстаивали убеждение, что их новая любимая игрушка, печатный станок, здесь ни при чем — нет-нет, негативные явления вызваны какими-то другими причинами.

Что же касается простых немцев, то они вообще долгое время не осознавали толком, что именно происходит с их деньгами. Марка ведь остается маркой, не так ли? Если все дорожает, значит либо товаров по каким-то причинам завозят слишком мало, либо поставщики и злодеи-спекулянты завышают цены. Люди видели, как меняются публикуемые в газетах обменные курсы валют, но совершенно не понимали сути происходящего. Видя изменившийся курс, немцы говорили: «Доллар опять растет!» На самом деле как раз доллар все это время оставался более-менее стабильным. Падала марка. Да и это падение долгое время походило не на обвал, а на качели — вверх-вниз. Так, например, в течение 1920 года курс британского фунта вырастал до 230 марок, потом падал до 150, потом вырастал снова. Эти колебания вызывала, в частности, работа Комиссии по репарациям, созданная странами Антанты. Комиссия ожесточенно спорила о единой фиксированной сумме выплат (будущий французский премьер-министр Пуанкаре даже ушел из-за этих разногласий в отставку с поста председателя). Когда показалось, что достигнуто приемлемое соглашение, курс марки резко подпрыгнул… но ожидания оказались ложными, а эффект недолговечным.

Более того, неожиданный рост марки порядком напугал правительство республики, потому что сразу же вызвал в стране столь же резкий скачок безработицы — до 6% летом 1920 года (инфляция и безработица обычно находятся в противофазе). В условиях, когда страна только что (как многим казалось) чудом удержалась на краю красной революции, когда забастовки еще следовали одна за другой, страх можно было понять. Отныне правительство поставило своей главной целью удержание безработицы на минимально возможном уровне любой ценой. Ценой оказалась смерть марки как платежного средства.

Чтобы покрыть ту сумму репарационных выплат, которая обсуждалась в июне 1920 года, Германии требовалось каким-то образом удвоить доходную часть своего бюджета — потому что этот бюджет едва сходился даже без учета репараций. Увеличить налоги вдвое? Практически никто (включая британского посланника лорда Д’Эбернона, призывавшего союзников к умеренности) не сомневался, что это повлечет немедленную революцию. Никто в Берлине не хотел идти на такой риск — даже текущий уровень налогообложения многим казался избыточно высоким, а собираемость этих налогов оставляла желать лучшего. В финансовых кругах Германии царила атмосфера полного упадка и уныния. Банки начали массово выводить капиталы из страны, и никакие правительственные ограничения не могли остановить это бегство. Среди людей с деньгами ходила популярная поговорка: «неуплата налогов отныне является не преступлением, а патриотическим долгом».

Тем временем заседания Комиссии по репарациям продолжались. Споры велись ожесточенные, позицию некоторые участники отстаивали откровенно неконструктивную. Особенно усердствовали французы. Британский премьер-министр Ллойд Джордж в это время едко отметил, что французы никак не могут определиться, чего они хотят больше — получить реальные деньги или просто удовольствие, втаптывая Германию в грязь. Совершенно очевидно было, продолжал англичанин, что эти цели несовместимы.

Наконец, 27 апреля 1921 года Комиссия вынесла окончательное решение. Общую сумму репараций определили в 132 млрд золотых марок, или 6,6 млрд фунтов. Выплачивать ее предлагалось в следующем порядке — 2 млрд золотых марок фиксированной суммой ежегодно, плюс сумма, равная 26% суммарной стоимости германского экспорта. Немецкой стороне эти условия представили в виде ультиматума, подкрепленного угрозой дальнейших военных санкций (французы угрожали оккупировать Рур). На размышление Германия получила неделю. Этот «Лондонский ультиматум» вызвал немедленный обвал марки до уровня 268 марок за фунт и падение правительства канцлера Ференбаха.

Канцлер Вирт

Новый канцлер, доктор Вирт, принял условия ультиматума (буквально в последний момент, когда французские части уже готовились к выступлению), и это вызвало отскок курса марки до уровня 232. Но передышка оказалась недолгой. Перед новым кабинетом стояла необходимость как-то выплачивать астрономические суммы репараций — притом что бюджет уже трещал по швам. Налоги снова поднялись — но это не вызвало заметного облегчения ситуации, лишь еще больше подорвало благосостояние низов общества и привело к вызывающему параду роскоши в верхах — богачи стремились потратить деньги прежде, чем до них доберется государство. Градус социальной напряженности начал заметно расти. Другого выхода не оставалось — правительство снова включило печатный станок на полную мощность.

В июне 1921 года министром реконструкции в правительстве Веймарской республики стал доктор Вальтер Ратенау, видевший свою основную задачу в выполнении требований по репарациям. Предыдущие 9 месяцев курс марки колебался вверх-вниз вокруг отметки в 250 марок за фунт в пределах около 15 пунктов. Очень скоро этим временам относительной стабильности предстояло превратиться в блаженные воспоминания. Июль 1921 года стал рубежом, потому что уже в августе график требовал произвести первую выплату по репарациям в размере 1 млрд золотых марок. Ратенау удалось найти эту сумму, но лишь половина собранных денег достали нормальными способами (в том числе за счет привлечения иностранных кредитов). Остальное правительство просто напечатало. Курс марки упал до 310.

Что ещё хуже, правительство совершенно не представляло себе, где возьмет деньги для следующего платежа. К тому же одновременно со всеми этими чудесами финансовой эквилибристики государству пришлось еще и выплачивать долги по ранее выданным ему кредитам. Для этого требовалась иностранная валюта, которой у республики почти не имелось. Поэтому начиная с августа доверенные лица, действующие по поручению Рейхсбанка, начали скупать чужую валюту на внешнем рынке практически по любой доступной цене. Их примеру очень быстро последовали частные банки, сначала действуя в интересах германских промышленников и просто частных клиентов, а потом включившись и в самостоятельную спекуляцию.

Все это происходило на фоне почти апокалиптических настроений в обществе — немцы пристально наблюдали за наступавшим буквально на глазах экономическим коллапсом Австрии (австрийская крона упала уже до показателя 3000 за фунт и не показывала признаков стабилизации). В германской политике царил хаос, что также не способствовало уверенности в завтрашнем дне и доверию к марке. Одно за другим следовали масштабные выступления правых (признанным лидером их в этот период оставался генерал Людендорф). К парадам и шествиям скоро добавились и политические убийства — 26 августа убили Маттиаса Эрцбергера, политика-социалиста (к тому же еще и еврея по происхождению), которого правые считали одним из главных фигурантов «удара в спину» в ноябре 1918-го. Интересно, что одним из ведущих политиков-националистов, чьи речи во многом и вдохновили убийц, был не кто иной, как Карл Хелфферих — бывший имперский министр финансов и отец той самой инфляционной схемы финансирования войны, с которой все и началось. Вполне логично, что это вызвало бурю возмущения у левых всех мастей. Стремясь предотвратить волнения среди социальных низов, правительство объявило о широком повышении зарплат.

К октябрю 1921 года бюджет Веймарской республики находился в плачевном состоянии. Расходная его часть (включая платежи по репарациям и расходы на анонсированное повышение зарплат) составляла 113 миллиардов марок, доходная — менее 90 миллиардов. При этом следует учитывать, что рассчитывались эти цифры исходя из курса золотой марки в 13 бумажных марок (напомню, что репарации считали именно в золотых марках), а реальный курс к тому времени уже опустился до уровня 22 к 1. В результате одни только выплаты союзникам (текущий платеж по репарациям плюс оккупационные расходы) уже оказывались примерно равны всей сумме реальных доходов бюджета (и это при условии высокой собираемости налогов, что представлялось крайне сомнительным). Понятно было, что следующий платеж по репарациям похоронит данный бюджет окончательно и вызовет новое падение марки.

Правительство доктора Вирта отчаянно балансировало на грани. 17 октября пришли новости о решении Лиги Наций по разделу Верхней Силезии между Германией и Польшей (это притом, что в провинции уже прошел плебисцит, на котором большинство жителей высказалось против присоединения к Польше). Силезская история вызвала бурю негодования, и правительство подало в отставку. Однако уже 26 числа Вирту пришлось вернуться во главе нового кабинета, которому пришлось принять силезский ультиматум (лишь зафиксировав свой письменный протест для будущих поколений). Курс марки мгновенно упал до 600 за фунт и продолжал неуклонно снижаться. Через месяц за фунт давали уже 1040 марок, а еще через месяц — все 1300…

Наступающий год не предвещал ничего хорошего. К февралю германскому правительству предстояло найти где-то еще 500 млн золотых марок для выплаты следующего транша репараций. В противном случае на горизонте снова начинала маячить угроза оккупации французами Рура… Правительство снова обратилось за помощью к английским банкам, но их ответ оказался неутешительным. Прежде чем вести речь о выдаче новых кредитов, англичане потребовали, во-первых, навести порядок в государственных финансах (хотя бы сбалансировать бюджет), а во-вторых — достичь приемлемого соглашения с французами. И то и другое — абсолютная утопия. Тем не менее очередной, декабрьский раунд англо-французской конференции в Лондоне дал немцам небольшую надежду — потому что вскоре после его открытия стороны сделали совместное заявление, в котором признали предстоящий февральский транш нереалистичным. Этого хватило, чтобы марка отскочила назад к уровню 751.

Тем не менее нужно понимать, что вздох облегчения оказался весьма относительным. Колебания марки чуть вверх или чуть вниз могли огорчать или радовать политиков и финансистов. У простых немцев имелся куда более наглядный и насущный индикатор состояния экономики — уровень цен. За прошедшие восемь лет (с 1913 года) цена ржаного хлеба выросла в 13 раз, говядины — в 17, сахара, молока, свинины и картофеля — в среднем в 25, сливочного масла — в 33. И это официальные цены, в реальности все это продавалось где-то на треть дороже. Причем примерно 30% роста цен приходилось на последние два месяца 1921-го. Понятно, что в такой ситуации правительство больше беспокоила опасность народных волнений, чем назревающий дефолтом. Правящая верхушка и олигархи-промышленники безостановочно искали врага на роль козла отпущения в глазах народа. Причиной бедствия объявляли то коварные происки зарубежных врагов, то более или менее анонимных «спекулянтов» внутри Германии. Стремление людей с деньгами потратить их поскорее лишь добавляло остроты массовому недовольству и ощущению, что кто-то жиреет, пока простые немцы голодают — в Баварии даже попытались принять закон против обжорства.

Между тем столь обнадежившая было Германию Лондонская конференция завершилась без особых результатов. Вопрос о репарациях отложили на после Нового года. Назначили еще одну конференцию, в Каннах. Каннская конференция в итоге постановила предоставить Германии мораторий на репарационные выплаты сроком на два месяца (январь и февраль 1922 года), но после завершения этого периода обязать немцев выплачивать по 31 млн золотых марок каждые 10 дней. Марка опять начала падать, достигнув в конце января показателя в 850 марок за 1 фунт.

По сути, Германия продолжала неудержимо сползать по скользкому склону к краю пропасти. Страна отчаянно брыкалась, цеплялась за каждую кочку, иногда ей удавалось немного притормозить или даже вернуться на шаг–другой назад, но любое облегчение оказывалось недолговечным. Соседи наблюдали за конвульсиями Германии — некоторые с брезгливым любопытством, другие даже с чем-то похожим на сочувствие, хотя немцам оно помогало мало. Те же англичане, к примеру, смотрели на германские проблемы с гораздо большим снисхождением, чем французы — но при этом совершенно не хотели портить отношения со своими ближайшими союзниками, чтобы облегчить участь вчерашнего врага.

Французы же просто пылали жаждой мести — особенно это стало заметно после того, как их премьер-министром стал Пуанкаре, уроженец Лотарингии, люто ненавидевший немцев и все немецкое. На конференциях с немецкими делегациями обращались как с отбросами — вызывали лишь для того, чтобы поставить в известность о принятых решениях. Все основные дискуссии союзники по-прежнему вели исключительно между собой. Справедливости ради, поведение Антанты нельзя назвать совсем уж злонамеренным — победители разбирались в механизмах инфляции не меньше проигравших. Союзники не вполне понимали, что их непомерные требования делают с гибнущей германской экономикой. Впрочем, французы бы только обрадовались.

Тем временем экономическая ситуация усугублялась. Мораторий истек в конце февраля, а дальше Германия столкнулась с необходимостью платить теперь уже три раза в месяц, и неуклонное падение марки возобновилось. В апреле произошел небольшой обратный отскок — в связи с надеждами, которые немецкие финансисты возлагали на Генуэзскую конференцию. Надежды не оправдались — Генуя для немцев ознаменовалась лишь подписанием параллельного германо-советского договора в Рапалло, но он тогда ничего не мог сделать для немецкой экономики.

Теперь для значительной части населения Германии реальностью стала не только инфляция, но и бедность. Поначалу заработная плата в абсолютном выражении даже увеличивалась — но к началу 1922 года стало заметно, что цены на еду (и, например, уголь, необходимый для отопления) растут опережающими темпами. Исследование, проведенное во Франкфурте-на-Майне в феврале 1922 года, показало, что все проживавшие там дети — всех без исключения социальных классов — отставали в своем физическом и умственном развитии в среднем на два года от нормы. Сказывался дефицит необходимых для здорового развития продуктов — в первую очередь молока (в зимнее время его вообще получали только больные). При этом номинальный рост немецких зарплат вызывал у публики в соседних странах ощущение, что в Германии все не так уж и плохо, и что германское правительство сознательно сгущает краски. Даже — что имеет место колоссальных масштабов надувательство, в котором участвуют десятки миллионов людей, все с целью побудить союзников смягчить справедливо наложенные санкции.

Статьи такого содержания регулярно выходили в центральной печати — например, в лондонской «Таймс» в апреле 1922 года. Простые французы или англичане не могли понять, что увеличение заработной платы в абсолютных цифрах не обязательно означает рост благосостояния, что кроме простого количества денег на руках есть еще их покупательная способность. Разумеется, в странах-победительницах во время войны также имела место инфляция — но масштабы ее оказались существенно ниже немецких (в 2-3 раза), и такой рост цен легко списывали на военные тяготы, дефицит и разруху. Между тем Германию охватывало чувство всеобщего отчаяния и безнадежности (отмечалось, в частности, резко возросшее число самоубийств), а беды еще толком не начались.

Министр Ратенау

июня 1922 года Вальтер Ратенау, министр реконструкции и главный представитель по всем вопросам репараций, еврей, одиозная фигура в глазах всей правой общественности Германии, видевшей в сотрудничестве с Антантой прямую государственную измену, был убит по дороге из дома в Министерство иностранных дел. Его машину сначала расстреляли в упор, а затем на всякий случай еще и подорвали. Плох ли был Ратенау, хорош ли, но он был знаковой фигурой, чье присутствие на германской политической арене обеспечивало ограниченную, хрупкую, неустойчивую, но все же какую-никакую стабильность.

Смерть Ратенау наложилась, конечно, на ряд других факторов, внутренних и внешних — например, на фактический дефолт госбюджета Баварии, где дефицит оказался вдвое больше прогноза, а собираемость налогов упала почти до нуля, на провал переговоров в Париже по предоставлению новых международных займов, на массовые забастовки и страх перед народными волнениями в Германии. Но все же можно выделить именно смерть Ратенау как ключевое, символическое событие, окончательно столкнувшее Германию в пропасть. Если до этого республика сползала по скользкому склону, то теперь она летела вертикально вниз, истошно крича и размахивая руками. Сразу же после убийства марка обрушилась до уровня 1600 за фунт, а в течение следующей недели — до 2200, т. е. почти 500 марок за доллар.

Вслед за падением курса ускорились и перемены цен. Примерно к 10–15 июля цены удвоились относительно уровня начала июня и продолжали расти. Разрыв между обесценением марки на внешнем и внутреннем рынке стал минимальным. Германские производители заявили, что их издержки сравнялись с общемировым уровнем, а потому их продукция оказалась неконкурентоспособной за пределами страны. Германская рабочая сила оставалась относительно дешевой, но это не играло никакой роли, потому что безработицы в стране де-факто не существовало — наоборот, наблюдалась нехватка рук, поскольку немецкие рабочие массово устремились на заработки в соседние страны. Мечта веймарского правительства о нулевой безработице сбылась — только почему-то никто этому не радовался.

Безусловно, внесла свою лепту и союзническая Комиссия по репарациям, еще в мае настоявшая на реформе Рейхсбанка, сделавшей его независимым от государства. Как мрачно заметил британский посол лорд Д’Эбернон, это было примерно то же самое, что доверить управление сумасшедшим домом его пациентам. Свободный от всякого постороннего контроля Рейхсбанк принялся бороться с обвалом экономики парадоксальными методами — безостановочно печатая деньги. Ведь для того, чтобы население оставалось спокойным в условиях растущих цен, требовалось обеспечить симметричный рост заработной платы. А для этого были нужны… правильно, опять деньги. Еще больше денег!

Всего за июнь и июль в оборот выпустили 11 с лишним триллионов марок. Когда в начале июля забастовали работники печатного пресса и эмиссия вынужденно приостановилась, директор Рейхсбанка доктор Хавенштейн привлек штрейкбрехеров, и печать возобновилась в полную силу. В середине июля члены Гарантийного комитета Комиссии по репарациям посетили Берлин. Командировочные им выплатили купюрами достоинством в 20 марок, причем на железнодорожную станцию эти деньги в огромных корзинах для бумаг доставили семеро носильщиков. А печатные станки продолжали безостановочно работать. Стратегия Рейхсбанка (дать населению побольше денег, чтобы компенсировать повышение цен) быстро доказала свою полную несостоятельность, так как сбережения и зарплаты обесценивались гораздо быстрее, оставляя людей, вроде бы сохранивших свой номинальный доход, фактически без гроша.

При этом из-за стремительно падающего курса марки реальный уровень цен в Германии — даже после головокружительного роста — все равно оказывался на порядок ниже, чем в той же Франции. Конечно, ниже он был только с точки зрения человека, приехавшего извне с иностранной валютой. Проблема немцев заключалась не в дороговизне собственно продуктов, а в нехватке денег — люди не могли ничего купить, сколько бы нулей ни было нарисовано на купюрах у них в кармане.

Корреспондент газеты «Торонто Дейли Стар», молодой американец по имени Эрнест Хемингуэй, посетил Германию примерно в это время, въехав через Страсбург. На границе он поменял 10 французских франков (примерно 90 канадских центов) на 670 марок. На эту сумму они вдвоем с женой делали покупки весь день, и в итоге все равно остались со 120 марками на руках. Для начала супруги купили яблоки у уличной торговки. Яблоки стоили 12 марок. Проходивший мимо в этот момент благообразный пожилой немец тоже поинтересовался ценой. Услышав про 12 марок, он печально покачал головой: «Я не могу себе этого позволить». Немец удалился, а Хемингуэй лишь позже, пересчитывая свои дневные расходы, понял, что яблоки стоили два цента. Он пожалел, что не отдал их старику, но уже ничего не мог поделать.

Другие журналисты в те же дни подсчитали, что общая стоимость жизни в Германии с довоенных времен выросла как минимум в 86 раз, а средняя заработная плата за тот же период увеличилась лишь в 34 раза. В отдельных отраслях дело обстояло гораздо хуже — в особенности пострадали те, кто не занимался физическим трудом. Годового жалованья среднего банковского клерка теперь хватало на то, чтобы кое-как прокормить его семью в течение одного месяца. Что же касается пенсионеров и прочих привыкших полагаться в основном на сбережения, то этим людям просто наступил конец.

В Германии начался массовый наплыв иностранцев, особенно заметный в приграничных областях. Хемингуэй, наблюдавший это явление своими глазами, пишет о нем с нескрываемой брезгливостью: «Французы, возможно, и не могут пересечь границу, скупить и вывезти все дешевые товары, как им бы хотелось. Зато они могут пересечь ее, чтобы наесться вдоволь… Эти чудеса валютного обмена приводят к свинскому зрелищу, когда молодежь из Страсбурга набивается в немецкую кондитерскую с целью жрать, покуда им не станет дурно, давясь воздушными, наполненными кремом кусками немецкого торта по цене 5 марок за порцию. Вся продукция кондитерской сметается за полчаса… Хозяин заведения и его помощник были мрачны, особенного счастья в них заметно не было. Марка падала быстрее, чем они успевали печь».

Удивительно, но и правительство, и банкиры, и депутаты парламента, и пресса продолжали не просто игнорировать причинно-следственную связь между денежной эмиссией и инфляцией, но и активно ее отрицать. Газета «Фоссише Цайтунг» от 16 августа 1922 года (в этот день курс марки преодолел рубеж в 1000 марок за 1 американский доллар) писала: «Мнение о том, что наводнение экономики бумажными деньгами есть истинная причина их обесценивания, является не только ложным, но и опасным… Данные и официальной, и независимой статистики давно уже доказали, что падение покупательной способности марки на внутреннем рынке за последние два года является следствием снижения обменного курса… Сегодня необходимо помнить, что общий объем денег, находящихся в нашем обороте, хоть он и демонстрирует на бумаге ужасающее количество миллиардов, на самом деле, не так уж и велик… У нас нет никакого „опасного наводнения экономики бумагой“ — как раз наоборот, суммарный объем нашего денежного оборота в три или четыре раза меньше, чем он был в довоенное время».

В общем и целом газеты больше беспокоились о возможных волнениях пролетариата и потере государственного престижа, чем о реальном положении в экономике. Более того, единственным средством выхода из сложившейся ситуации авторитетные финансовые издания Германии видели… дальнейшее увеличение объемов денежной эмиссии — в три – четыре раза, как предлагал «Берлинский биржевой курьер»!

Между тем в беседе с послом Д’Эберноном 26 августа канцлер Вирт высказал опасения, что предстоящей зимой у Германии возникнут проблемы не только с репарационными выплатами, но и с выживанием — начнется массовый голод. Пока политики разговаривали, пришли новости: марка упала до уровня 1837 за доллар — это означало, что за прошедшие десять дней она обесценилась почти вдвое. За оставшиеся дни августа немецкая валюта успешно преодолеет и рубеж в 2000 за доллар (или 9000 за британский фунт).

Впрочем, находились и отдельные личности, которым удавалось нажиться на ситуации. Стремительно падающий курс марки, в частности, сильно облегчал жизнь заемщикам по банковским кредитам (от чего сами банки, конечно, были далеко не в восторге… те из них, которым вообще удавалось выжить). Некоторые пользовались этим осознанно — но по большей части это удавалось людям, и без того не испытывавшим особых проблем с деньгами. Например, Ганс-Георг фон дер Остен, бывший пилот знаменитой эскадрильи Рихтхофена, в феврале 1922 года взял кредит у знакомого банкира и на эти деньги купил поместье в Померании. Осенью того же года он без проблем «вернул» этот кредит, продав половину урожая картошки с одного из своих полей.

В июне, когда цены на еду росли, опережая падение курса марки, предприимчивый авиатор произвел еще одну успешную махинацию, купив партию в 100 тонн кукурузы за 8 миллионов марок… а через неделю (даже прежде, чем ее успели физически ему доставить) продал ее обратно тому же самому торговцу за вдвое большую сумму. На полученные 8 млн марок чистой прибыли он тут же обставил особняк своего поместья (того самого) антикварной мебелью, купил три охотничьих ружья, шесть костюмов и «три самые дорогие пары обуви, какие нашел в Берлине» — а на оставшиеся деньги еще восемь дней кутил в столице. На самом деле в этом не было какого-то особенного мотовства. В те дни любой, у кого появлялись хоть какие-то деньги, твердо знал, что их необходимо как можно скорее потратить — пока они не превратились в пустую бумагу, что могло произойти за считаные дни. Берлин превратился в город самой бесстыжей, экстравагантной, показной роскоши. Можно только попытаться представить себе, какие эмоции глядя на все это испытывали рядовые немцы, которые не могли позволить себе яблоки за 12 марок…

Мы упоминали о том, что до сих пор работники физического труда находились в выигрышном положении по сравнению с теми, кто зарабатывал трудом интеллектуальным. Отчасти рабочим играл на руку страх правительства перед угрозой большевистской революции, которая все время маячила где-то на горизонте. Именно этот страх вел к тому, что своевременному повышению зарплат промышленных рабочих (симметрично росту уровня цен) уделялось особое внимание: по сути, львиная доля выходящих из-под пресса денег предназначалась именно им. В результате высококвалифицированные кадры (вплоть до университетских профессоров) хлынули на рынок низкоквалифицированного ручного труда — многие всерьез опасались, что иначе их семьи попросту могут не пережить следующую зиму. Однако к осени 1922 года стало понятно, что рост цен и падение марки начинают заметно опережать и повышение зарплат рабочих.

Никакие усилия правительства, никакие демарши профсоюзов не могли этого изменить. Печатный станок уже попросту не успевал выдавать необходимое количество банкнот. Доходило до того, что крупные промышленные компании начинали платить своим рабочим отчасти купонами собственного выпуска, а некоторые муниципалитеты начали печатать собственную «валюту». Обнаружилась также тенденция к искусственному раздуванию штатов и производству заведомо ненужных работ (например, ремонт абсолютно исправного дорожного покрытия) — что угодно, лишь бы избежать безработицы, лишь бы не случилось красной революции.

К середине октября марка окончательно вошла в состояние свободного падения — всего шесть недель понадобилось ей, чтобы пройти путь от показателя 9000 за фунт до уровня в 13000.

Разумеется, видные экономисты и просто ученые продолжали ломать головы над решением проблемы и предлагать свои рецепты. Большинство из них винило союзников с их нереалистичными требованиями репараций (отчасти это верно, но лишь отчасти — репарации усугубили ситуацию, но не вызвали ее). Например, Джон Мейнард Кейнс опубликовал статью в «Манчестер Гардиан», в которой обосновывал, что максимально возможный платеж по репарациям для Германии не превышал 2 млрд золотых марок в год; даже получение этой суммы невозможно было гарантировать, а все, что сверх нее (французы требовали более 3 млрд), вообще принадлежало к «царству фантазии». Размышлял над этой проблемой и Альберт Эйнштейн — он считал репарации основной причиной инфляции, и предлагал, чтобы англичане и французы вместо денежных выплат вошли в акционерный капитал германской промышленности, получив до 30% акций крупнейших предприятий. А в ноябре появился доклад группы экспертов, в котором содержались конкретные предложения по вполне разумной программе финансовой стабилизации (предусматривавшие, среди прочего, и временное замораживание репарационных платежей).

Недостатка в предложениях (в том числе и довольно дельных), как мы видим, не было. Однако в конечном итоге все они оказались проигнорированы как союзниками, так и германскими властями. У англичан и французов хватало своих забот — в Великобритании сменилось правительство, Францию больше заботили события в Италии, где к власти как раз пришел Муссолини. Немецким же государственным мужам, судя по всему, казалось, что они и так знают ответы на все насущные вопросы. Как раз в это время немецкие политики занимались ужесточением законодательства о валютном контроле, чтобы помешать немцам использовать иностранные валюты во внутренних расчетах — отныне за это полагалось тюремное заключение и штраф в десятикратном размере суммы незаконной сделки. В ответ население Германии все чаще прибегало к бартеру. К середине ноября фунт стоил 27000 марок, доллар — 6400.

Цены продолжали расти с бешеной скоростью. В сентябре литр молока стоил 26 марок, в октябре — уже 50, цена яиц также удвоилась. Цена сливочного масла по сравнению с апрельским уровнем увеличилась почти в 10 раз. Расческа стоила 2000 марок, рулон туалетной бумаги — 2000, пара детских штанишек — 5000, пара детской обуви — 2800, дюжина тарелок — 7500, пара шелковых чулок — 16500. С момента окончания войны стоимость жизни в Германии выросла примерно в 1500 раз, при этом зарплата (например, шахтера, труд которого традиционно оплачивался лучше остальных рабочих) — лишь в 200 раз. К тому же даже эти деньги начали выдавать с большими задержками — работники успевали потерять до 50% покупательной способности своих зарплат. Зарплаты промышленного рабочего перестало хватать даже на самую нищенскую жизнь. Тем не менее организованные забастовки практически прекратились — фонды профсоюзов опустели. Вместо этого как снежный ком начало расти число вспышек радикального насилия — позиции и влияние коммунистов в рабочей среде стремительно укреплялись.

1923 год открыла очередная — уже четвертая — Лондонская конференция. Представители стран-победительниц (от Италии приехал Муссолини) собрались еще в декабре, чтобы обсудить, среди прочего, стоит ли предоставить Германии очередной мораторий по репарационным платежам. Французы держались жесткой позиции. Пуанкаре заявил: «Что бы ни случилось, я намерен ввести войска в Рур 15 января». Ллойд Джордж (к тому времени уже освободивший должность британского премьера) заметил, что намерения Пуанкаре «выдают либо полную неспособность постигнуть даже азы экономики, либо злонамеренное желание довести Германию до дефолта, что по условиям договора послужит оправданием военного вторжения в вестфальский угольный бассейн с конечной целью отторгнуть его от Германии вообще».

Англичане пытались убедить французскую сторону, что выжимать из Германии чудовищное количество ее ничего не стоящих бумажных денег (ведь репарации только рассчитывались в «золотых марках», платили их марками самыми что ни на есть обычными) все равно не имеет смысла. На счетах Комиссии по репарациям этих марок уже скопилось полтора триллиона — и никто не брал на себя смелость обналичивать их или во что-то переводить, потому что понятно было, что вся сумма попросту испарится — бумага стоила больше. Пуанкаре, однако, утверждал, что прямой военный контроль над ресурсами Германии (углем, лесом) может окупиться экономически. Кроме того, французский премьер предлагал передать Рейхсбанк под прямое управление союзников, думая, что они смогут жесткими принудительными мерами (надо думать, расстрелами «спекулянтов») вернуть курс марки в приемлемое состояние. Дальнейшие события покажут, насколько он был неправ — среди прочего, слепое стремление «дожать Германию любой ценой» приведет к серьезным экономическим проблемам для самой Франции, в том числе к обесцениванию франка в пять раз относительно довоенного уровня.

10 декабря новый канцлер Германии, доктор Вильгельм Куно, направил в адрес Лондонской конференции ноту, в которой предлагал комплекс мер по стабилизации марки. Среди прочего, он просил о предоставлении Германии двухлетнего моратория по репарационным выплатам. Кроме того, Куно просил подписать 30-летний мирный договор. Нота была отвергнута. 4 января 1923 года французские, бельгийские и итальянские представители в Комиссии по репарациям (при одном лишь британском голосе против) приняли заявление о том, что Германия сознательно нарушила условия Версальского договора в части поставок угля и древесины. 11 января Пуанкаре направил в Рур контрольную комиссию из французских инженеров — с задачей обеспечить своевременные поставки. Вместе с комиссией в регион выдвинулись французские войска.

Официально провозглашенная цель французского вторжения — «привести Германию в чувство» и побудить исправно выполнять свои обязанности по договору — вызывала сильные сомнения не только у немцев, но и у партнеров Франции по Антанте. В самом деле, оккупация области, имевшей огромный «удельный вес» в германской экономике, вряд ли могла облегчить немцам выполнение их финансовых обязательств — скорее наоборот, ставила его под еще больший вопрос. Англичане подозревали, что французы на самом деле хотят отторгнуть экономически ценные территории от Германии и создать из них некое государственное образование, полностью зависимое от Франции. Ллойд Джордж назвал вторжение «актом военной агрессии против безоружной страны, настолько же несправедливым, насколько и экономически нецелесообразным».

Действия французов вызвали бурю возмущения в Германии, сплотив немцев, которые, казалось, еще вчера готовы были вцепиться друг другу в глотки. Конечно, ни о каком военном сопротивлении речи идти не могло. Разоренная, раздавленная, униженная Германия ответила единственным доступным ей способом — пассивным сопротивлением, отказом выходить на работу, отказом от любого сотрудничества с оккупантами. Это горькое, безмолвное противостояние получило в немецкой историографии название Ruhrkampf — «битва за Рур». Экономическая жизнь Рура практически замерла. Промышленное сердце Германии перестало биться. Шестимиллионное население Рура могло выживать лишь за счет экономической поддержки остальной страны — по сути, началась всеобщая бессрочная забастовка, официально санкционированная и финансируемая правительством. Последствия для французов оказались предсказуемыми и плачевными. Они-то изначально совершенно не рассчитывали на столь глубокое вмешательство в дела Рура, который в итоге пришлось полноценно оккупировать. Альтернатива — сдаться — по понятным причинам никому не подходила. Контроль над Руром потребовал огромных расходов и быстро стал камнем на шее французской экономики. Франк пошел вниз.

Однако для самой Германии экономические последствия оказались поистине катастрофическими. В Руре были сосредоточены почти 85% оставшихся у Германии запасов угля, 80% ее сталелитейного производства, 70% производства товаров и добычи прочих полезных ископаемых, и примерно 10% населения — теперь де-факто безработного. По сути, после исключения Рура из экономического оборота немецкая экономика превратилась в одну большую условность. На Рождество 1922 года фунт стоил 35 000 марок, на следующий день после ввода войск курс взлетел до 48 000. К концу января 1923 года он составил 227 500 марок за один фунт, свыше 50 000 за один американский доллар. Именно в те дни Рейхсбанк выпустил первую купюру с номиналом в 100 000 марок.

Безусловно, «битва за Рур» имела и позитивное влияние на германское общество. Во-первых, она сплотила простых немцев и отвлекла их от текущих экономических невзгод. Вся страна собирала деньги, продукты, теплую одежду для жителей Рура. Во-вторых, она до некоторой степени развязала руки правительству: репарационные платежи оказались заморожены в одностороннем порядке, и Рейхсбанк бросил высвободившиеся резервы иностранной валюты на осуществление массированных валютных интервенций. Эти меры возымели краткосрочный позитивный эффект — в феврале марка подпрыгнула вверх, ненадолго вернувшись к показателю 20 000 за доллар. Однако положительная динамика очень быстро потонула в новой чудовищной волне денежной эмиссии. Рейхсбанк выступал в своем репертуаре — пытался «спасать» вставший Рур, заливая его волнами бумажных денег.

Весь февраль денежный оборот в Германии каждую неделю увеличивался примерно на 450 миллиардов. Сложилась в некотором роде феноменальная ситуация — обменный курс марки на внешнем рынке в результате интервенций стабилизировался, но внутри страны инфляция продолжалась полным ходом, вызывая безудержный рост цен. Относительно устойчивый курс марки в эти месяцы поддерживался Рейхсбанком абсолютно искусственно, путем постоянных вмешательств. Долго так продолжаться не могло — ресурсы неизбежно подходили к концу, валютная плотина начинала трещать. Тем не менее весь март и первую половину апреля марку удавалось удерживать на уровне плюс-минус 100000 за фунт.

Эту «стабильность» не смогли поколебать ни дальнейшее вторжение французских войск (13 марта они переправились через Рейн и частично оккупировали Мангейм, Карлсруэ и Дармштадт), ни новости о том, что крупный японский кораблестроительный заказ достался англичанам, а не верфям Гамбурга, как изначально предполагалось. Пережила она и падение франка (упавшего до уровня 77 франков за фунт), и волнения в Баварии, и даже объявление правительства о четырехкратном увеличении дефицита бюджета за первый квартал — теперь он достиг суммы в 7 триллионов марок (дыру, естественно, предполагалось закрывать с помощью эмиссии).

Нельзя сказать, чтобы Рейхсбанк совсем не осознавал хрупкость и конечную обреченность своего положения — его руководство видело, как стремительно тают ресурсы. Банк искал способы увеличения своих валютных запасов — например, путем выпуска трехлетних долларовых облигаций под высокий процент. Однако проект оказался провальным — те, у кого на руках имелась какая-никакая иностранная валюта, предпочитали держать ее у себя, а не вкладывать в очередные государственные бумажки. Репутация германского государства и доверие к нему упали до непредставимо низких показателей как дома, таки и за границей. Люди всеми правдами и неправдами стремились разменять марки на иностранную валюту, а не наоборот.

Гуго Штиннес

Момент истины наступил 18 апреля 1923 года, когда Гуго Штиннес, один из крупнейших «олигархов» германской экономики (его империя контролировала примерно 1/6 немецкой промышленности) обратился в Рейхсбанк за покупкой крупной суммы в иностранной валюте. Вместе со всем массивом более мелких требований набралось больше, чем Рейсбанк мог себе позволить. Поддержку марки на валютном рынке официально прекратили, курс отпустили в свободное плавание. За следующие сутки марка упала до уровня 140 000 за фунт, и падение на этом не закончилось. В судорожных попытках остановить обвал вслед за валютными резервами Рейхсбанка вскоре отправилась и существенная часть его золотого запаса. Все без толку — максимум, чего удавалось достичь, так это притормозить падение на день-другой. К первому мая немецкая валюта преодолела рубеж в 200 000.

В конце апреля Хемингуэй снова приехал в Германию — снова в тот же городок через границу от Страсбурга, но застал уже совсем иную картину. Город опустел, жизнь замерла. Поток французских «туристов» прекратился, поскольку власти Страсбурга под давлением возмущенных французских рестораторов и лавочников попросту закрыли границу, причем в обе стороны — чтобы голодные немецкие рабочие не подрывали цены на французском рынке труда. С германской стороны промышленность стояла мертвая, уголь стал дефицитным товаром, по железной дороге передвигались лишь французские военные эшелоны. Если у людей и имелись деньги, их попросту не на что было потратить. Правительству приходилось не легче — в марте, апреле и мае доходная часть бюджета не превышала 30% от расходной. К 31 мая фунт стоил 320000 марок. 1 июня в оборот поступила купюра достоинством в 5 миллионов марок. Тогда же Министерство внутренних дел в целях экономии денег и времени разрешило хоронить бедняков за государственный счет в гробах из папье-маше вместо деревянных.

Германию захлестнула волна преступности — в основном преступности отчаяния. Люди тащили все, что представляло хоть какую-то ценность. Металлические таблички с памятников и зданий были сняты и убраны — для сохранности. С входных дверей домов в Берлине пропадали латунные украшения — не миновала эта участь даже двери британского посольства. Квартирные кражи стали повседневной реальностью. С крыш домов по всей Германии исчезала жесть, из баков припаркованных автомобилей сливался бензин. Все это были ходовые товары для бартера. Многие предприятия платили свои рабочим либо своей продукцией, либо купонами на определенное количество этой продукции (например, на несколько пар обуви), которые затем обменивались на купоны других производителей (например, на хлеб или мясо). Квартира стоила фунт масла в месяц. Бутыль парафина обменивали на рубашку, а эту рубашку затем — на ведро картошки.

Обладатели иностранной валюты сделались величайшими из счастливчиков. Известен случай, когда компания из семи человек гуляла и кутила в Берлине сутки — с плотным обедом в ресторане и посещением нескольких ночных клубов — и все на одну однодолларовую купюру, причем с нее осталась сдача. Приезжие американцы часто попадали в тупик — кругом никто чисто физически не мог разменять им купюру в пять долларов.

Цены росли ежеминутно. Чашка кофе при заказе стоила 5000 марок, а к моменту оплаты счета дорожала до 8000. В день зарплаты исхудавшие работники в изношенной одежде выстраивались в длинные очереди перед окошком кассы с большими хозяйственными сумками для денег. И эти деньги требовалось потратить как можно скорее — уже через несколько часов они могли потерять чуть ли не половину своей стоимости. Берлин стал городом людей в залатанной одежде. Немцы продавали (а скорее, обменивали на еду) все, что не было приколочено к полу и пролезало в дверь квартиры.

Рейхсбанк продолжал время от времени предпринимать судорожные попытки валютных интервенций, но единственным их долгосрочным эффектом оказалось нарастающее истощение золотого запаса. 7 июля фунт стерлингов стоил 800 000 марок, 14 июля — 900 000, 23 июля — 1 600 000, 31 июля — 5 000 000. Еще через неделю курс достиг 16 000 000. В обороте уже давно не видели купюр достоинством менее 100 000 марок. К середине лета внешняя торговля Германии практически остановилась — валютный курс менялся трижды в день, вести дела просто не получалось.

По всей стране не прекращались митинги и забастовки — частично инспирированные коммунистами, но чаще просто стихийные. Рабочие требовали, во-первых, своевременного увеличения зарплат, чтобы угнаться за падающим курсом, а во-вторых — своевременной выдачи этих самых зарплат, что превращалось уже в нетривиальную проблему. По сути, основная задача правительства заключалась в том, чтобы обеспечить беспрерывный (и с каждым днем возрастающий) поток бумаги от печатного станка к кассе предприятия. Особенно остро проблема стояла для Рура, где бастующие рабочие продолжали исправно получать зарплату в рамках борьбы с иноземным захватчиком. По сути, жизнь и смерть целого региона целиком и полностью зависели от регулярного подвоза купюр из Берлина. Французы, разумеется, об этом знали, и потому периодически перекрывали границу оккупированной области в качестве «акции возмездия» за очередные акты саботажа…

Впрочем, и в остальной Германии положение было не легче — дело доходило до массовых беспорядков, со стрельбой на улицах и убийством полицейских. Но что бы рабочие ни делали, заканчивалось это всегда одинаково: пока шли переговоры, пока договоренность претворяли в жизнь, марка успевала опять обесцениться в 1,5-2 раза.

В газетах каждый день публиковались сводки изменения цен, напоминавшие сводки с фронта. Теперь совершение даже простой покупки требовало недюжинных математических способностей, потому что обычную цену того или иного товара либо услуги требовалось умножать на определенный индекс, который каждый день менялся. Например — «оплата такси: обычную ставку умножить на 600 000; общественные бани: обычную ставку умножить на 115 000; медицинские услуги: обычную ставку умножить на 80 000».

17 августа 1923 года директор Рейхсбанка доктор Хавенштейн, выступая перед членами Государственного совета, с гордостью объявил:

Рейхсбанк сегодня выпускает новых денег на сумму 20 триллионов марок ежедневно, в том числе 5 триллионов — в купюрах больших деноминаций. На следующей неделе банк планирует увеличить выпуск до 46 триллионов в день, включая 18 триллионов — в купюрах больших деноминаций. Полный объем денежного оборота в настоящее время составляет 63 триллиона. Таким образом, через несколько дней мы сможем за один день эмитировать до двух третей общего объема денежного оборота.

Удивительно, но многоопытный, блестяще образованный финансист не видел никакой причинно-следственной связи не только между работой печатного станка и денежной девальвацией (мы уже видели, что это общий пробел экономической теории того времени), но и между своими собственными словами и умонастроениями биржи.

В течение 48 часов после того, как эта речь была опубликована, марка упала до уровня 22 000 000 марок за 1 фунт, или 5 200 000 марок за 1 доллар. Общий объем денежного оборота Германии в этот момент в пересчете составлял всего 9 млн фунтов стерлингов — менее 1/30 от довоенных показателей. И сколько бы Рейхсбанк ни печатал новых денег, он не мог увеличить их реальную стоимость хоть на один фунт. Напротив, дыра в бюджете продолжала лишь увеличиваться. 22 августа появилась банкнота достоинством в 100 миллионов марок, 1 сентября — в 500 миллионов. Фунт стерлингов к этому времени стоил уже 50 000 000 марок.

В Берлине остановились трамваи. По улицам ходили люди с тюками денег за спиной. Некоторые толкали перед собой набитые деньгами тачки или детские коляски. Система налогообложения оказалась парализована — никто уже не мог точно сказать, кто, кому, сколько, за что и когда должен платить. Многие частные компании начали выпускать свои собственные «кризисные деньги» — абсолютно нелегальные и уж точно ничем не обеспеченные. Удивительно, но Рейхсбанк, осуждая эту практику на словах, исправно обменивал эти бумажки на марки.

От патриотического подъема и национального единения, которое наблюдалось весной после оккупации французами Рура, не осталось почти ничего. Люди смертельно устали и полностью разочаровались в правительстве. На этом фоне бал правили ультралевые и ультраправые движения. 2 сентября послушать выступление Гитлера на митинге национал-социалистов в Нюрнберге пришло 100 тысяч человек. В Дрездене 9 сентября состоялся парад коммунистических «отрядов самообороны», вооруженных, дисциплинированных и обученных по военному образцу. Руководство местной полиции присутствовало среди зрителей и аплодировало выступлениям коммунистических ораторов. В различных регионах Германии (Померании, Восточной Пруссии, Баварии) пышным цветом расцветали сепаратистские движения. Центральное правительство в Берлине перестало вызывать хотя бы символический пиетет.

Страна скатывалась в пучину чрезвычайщины — 8 сентября был назначен комиссар по валютному контролю, в чьи функции входило арестовывать и изымать где бы то ни было любую иностранную валюту. Ради этого объявили о временной приостановке действия целых разделов конституции, связанных с неприкосновенностью собственности, жилища, частной жизни… Через десять дней полномочия комиссара распространили на все драгоценные металлы. Таким образом правительство надеялось пополнить свой оскудевший золотой запас. 20 сентября полиция произвела рейд по кафе и ресторанам на Унтер-ден-Линден и Курфюрстендамм в Берлине. Всем клиентам приказали предъявить свои бумажники, всю обнаруженная там иностранную валюту изъяли. Валютные резервы Германии пополнились 3 120 долларами, 36 фунтами стерлингов, 200 французскими и 475 швейцарскими франками, пригоршней купюр разных мелких европейских валют и 500 советскими рублями. Унизительный и смехотворный результат.

Урожай 1923 года выдался хорошим, но крестьяне категорически отказывались обменивать свою продукцию на бумажные деньги. Над городами нависла угроза голода. Правительство попыталось хоть как-то решить проблему, создав специальный «Земельный Кредитный банк», который запустил в оборот новое суррогатное платежное средство, придуманное специально для расчетов с крестьянами — так называемую «земельную марку». Обеспечивали ее не золотом (от золотого запаса к тому времени уже мало что осталось), а залогом земельных угодий и промышленных предприятий. Ранее Рейхсбанк успел породить еще одну квазиденежную единицу — так называемую «счетную марку», что-то вроде знакомой нам «у.е.» Ее изобрели специально для упрощения расчета больших сумм, зафиксировав курс на уровне 10 центов. Разумеется, ни счетная марка, ни земельная марка не могли стать основой для настоящей денежной реформы — еще и потому, что Рейхсбанк параллельно продолжал все в том же бешеном темпе эмитировать марки обычные. В оборот как раз запустили банкноты в 10 и 20 миллиардов марок.

Все это время продолжалась тяжелая, угрюмая и в конечном итоге обреченная «битва за Рур». В самом Руре к тому времени настроения царили уже совершенно не боевые. Эмоциональный подъем сменился разочарованием и деморализацией. В Берлине также делалось все более очевидным, что без Рура и рурского угля надеяться хоть на какие-нибудь позитивные сдвиги в экономике Германии не приходится. Более того, оккупация Рура теперь начала косвенно поддерживать франк за счет марки — многие рабочие и шахтеры на оккупированных территориях, получая направляемые им берлинским правительством субсидии, спешили поскорее конвертировать их в пусть и не идеальную, но все же более устойчивую французскую валюту. По сути, Пуанкаре все-таки победил, пусть его победа и оказалась пирровой по сути, чрезвычайно дорого обошедшись самой Франции. Перед берлинским правительством Штреземанна стояла нетривиальная задача — как выйти из «битвы за Рур», более-менее сохранив лицо и избежав народных волнений.

26 сентября канцлер Штреземанн приостановил действие семи статей Веймарской конституции, объявил в стране чрезвычайное положение и передал полноту исполнительной власти министру обороны Гесслеру. Поскольку последний находился в прямом подчинении главнокомандующего Рейхсвера генерала фон Секта, это означало, что со всех практических точек зрения в Германии началась военная диктатура. В тот же самый день президент Республики Эберт объявил об окончании пассивного сопротивления в Руре.

На самом деле, гладкой смены режима не получилось, да и диктатура вышла весьма сомнительная. Берлинское правительство, как бы оно ни дуло щеки, находилось не в том положении, чтобы кому-то что-то всерьез диктовать. Почти сразу пришлось идти на компромиссы. В первую очередь, конечно, дело касалось Баварии, кипящего плавильного котла всевозможных правых движений (среди которых нацисты в то время были лишь одним из, хотя и стремительно набиравшим вес). Как раз перед объявлением диктатуры в Берлине баварские лидеры всерьез задумывались о провозглашении независимости и даже прощупывали на этот счет позицию президента Чехословакии Бенеша (тот пообещал сохранить нейтралитет).

На момент Штреземанновского «переворота» в Баварии уже действовало собственное чрезвычайное положение, объявленное из-за страха перед возможной попыткой мятежа со стороны Гитлера (реального или нет, неизвестно, но отряды СА действительно были приведены в боевую готовность). Теперь баварский кабинет министров (в полном противоречии конституции, кстати) назначил известного правого политика Густава фон Кара государственным генерал-комиссаром, дав ему диктаторские по сути полномочия. Возникло противоречие между двумя диктатурами, центральной и местной, и центральная продемонстрировала необычайную (для диктатуры) гибкость мышления — местный командующий Рейхсвера, генерал фон Лоссов, получил пост официального комиссара от берлинского правительства, а фон Кар возглавил гражданскую администрацию. На деле баланс оставался хрупким, а отношения между Берлином и Мюнхеном — натянутыми и настороженными.

Впрочем, кроме Баварии у центрального правительства хватало и иных проблем. Ему пришлось иметь дело с попыткой путча в Кюстрине в Пруссии (заодно фон Сект воспользовался оказией, чтобы разгромить последние остатки фрайкоров — военизированную организацию правого толка, известную как «Черный Рейхсвер») и с леворадикальным выступлением в Саксонии. Капитуляция в Руре вполне предсказуемо вызвала шквал негодования в Рейхстаге — в глазах большинства правых только что совершилось национальное предательство.

В ответ правительство и олигархи пытались любыми способами показать, что игра того стоила, что с отказом от «битвы за Рур» и появлением (теоретически) «сильной руки» в центре экономика получила хотя бы маленький глоток свежего воздуха. Германские автомобильные концерны даже провели в октябре очередное ежегодное шоу в Берлине, на котором представили свои новинки. Выглядело это печально — единственной компанией, которая показала хоть что-то новое, стала «Ауди», другие лидеры отрасли, вроде концернов «Майбах», «Бенц» и «Мерседес» (тогда это были отдельные марки), по сути, повторили свои старые модели с косметическими изменениями. Критики отметили низкий уровень дизайна, плохое качество покраски и отделки, и цены, не имеющие никакого разумного обоснования. Однако немецкая промышленность в основном хотела показать что она еще кое-как, худо-бедно, но жива.

• 
  

  Линейка Mercedes 1924 года

• 
  

  Концепт-кар Audi 1923-го

Несмотря на символические жесты, ни одна из реальных проблем германской экономики ни на шаг не приблизилась к решению. Падение шло все более пугающими темпами. Ко 2 октября фунт стоил 1,5 миллиарда марок, через неделю — уже 5,7 миллиарда. Купюры с номиналом менее 1 миллиона практически исчезли из оборота. Рост цен далеко опережал любую индексацию и повышение заработной платы — после всех пересчетов ее реальная покупательная способность оказывалась в среднем не более 20% от довоенной. Положа руку на сердце, народу для революций не требовались никакие политические агитаторы — созданная политикой правительства и Рейхсбанка политическая ситуация справлялась с этой задачей лучше любого радикала-экстремиста.

Отчаявшиеся люди пошли бы хоть за самим чертом, обещай он выход из катастрофической ситуации. Идеалы демократии — их и без того разделяли далеко не все немцы — померкли в глазах большинства окончательно. Правительство понимало, что оставался единственный способ удержать власть — продемонстрировать, что оно-то и есть та самая «сильная рука», которая сможет все исправить. Штреземанн отправил в Рейхстаг законопроект, предоставлявший властям дополнительные чрезвычайные полномочия, а когда кабинет раскололся — отправил министров в отставку и вернулся 6 октября во главе нового правительства, гораздо более правого, чем прежнее.

Компромисс с право-консервативными партиями держался на урезании социально-демократических принципов конституции вроде восьмичасового рабочего дня (об отмене которого германские олигархи мечтали уже давно). Вместо решения экономических проблем новое правительство просто предлагало немцам больше, тяжелее и упорнее работать. Удивительно, но рабочие поначалу приняли эту идею лояльно, поверив, что так реально можно что-то исправить. Однако кредит доверия теперь предстояло оправдать, и вот с этим-то дела обстояли плохо.

Первым делом новая власть прекратила субсидировать рабочих Рура. Республика обязалась платить пособия по безработице только тем из рурцев, кто не сможет сразу найти себе работу — на первых порах в двойном размере относительно остальной Германии, а после 1 ноября — в обычном размере (что на практике означало — вдвое ниже прожиточного минимума).

Довольно быстро выяснилось, что само по себе начало работы промышленности и угольных шахт Рура мало что значило без нормализации финансовой сферы. Например, во Францию теперь снова требовалось поставлять рурский уголь — за деньги германского правительства. Источник денег по-прежнему был один. Безудержная денежная эмиссия продолжилась. К 10 октября фунт официально стоил 7 млрд марок, на черном рынке — все 18 млрд. К 15 октября уже официальный курс достиг 18,5 млрд, а на черном рынке фунт за фунт давали 40 млрд.

Правительство в очередной раз вернулось к попыткам запустить в оборот некую «альтернативную» денежную единицу — на этот раз в этом качестве предлагалась «рентная марка». Власти объявили о создании на основе уже известного нам Земельного банка нового Рентного банка (открыть его планировалось через месяц). Надо сказать, что базовая идея была разумной — разгрузить Рейхсбанк, избавив его от необходимости финансировать госрасходы и затыкать дыры в бюджете. Теоретически, введение в оборот новой денежной единицы с хорошим обеспечением могло позволить вернуться к принципам довоенной финансовой системы. Но для этого требовалось прочное обеспечение, а золота в резервах оставалось так мало, что на полноценную валюту его могло просто не хватить. Рассматривались всевозможные альтернативы, но к середине октября рентная марка в глазах значительной части общества начала выглядеть очередной фикцией.

Фикцией во многом оказывалась и пресловутая «жесткая рука» берлинской диктатуры, на которую возлагалось столько надежд. В Баварии отлично сработавшийся тандем комиссаров фон Кара и фон Лоссова успешно игнорировал указания, поступавшие от центрального правительства, играя с идеей баварской независимости и восстановления монархии Виттельсбахов. В Бремене местный Сенат вообще выпустил свои собственные банкноты — достоинством в четверть, половину и один доллар. Они имели золотое обеспечение и обменивались на марки Рейхсбанка по официальному курсу Нью-Йоркской биржи. В Аахене 21 октября под защитой и покровительством Бельгии провозгласили независимую «Рейнскую республику». Возмущенной ноты от Великобритании хватило, чтобы Бельгия тихо свернула этот проект, но дальше с помощью уже французских войск сепаратистские городские администрации установились в Бонне, Трире, Висбадене и Майнце. Категорический отказ германских чиновников сотрудничать с этой «новой властью» быстро ее обессмыслил, но подогреваемое извне брожение продолжалось. В Дюссельдорфе на улицах происходили вооруженные столкновения, убивали полицейских. Одновременно в Гамбурге вспыхнул коммунистический мятеж, подавить который удалось лишь силами флота. Высадившаяся с кораблей морская пехота арестовала около 800 участников беспорядков.

21 октября курс марки достиг 80 млрд за 1 фунт стерлингов (причем с 24 млрд до 80 млрд он упал за три дня). В Берлине не было хлеба. 26 октября здание Рейхсбанка осадила толпа, требовавшая денег. Деньги им выдали — в купюрах по миллиарду марок. Люди увозили эти купюры тачками. 1 ноября в оборот поступили первые купюры по триллиону (как у нас сейчас принято называть этот порядок цифр; в Германии того времени он назывался биллионом), 5 и 10 триллионов марок. Цены шли в ногу с курсом, заработная плата, как всегда, сильно отставала — в реальном выражении за октябрь она обесценилась в 10–15 раз. Обычный бизнес стал попросту невозможен. Предприятия вставали, лавки и магазины удавалось держать открытыми только под страхом уголовной ответственности для их владельцев. Безработица достигла 18,7%, причем еще 40% работников находились на сокращенном рабочем дне (иногда по 4–5 рабочих часов в неделю). Быстро стало понятно, что массовые волнения неизбежны, вопрос был только в том, кто первым доберется до правительства — разъяренные левые или разочарованные правые.

30 октября курс марки достиг 310 млрд. Саксонцы провозгласили коммунистическую диктатуру, в Тюрингии началось вооруженное восстание. В Баварии мобилизовались и сосредотачивались нацистские штурмовые отряды. В Саксонию ввели войска, коммунистических министров арестовали, но это вызвало бурное возмущение депутатов-социалистов в Рейхстаге и раскол кабинета. 5 ноября войска выдвинулись из Саксонии в Тюрингию. На следующий день в Берлине начали громить продуктовые магазины (в том числе под антисемитскими лозунгами). Нищета и отчаяние к этому времени достигли ужасающего размаха. Есть свидетельства о женщинах, продававших себя на улице за кусок мыла.

8 ноября Гитлер бросил свои силы (собранные, как предполагалось, для похода против коммунистов в Тюрингии и далее на Берлин) на улицы Мюнхена. Знаменитый «пивной путч» и в историографии, и в массовом сознании, как правило, стоит особняком, как совершенно отдельная, самостоятельная история. Но он вполне органично смотрится на фоне общего положения в Германии — собственно, для правительства он в тот момент выглядел гораздо менее опасным, чем, к примеру, восстание саксонских коммунистов. В конце концов, с Гитлером удалось справиться местными силами, без помощи подкреплений из Берлина, да и программа нацистов выглядела гораздо менее радикальной, чем коммунистическая. К тому же де-факто выступление ведь было направлено все-таки против мюнхенского режима фон Кара и фон Лоссова, а в Берлине насчет их лояльности как раз питали большие сомнения. Правительство обошлось с побежденными нацистами мягко.

Тем временем экономика продолжала свое падение в ад. В оборот уже поступила купюра в 100 триллионов марок (по-нашему, или биллионов, как на ней было написано — 100 плюс еще 12 нулей) — самая высокая деноминация из всех, когда-либо где-либо напечатанных. Печатный станок, любимая игрушка доктора Хавенштейна, в это время выдавал 74 миллиона миллионов миллионов марок в неделю, за шесть дней учетверяя полный объем денежного оборота Германии. Теперь правительство, забыв обо всех своих патриотических и гуманитарных соображениях, готовилось свернуть вообще какое-либо централизованное вмешательство в финансовые дела Рура — вплоть до отмены пенсий по старости. Фирмы и муниципалитеты на оккупированных территориях начинали либо выпускать свои собственные банкноты (обеспеченные, как правило, капиталом в иностранной валюте), либо заготавливать продукты. Немцев серьезно беспокоила перспектива не пережить предстоящую зиму.

Когда 13 ноября 1923 года был назначен новый комиссар по национальной валюте, берлинские газеты уже три дня не выходили из-за забастовки типографий. За последние 10 дней государственные расходы превысили доходы в 1000 раз — доходы исчислялись в квадриллионах (15 нулей), в то время как расходы составляли 6 квинтиллионов (18 нулей). Один фунт стоил 6 триллионов марок. Отпечатанные, но еще не выпущенные в оборот марки, лежавшие в хранилищах Рейхсбанка, могли занять 300 десятитонных железнодорожных вагонов.

Нового комиссара звали Яльмар Шахт, и он был опытным финансистом, долгое время прослужившим управляющим директором в крупных коммерческих банках. Шахт являлся одним из авторов проекта Рентного банка и рентной марки. Теперь ему предстояло претворить этот проект в жизнь. 15 ноября Рентный банк начал функционировать.

Перед следующим решающим шагом Шахт выждал ровно пять дней. За это время марка упала с 12 до 18 триллионов за один британский фунт, а общий номинальный объем денежного оборота еще раз удвоился. Шахт дождался момента, когда бумажная марка стала стоить ровно одну миллионную миллионной золотой марки — когда для того, чтобы перевести одно в другое, требовалось просто отбросить двенадцать нулей. В этот момент правительство объявило, что одна рентная марка (новая валюта как раз начинала поступать в оборот) равняется одной золотой марке или миллиону миллионов обычных марок.

В высшей степени смелое заявление. Заявлять-то разрешалось все что угодно — вопрос был, кто в это поверит. Чем обеспечивались рентные марки, если золота государству явно не хватало? Гарантией послужили в равной пропорции залог земельных угодий и облигации промышленных предприятий на совокупную стоимость в 3,2 млрд золотых марок (около 160 млн фунтов стерлингов). При этом максимальный объем выпуска рентных марок должен был составить 2,4 млрд. Из них 1,2 млрд предоставлялись государству в виде специального кредита, в том числе 300 млн в качестве беспроцентного займа для погашения госдолга. Взамен государство обязывалось больше не дисконтировать облигации казначейства (т.е. их стоимость больше не индексировалась с изменением курса марки, оставаясь номинальной).

Не очень честный трюк заключался в том, что дисконтирование прекратилось с момента открытия Рентного банка (т.е. с 15 ноября), а о фиксации курса объявили лишь 20 ноября. Курс марки все еще падал, а дисконтирование уже прекратилось. Облигации, которые теперь подлежали выкупу в рамках погашения госдолга, потеряли в своей цене в рентных марках примерно вдвое. Государству, конечно, это оказалось на руку. А вот для держателей облигаций — а они включали в себя еще военные займы и для многих немцев составляли значительную часть их капитала и накоплений — это была катастрофа. Иностранные наблюдатели удивлялись тому, как тихо и спокойно публика восприняла потенциально очень непопулярную меру. На самом деле люди в основном просто не поняли, что произошло — лишь позднее до них стало доходить, что сбережения как-то резко усохли.

Тем не менее чудо свершилось. С 20 ноября 1923 года курс марки оставался стабилен, хотя эмиссия ее продолжалась. Более того, на сей раз эмиссия действительно была очень важна, так как требовалось покрыть дефицит ликвидности — закачать в экономику побольше денег, но так, чтобы их стоимость при этом не упала. Стабилизация держалась не на остановке печатного станка, а на жестком упорядочивании госрасходов, режиме экономии, отказе правительству в новых кредитах и по крайней мере номинально прочной привязке к стоимости золота и курсу иностранных валют. По сути, рентная марка стала просто символическим, психологическим ориентиром — и этого оказалось достаточно. Целый год две марки циркулировали параллельно — до замены их новой купюрой, рейхсмаркой, в августе 1924-го (по курсу 1 рейхсмарка = 1 рентная марка = 1 триллион старых марок). За это время объем денежного оборота увеличился еще в 12 раз. Валюта больше не обесценивалась, и экономика начала функционировать.

Установилось очень хрупкое равновесие. Рентная марка по сути представляла собой фокус, основанный на доверии публики, но насколько она заслуживала этого доверия — большой вопрос. Кто и как, например, оценивал те права залога, которые служили обеспечением новой валюты? Как их вообще можно было оценить, учитывая низкую ликвидность недвижимости? Эксперты полагают, что при необходимости Рентный банк сумел бы в спешном порядке покрыть не более 1/3 выпущенных им в оборот денег. В этом смысле рентная марка оказалась примерно тем же самым, что и марка обычная — клочком бумаги с написанным на нем обещанием. Шахту удалось создать иллюзию реальной стоимости там, где никакой реальной стоимости по-прежнему не имелось. Ему сильно повезло: обстоятельства так и не проверили его систему на прочность по-настоящему. Недостаток плана? Просчитанный риск?

По удивительному совпадению, доктор Хавенштейн, пламенный певец и поборник инфляции, умер 20 ноября 1923 года — как раз в день стабилизации марки. Скорее всего, случайность — хотя бы потому, что практически никто в тогдашней Германии не осознавал его ответственности за экономическую катастрофу. Три дня спустя пало правительство Штреземанна — депутаты-социалисты поквитались с ним за Тюрингию. Германский «политикум» продолжал жить своей обычной жизнью. Немногие поняли (а некоторые предпочли поскорее забыть), в какую пропасть страна только что заглянула. Запоздай реформа Шахта на месяц-другой, в Германии наверняка случилась бы революция, сопровождаемая «парадом суверенитетов».

После 20 ноября Веймарская республика не превратилась по мановению волшебной палочки в успешное и процветающее государства. Никоим образом. Финансовая реформа лишь решила самую острую и неотложную из накопившихся проблем, но остальные никуда не делись. Версальский договор с его тяжелейшими и разорительными условиями остался в силе, репарации никто не отменял. Рур все еще находился во французской оккупации. На смену гиперинфляции пришла массовая безработица.

Следующая мощная волна экономического кризиса — на этот раз уже общемирового, Великой Депрессии 1929 года — снова ввергнет Германию в хаос и приведет-таки к власти политических радикалов. Яльмар Шахт лишь купил Веймарской республике немного времени, отсрочив ее падение. Парадоксальным образом именно Шахт гарантировал, что революция, которая положит в конечном итоге конец Республике, будет не коммунистической, а нацистской. В 1923 году Гитлер вряд ли смог бы претендовать на победу в общенациональном масштабе — разве что в пределах самостийной Баварии.

Каким бы блестящим ни выглядел результат, реформа Шахта стала лишь временной, косметической, локальной мерой — подпоркой для рушащейся стены. Чтобы выжить, Веймарской республике требовались гораздо более глубокие системные изменения. Способна ли она была на них — большой вопрос.