Брестский мир — не только самый позорный и немыслимый договор в русской истории, но и важный шаг на пути к Гражданской войне и однопартийной системе. Брест закончил одну войну — с внешним врагом — и начал другую, теперь с врагом внутренним.
В советское время считалось, что все как один члены партии, за исключением отщепенца Троцкого, стояли на ленинских позициях — немедленный мир любой ценой. На самом деле Брестскому миру противились даже внутри самой большевистской партии — голосовали с руганью, истериками, скандалами и прямым шантажом со стороны Ленина. Дальше — об этом.
Один из ключевых пунктов программы большевиков — прекращение империалистической войны и по возможности превращение ее в гражданскую. Эту позицию Ленин проповедовал еще до войны, и отрекаться от нее не собирался. На следующий же день после прихода к власти большевики провозгласили Декрет о мире. Краткое содержание Декрета: новая власть не признает тайной дипломатии, в скором времени опубликует все тайные договоры и дипломатическую переписку, предлагает всем воюющим народам незамедлительно вступить в переговоры о мире без всяких условий, аннексий и контрибуций.
Керенский сбежал, и фактическим главнокомандующим стал начальник штаба Духонин. Спустя две недели большевики немного освоились в роли власти и потребовали от него немедленно обратиться с их предложением ко всем воюющим державам. Духонин резонно заметил, что это бред и заниматься такими вещами должно правительство, а никак не Ставка. За это его отстранили от должности, заменив на прапорщика Крыленко. Про этого господина чекист Орлов-Орлинский, который сам работал одновременно на белых и англичан, рассказывал почти анекдотическую историю:
Господи, каким же образом он оказался в армии? Находясь на фронте в Галиции, Крыленко настолько успешно изображал неизлечимо больного, что был отправлен в Москву. За восемь дней пути этот болезный человек заработал кучу денег, распевая неприличные частушки в лазаретах и пуская шапку по кругу. Прибыв к месту назначения, он тактично забыл о попрошайничестве, а когда его окликнули по фамилии, злобно сказал, повернувшись к товарищам: «Крыленко! Что за Крыленко? Я вам не Крыленко! Для вас я его превосходительство господин прапорщик Крыленко». В этом он был весь.
Профессиональный революционер Крыленко, взявший партийную кличку Абрам в честь дедушки Абрама Корнеевича, вырос в Польше и до революции успел несколько раз сойтись, порвать и вновь сойтись с большевиками. Воевал он только на словах — уклонялся от призыва, был арестован как уклонист, провел в тюрьме год, и, наконец отправился прапорщиком в службу связи с припиской «неблагонадежный».
У большевиков он возвысился в основном благодаря супруге — видной большевичке Елене Розмирович. Эта дама позже вышла за еще более топового революционера Трояновского, близкого товарища Ленина, а их дочь потом сошлась с Куйбышевым, который был всего на два года моложе матери своей очередной жены.
В Совнаркоме сложилась любопытная ситуация. Каждым наркоматом заведовал один человек, а наркоматом по морским и военным делам поначалу руководил комитет из трех революционеров, куда входили Крыленко, Дыбенко и Антонов-Овсеенко. Крыленко отвечал за сухопутные войска, Дыбенко за сознательных матросиков.
После того как отстранили Духонина, Крыленко в сопровождении боевого отряда революционных флотских братишек явился в Ставку — арестовывать «врага трудящихся». Братишки, однако, решили, что это ни к чему: закололи командующего штыками на месте, сняли с него сапоги, забрали бумажник, а тело вывесили возле штабного вагона. По дороге туда и обратно они тоже времени не теряли — успели убить и ограбить несколько человек, в которых пролетарским чутьем распознали врагов трудового народа.
Дальше Комиссариат по иностранным делам обратился ко всем воюющим странам с предложением немедленно подписать мир, а Крыленко приказал армии не участвовать в боевых действиях. Антанта не удостоила большевиков ответом — союзники воспринимали новую власть как очередное мимолетное недоразумение вроде Временного правительства. Зато идеей живо заинтересовались немцы. СНК объявил о начале сепаратных переговоров.
Предварительные переговоры с Германией начались 2 декабря (по новому стилю) — месяца не прошло с тех пор, как красные взяли власть. Дело происходило в Брест-Литовске, в Ставке немецкого командования Восточного фронта. Большевики предложили мир и попросили отвести немецкие части со всех занятых позиций. Немцы вежливо улыбнулись детской непосредственности революционеров и согласились на десятидневное перемирие без перемещения войск.
Потом эти десять дней договорились продлить еще на месяц. И наконец 22 декабря в Брест-Литовск прибыла официальная советская делегация для переговоров уже не о перемирии, а о мире. От имени русских трудящихся приехали пять членов ВЦИК: Иоффе, Каменев-Розенфельд, Сокольников-Бриллиант, эсеры Биценко и Мстиславский-Масловский. Как впоследствии писали советские газеты:
Когда список делегации был опубликован, стали пожимать плечами, ухмыляться союзные дипломаты. Развели руками отставные российские политики. Зашушукались журналисты из кадетской «Речи» и лжесоциалистического «Дня».
Чтобы как-то сгладить неловкость, пришлось в спешке разыскивать пролетариев. По пути в Брест-Литовск захватили солдата, матроса, рабочего и колоритного крестьянина Сташкова с окладистой бородой.
Персонажи как на подбор. Иоффе — сын еврейского миллионера, фаворита самого Витте. Подался в революцию, по собственным словам, из-за ожирения:
Дочь Иоффе вспоминала, что однажды спросила его, как, будучи выходцем из такой семьи, он стал революционером, на что, засмеявшись, он ответил: «Наверное потому, что мальчиком я был очень толстым. Стесняясь своей полноты, я не бегал, не играл в подвижные игры, не ходил на танцы. Сидел и читал книги. Вот и дочитался».
Иоффе к тому же считался страшным невротиком и постоянно посещал видного психоаналитика Адлера. В делегацию он попал, во-первых, как ставленник Троцкого, а во-вторых, как человек, учившийся в Германии — «знал немцев».
Каменев — тихий полуеврей, совершенно непохожий на большевика: ни воли к власти, ни склонности к партийным интригам. Он вечно оказывался противником Ленина — то по вопросам революции, то по Брестскому миру, и тем не менее большевики его терпели за приличное образование и умение обаять людей своим добродушным видом. Женат он, к слову, был на сестре Троцкого.
Сокольников вообще всего несколько месяцев назад приехал в пломбированном вагоне вместе с Лениным из Швейцарии. Биценко — бывшая участница боевого отряда эсеров, отбывавшая пожизненное заключение за убийство генерала Сахарова. Глава немецкой делегации фон Кюльман позднее вспоминал о ней:
Русские имели в делегации женщину, видимо для пропагандистских целей. Она застрелила губернатора, непопулярного у левых, но в связи с мягкостью царистских юридических практик, она была приговорена не к смерти, а к пожизненному заключению. Эта женщина с внешностью пожилой экономки, по-видимому простодушная фанатичка. Она в деталях рассказывала сидевшему рядом с ней на обеде принцу Леопольду о том, как она застрелила губернатора, потому что он был злым человеком.
Мстислава-Масловского вспоминают редко — а зря. Сын генерала Масловского, знаменитого военного историка, он возглавлял военную ложу Великого Востока Народов России и принимал активнейшее участие в Февральской революции, фактически руководя штабом восстания. После октября он перешел от эсеров к левым эсерам, которые создали блок с большевиками, а после восстания левых эсеров ушел к украинским эсерам — боротьбистам. От этих вскоре тоже отмежевался и больше к партиям не примыкал. Несмотря на такую биографию, ни разу не попал под репрессии, а в 1938 году даже получил заказ на написание официальной биографии Молотова.
Поскольку все эти люди не имели никакого отношения к дипломатии и вообще слабо понимали, кто они и откуда, делегацию ВЦИК пришлось дополнить военной. В нее вошли генерал-майор Скалон, генерал Данилов, контр-адмирал Альтфатер, генералы Андогский и Самойло и еще несколько офицеров сопровождения. Скалон застрелился еще до начала переговоров. Данилов (некогда близкий к Николаю Николаевичу) как глава военной группы резко протестовал против условий мира и позднее перебежал к белым. Андогский последовал его примеру. Альтфатер и Самойло были одними из немногих высших чинов, перешедших к красным добровольно.
Секретарем в делегации числился «межрайонец» Карахан-Караханян.
Вот эта немыслимая компания и отправилась на переговоры с немецкими, болгарскими, австрийскими и турецкими министрами. В воспоминаниях Мстиславского-Масловского картина описана так:
Весь ряд германской делегации поблескивает разноцветной эмалью крестов, полумесяцев и звезд на темных походных мундирах. И, отрываясь глазами от этого ряда, перенося взгляд на «нас», «чувствуешь», в буквальном смысле «глазами», глубокое различие двух — лишь узкой полосою стола разделенных в этой комнате — миров. Разве не «символичны» в высшей мере хотя бы только эти — точно нарочно друг против друга посаженные — старый, сивый весь, до прозелени, крестьянин Сташков, в зипуне и рубахе — и австрийский ротмистр, в невозможной высоты желтом воротнике, весь усеянный побрякушками, унизанный кольцами — от мизинца до большого пальца.
В этих деликатно приглаженных в соответствии с «генеральной линией» воспоминаниях есть и яркий пример дипломатии «иконописного крестьянина» Сташкова:
Солдатские руки в белых нитяных перчатках сноровисто и быстро разливали вино по стаканам. Две баночки перед каждым: для красного и для белого. Сташков, сидевший Дедякову насупротив (против Олича — Обухов), духом выпил стакан, потом второй. Ему тотчас налили снова. Дедяков негромко окликнул через стол:
— Дядя! А уговор?
Уговор был еще в поезде: не пить. Морской капитан, что взят для консультации, состоял в пятом году при подписании мира с японцами: он именно и удостоверил, что по этикету до подписания договора пить вино с противником ни в каком и ни в коем случае не допускается. Делегация приняла это к сведению и сообразно постановила.
А Сташков, видишь ты, сразу…
Саму поездку, напоминавшую дурной сон Эмира Кустурицы, Масловский описывает так:
Собранная с крайней поспешностью, организовавшаяся в буквальном смысле слова «на ходу» — делегация, естественно, должна была хоть в общих чертах сговориться, условиться — до перехода окопов. В курсе дела были, собственно говоря, только три представителя большевиков, первоначально намеченные в состав делегации: они имели определённые инструкции от Совета Народных Комиссаров. Остальные шесть членов «политической секции», равно как и прикомандированные к делегации офицеры — не знали даже в точности пределов заданий и полномочий, которыми облечена была делегация.
Русская делегация, собранная наспех, из элементов далеко не «одинаковой тактики» и — главнее всего — совершенно не успевших столковаться между собой, не искушённая в искусстве дипломатического «двуязычия», обречённая фактически на «импровизацию» там, где на весу — в буквальном смысле — каждое слово, должна была состязаться с противником, опытным, заранее обдумавшим свои ходы. Недаром перед каждым из германских и союзных им делегатов лежали аккуратно отлитографированные листки с какими-то инструкциями, замечаниями, меморандумами. А перед нами лежали только — теми же немцами заготовленные, в чистеньких синих папочках, чистые листы бумаги….
Сборище комических чудаков пыталось, например, добиться от немцев права распространять в Германии революционную литературу. Главный оратор делегации, Каменев, начал агитировать Гофмана — мол, наша литература за мир, почему же вы против? Гофман срезал его безукоризненно: «мы и без того хотим мира, вы можете сами видеть, что все наши союзники здесь, обсуждают с вами вопросы мира, а ваша литература могла бы пригодиться вашим союзникам по коалиции, которых мы за столом не видим». Каменев — привыкший агитировать сиволапых крестьян — не знал, что ответить, и позорно осекся.
Большевики на переговорах предложили старую схему: мир без аннексий и контрибуций, право народов на самоопределение, прекращение захватов территорий. Немцы к их радостному удивлению согласились. Внеся несколько оговорок — и когда горе-дипломаты в перерыве решили изучить эти оговорки повнимательнее, то ахнули. Большевики-то мир без аннексий и контрибуций понимали как возврат к границам 1914 года — а германская сторона как границы на момент переговоров, то есть с отчленением Польши и части Прибалтики. Такой поворот, конечно, требовалось согласовать с Лениным, и светочи дипломатического искусства отбыли домой.
В Петрограде немецкие условия не понравились. Какой же это мир без аннексий? В самой партии случился раскол: Ленин стоял за мир на любых условиях, Троцкий требовал «ни мира, ни войны», левые эсеры и Бухарин хотели продолжать революционное наступление.
Больше всего логики было в позиции левых эсеров. Дело в том, что немцев социалисты воспринимали как Учителей, как страну самых передовых социал-демократов, флагман интернационала. Считалось, что в первую очередь революция случится именно там — а если вдруг нет, то и мировой революции ждать бессмысленно. Левые эсеры резонно замечали, что мирный договор усилит империалистическую Германию, а в сильной Германии революции не произойдет. И в результате большевизм — который предусматривал именно мировую революцию, а не построение чучхе в отдельно взятой стране — окажется погублен. Проблема у этой идеи имелась только одна: не было армии, ее совместными усилиями развалили Временное правительство, Петросовет и большевики.
Решили на переговорах тянуть время и дожидаться начала немецкой революции, которую предсказывали со дня на день:
Ходим мы по Неве. Сумерки. Над Невой запад залит малиновым цветом зимнего питерского заката… Возвращаемся домой, Ильич вдруг останавливается, и его усталое лицо неожиданно светлеет, он подымает голову и роняет: «А вдруг?», т. е. вдруг в Германии уже идёт революция. Мы доходим до Смольного. Пришли телеграммы: немцы наступают. Вдвое темнеет Ильич…
Новую делегацию слегка перетасовали. К Иоффе, Карахану, Альтфатеру, Самойло и Биценко добавились Шахрай, Покровский, левый эсер Карелин, Радек, Ви́нцас Мицкя́вичюс-Капсу́кас и новая партия военных. Возглавлял посольство Троцкий — Ленин полагал, что тот сможет искуснее затягивать время, чем мягкотелый Каменев или невротик Иоффе.
Покровский — фигура известная. Это основатель так называемой советской истории: согласно ей Россия всю свою историю была Мордором и ханством страха. Остальных послали в виде хитроумного дипломатического маневра — они представляли не СССР, а «дружественные страны». Австро-венгерский еврей Радек-Собельзон, по мысли большевиков, представлял Польшу. Мицкя́вичюс-Капсу́кас, который полжизни провел в США, а другую половину в Британии, ехал от трудящихся Литвы. Шахрай выступал от пролетариев Украины, но он при этом считался не большевиком, а национал-большевиком: имел собственную платформу независимости Украины, ухитряясь одновременно поддерживать и ленинцев, и Раду. Интересы угнетенных классов Армении отстаивал Ваан Терян-Тер-Григорян.
Троцкий, привыкший орать на митингах, крайне тяготился дипломатической волокитой и всячески это демонстрировал, провоцируя немцев. Так, он прямо по пути на переговоры принялся на глазах у всех агитировать немецких солдат. В Брест-Литовске Лев Давидович вместо обсуждения мира в основном обличал врагов трудящихся — немецкая делегация подозревала, что он перепутал стол переговоров с трибуной. Устав от комедии, немцы наступили большевикам на горло кованым сапогом.
Они категорически отказались переносить переговоры на нейтральную территорию и вдобавок заготовили для большевиков сюрприз. Через несколько дней в Брест явилась делегация Украинской народной республики — самостийники как раз готовились провозгласить независимость. Договорившись о признании со стороны Германии, украинцы даже пытались было выпросить себе Галицию, но их быстро поставили на место.
А дальше немцы поймали большевиков в ловушку, вежливо осведомившись у них — является ли делегация Рады частью русской делегации? Троцкий немедленно заявил, что нет. Довольные немцы в ответ сообщили, что раз так, то отныне они готовы иметь дело только с делегацией УНР, а украинские большевики, находившиеся уже в пути, могут не приезжать. Те, однако, все равно приехали — какой друг рабочих не любит халявы?
В-третьих, немцы сходу огорошили большевицкую делегацию, заявив, что ни одна из стран Антанты в переговорах участвовать не пожелала, и Германия, таким образом, больше не может удовлетвориться заключением мира без аннексий и контрибуций.
Стоит отметить, что положение немцев тоже было критическое. Страна переживала уже вторую брюквенную зиму подряд, вороны считались деликатесом, а солдат начинало не хватать. Затягивание переговоров оказалось для немцев некстати. Поэтому советской делегации выставили ультиматум: Польша, прибрежная часть Прибалтики и часть Украины переходят под влияние Германии и Австро-Венгрии (будучи формально независимыми). Большевики вернулись в Петроград.
Тем временем раскол в партии усиливался. Против немецких требований начали выступать не только левые коммунисты (Бухарин, Дзержинский, Землячка, Пятаков, любовница Ленина Арманд, Фрунзе, Урицкий, Коллонтай, Крыленко и многие другие), но и часть делегатов: Покровский, Иоффе, Радек.
Московский областной комитет большевиков открыто требует немедленно прекратить контрреволюционные переговоры с немцами. Ленин со своей позицией «мир во что бы то ни стало» остается в абсолютном меньшинстве. На совещании членов ЦК ленинская позиция набирает меньше всего голосов, проигрывая даже идее Троцкого «мир не подписывать, армию распустить» и вдвое уступая предложению «левых коммунистов» — вести революционную борьбу с Германией.
На следующем заседании ЦК Ленина громят почти все большевики: Дзержинский обвиняет его в трусливом отказе от дела мировой революции, Бухарин говорит, что Ленин втыкает в спину мировой революции огромный нож. Из видных партийцев на стороне Ильича остаются только бегающий за ним повсюду Сталин и Сокольников. Крупская вспоминала:
Около Ильича образовалась какая-то пустота. В чём-чём только его не обвиняли!
Видя, что его позиция «похабного мира» уступает позиции Троцкого, Ильич снимает ее и предлагает проголосовать за затягивание мирных переговоров всеми средствами, что нравится делегатам гораздо больше. Ленин впал в ярость. По воспоминаниям большевика Осинского:
Ленин, не добившись толку, явно рассвирепел. Он не говорил ни слова, а только мерял комнату шагами. Он ходил буквально, как тигр в клетке. Не хватало только хвоста, чтобы бить себя по бокам.
Карнавальная делегация возвращается в Брест-Литовск. УНР за время перерыва успевает провозгласить независимость, поэтом немцы согласны считать легитимными украинцами только представителей Рады. Троцкий пытается возражать, но ему напоминают, что он сам признал УНР независимой стороной. Лев Давидович пытается апеллировать к Польше: мол, вы, господа, хотите оставить Польшу за собой, но где тогда поляки? Присутствует только представитель польского пролетариата Радек.
На это у немцев тоже находится невозмутимый ответ: требуется, чтобы большевики признали независимость Польши, и тогда делегат от нее немедленно появится. Отговорки Троцкого — о праве поляков на самоопределение, но не при помощи немецких империалистических штыков — германская делегация всерьез не принимает.
Пока Троцкий заговаривал немцам зубы, большевики попытались перехватить власть в УНР. Украина в это время напоминала лоскутное одеяло из самостийно провозглашенных республик — советских и других на любой вкус. Большевики подготовили восстание в Киеве для свержения Рады, но оно не удалось. Немцы попытку оценили и предложили сделать в переговорах паузу — большевикам показалось, что они наконец сумели выиграть время.
Германия, однако, совершила хитрый маневр. Империи не хватало продовольствия, а Украина была бесплатной кормушкой, потерять которую немцы уже не могли. Пока большевики радовались своей дипломатической ловкости, немцы через их голову подписали мирное соглашение с делегацией УНР: Германия вводила на Украину войска, а Украина взамен начинала снабжать германскую армию огромным количеством продовольствия и припасов. Кроме того, самостийники отказывались от претензий на австрийскую Галицию, которая взамен получала автономию.
Отдохнувшие большевики вернулись и обнаружили, что на Украине теперь размещены немецкие части, а немцы в ультимативной форме требуют еще и Прибалтику до линии Нарва-Псков — причем в качестве компенсации за поведение красной делегации на переговорах: Троцкий якобы призывал немецких солдат к революции, а это низко и бесчестно. К тому же немцы понимали, что дело идет к миру на любых условиях — большевики как раз разогнали Учредительное собрание, которое в основном стояло за войну.
Ленин предложил немедленно согласиться на ультиматум. Однако делегацией руководил Троцкий, партийные знаменитости Ильича не поддерживали, и Лев Давидович решил воспользоваться своей легендарной формулой «ни войны, ни мира». Он сообщил немцам, что РСФСР выходит из войны и демобилизует армию. В ответ немцы заявили, что срыв переговоров означает прекращение перемирия. Советская делегация покинула Брест-Литовск и вернулась в Петроград.
Спустя четыре дня после провала переговоров Германия начала наступление. Одна часть войск должна была выдвинуться на линию Нарва-Псков, другая — занять Украину. Немцы даже вежливо предупредили о том, что возобновляют военные действия.
Немецкие полки двинулись вперед 18 февраля. Более нелепой войны мир не видел и никогда не увидит. Революционные войска при первых известиях о приближающихся немцах бросали орудия и пулеметы и бежали вглубь страны. Кайзеровские части захватывали целые города отрядами в 50–100 человек безо всякого сопротивления — ехали на поездах и брали каждую следующую станцию, даже не стреляя. Испуганные большевики согласились на мир на германских условиях, но немцев это уже не интересовало. Они могли захватить любой город — а кроме того, решили проучить зарвавшихся красных выскочек.
Друзья рабочих всерьез боялись, что германские войска дойдут до Петрограда — оборонять город было нечем и некому. В столице объявили осадное положение и выпустили декрет «Социалистическое отечество в опасности!» Всех петербуржцев под угрозой расстрела мобилизовали на рытье окопов. Кроме того, декрет впервые легализовал практику террора — в нем сообщалось, что вражеских агентов и контрреволюционеров полагается расстреливать на месте. Тем же документом создавали РККА — в том виде, в котором она просуществует всю Гражданскую войну. Столицу испуганные большевики решили перенести из Петрограда в Москву.
Члены ЦК постоянно собирались на заседания — и упорно поддерживали Троцкого. Наконец, в первый день немецкого наступления Ленину удалось продавить свою платформу с перевесом в два голоса, и в Брест ушла телеграмма: большевики согласны. Немцам, однако, было уже все равно.
Вскоре они прислали новый ультиматум: теперь РСФСР теряла Прибалтику, Польшу и Украину, возвращала Турции все захваченные в ходе войны территории. А также выводила войска из Финляндии, независимость которой красные уже поддержали, но по-прежнему пытались устроить там революцию. На ответ большевикам дали 48 часов.
Это был звездный час Ленина, его триумф. Ильич откровенно ликовал, глумясь над оппонентами и пританцовывая:
А что новые условия хуже, тяжелее, унизительнее худых, тяжелых и унизительных брестских условий, в этом виноваты, по отношению к великой российской Советской республике, наши горе-левые Бухарин, Ломов, Урицкий и К-о. Это исторический факт, доказанный вышеприведенными голосованиями. От этого факта никакими увертками не скроешься. Вам давали брестские условия, а вы отвечали фанфаронством и бахвальством, доводя до худших условий. Это факт. И ответственность за это вы с себя не снимете.
Ленин отстаивал позицию простую до примитивного — война с немцами неминуемо означает потерю власти большевиков. Радек вспоминал:
Все аргументы, которые мы выдвигали против заключения Брестского мира, отскакивали от него, как горох от стены. Он выдвигал простейший аргумент: войну не в состоянии вести партия хороших революционеров… Войну должен вести мужик. На революционную войну мужик не пойдет и сбросит всякого, кто открыто это скажет… Потерпевшая поражение армия свергнет Советское правительство, и мир будет подписан не нами.
Историческое голосование ЦК случилось 23 февраля — теперь эту дату отмечают как День защитника Отечества. Большевики защитили отечество, поддержав самый позорный мирный договор за всю российскую историю.
Ленин прибег к самому радикальному и решительному ультиматуму, какой только позволяла ситуация. Он пригрозил немедленно подать в отставку и выйти из партии, если ЦК не проголосует, как нужно. В прошлый раз Ильич применял этот прием накануне Октябрьской революции — тогда ему удалось сломить большинство, выступавшее против немедленного вооруженного восстания.
Отставка Ленина означала раскол в партии, а в условиях раскола большевики не могли удержать власть. И вот тут «звери задрожали, в обморок упали». Испугался даже железный Троцкий — угроза потери власти его сломала. На знаменитом голосовании Ильичу удалось победить 7 голосами против 4. Победу обеспечили Троцкий и трое его сторонников (Дзержинский, Крестинский, Иоффе) — они воздержались, заявив, что платформу Ленина поддерживают, но партию раскалывать не хотят. Против «мира, несмотря ни на что» проголосовали Бухарин, Ломов-Оппоков, Бубнов и Урицкий. За ленинскую позицию выступили неизменный Сталин, Сокольников, Свердлов, Зиновьев, Стасова и Смилга.
Фракция левых коммунистов во главе с Бухариным и Урицким объявила об уходе со всех постов в СНК и даже создала свою агитационную газету, отдельную от большевиков.
На следующий день голосование проводилось во ВЦИК — в нем принимали участие левые эсеры, с которыми у большевиков был блок. Эти однозначно выступали против мира, но большевики имели большинство и каждый их делегат заблаговременно получил прямой приказ голосовать за Брестский мир несмотря на личную позицию. Волеизъявление шло 4 часа и превратилось в цирк: Бухарин демонстративно проголосовал против и сорвал бурные аплодисменты, Луначарский проголосовал за и разрыдался у всех на глазах. Левые эсеры улюлюкали и кричали оскорбления, нарком юстиции Штейнберг, тоже левый эсер, орал и стучал кулаками по ограде. Лидеры левых коммунистов, в том числе Урицкий и Дзержинский, вообще не явились на голосование, не желая позориться.
Во ВЦИК большевики победили со счетом 126 против 85 и успели сообщить немцам радостные новости за несколько минут до истечения ультиматума.
Отдельные советы и райкомы серьёзно возмутились. Московский комитет даже потребовал немедленного переизбрания ЦК в связи с утратой доверия.
Дальше появилась новая проблема: требовалось составить новую делегацию, а желающих подписываться под вселенским позорищем не находилось. Троцкий предусмотрительно ушел в отставку с поста наркома иностранных дел. Новым наркомом стал Чичерин — человек с большими странностями. Он хоть и происходил из дворянской семьи, но родители его были сектантами-пиетистами, и будущая звезда советской дипломатии росла в атмосфере распевания религиозных гимнов, мистических откровений и разнообразных экстазов. К тому же пиетисты отличались чрезмерной и показной нравственностью — а Чичерин на свою беду оказался гомосексуалистом, что не добавило его картине мира гармонии. Он даже пытался (безуспешно) вылечиться от мужеложства в Германии.
Уклонился и неизменный член всех бывших делегаций Иоффе — поехал в роли консультанта, но договор не подписывал. Даже Сокольников, поддержавший Ленина, пригрозил уйти в отставку, если его отправят на этот позор — Ленину, правда, всё-таки удалось его заставить. Кроме Чичерина и Сокольникова в Брест отправились Карахан и Петровский — тот самый, в честь которого назван Днепропетровск.
Делегация подписала документ без всяких переговоров. РСФСР лишилась Польши, Украины, Финляндии, Прибалтики, всего захваченного у турок, и к тому же Карской и Батумской областей, взятых у османов в 1878 году. Армия и флот демобилизовывались. Немецкие граждане получали особый статус в РСФСР — их имущество не подлежало национализации, а уже национализированное предписывалось вернуть. РСФСР обязалась выплатить 6,5 миллиарда марок контрибуции — причем этот пункт немцы смогли навязать уже позже, как дополнение к договору, просто пригрозив большевикам новым наступлением.
Брестский мир. Штриховкой отмечены отторгнутые территории.
Россия теряла: треть населения, большую часть угольной и железной промышленности, плодородные хлебные регионы.
К тому же — беспрецедентный случай — этот договор большевики подписали со стороной, которая явно проигрывала войну.
Мир изумился. Ничего более нелепого невозможно было придумать. В тогда еще выходившем «Новом Сатириконе» едко шутили:
— Вы знаете, Россия сейчас самая еврейская страна в мире.
— Почему?
— Обрезана со всех сторон.
Немец бросает отрезанные от России кусочки Турции: «Три кости тебе на чай более чем достаточно». Надпись на плакате: «Большевистская шашлычная. Завтра в меню: рагу из славян». Американская карикатура
Антанта заявила, что не признает этого договора. Ленин же воспринимал его с превеликим спокойствием и ничуть им не тяготился. Более того, Ильич хотя и считал его «похабным», но называл необходимым и благодетельным уроком. Немецкие же радикалы неистовствовали. Карл Либкнехт писал:
Германия — ключевой, высший пункт мировой революции. Победивший немецкий империализм после падения царизма станет оплотом мировой реакции. Правительство Ленина-Троцкого 1917 года стоит перед тяжелой опасностью и искушением открыть немецким штыкам путь не только в Россию, не только против русской революции, но и против западной и южноевропейской демократии, прежде всего против итальянского народа, находящегося в начале революционного восстания. «Брест-Литовск», то есть та мирная политика, которая привела к нему и обусловила дальнейшее, стала спасительным деянием для немецкого империализма. Брест-Литовский договор — это комедия мира, которая должна послужить тому, чтобы дать германскому империализму необходимую передышку. Не английская и не французская, а именно немецкая революция — единственно возможное спасение для русской революции. Немецкая революция — единственный выход.
Забавно, что Брестский мир Ленина совсем не трогал, а вот Версальский возмущал до глубины души:
Это неслыханный, грабительский мир, который десятки миллионов людей, и в том числе самых цивилизованных, ставит в положение рабов. Это не мир, а условия, продиктованные разбойниками с ножом в руках беззащитной жертве.
Сколько бы ни говорили о немецком золоте для Ильича, это вопрос непринципиальный. Ленин был знатным германофилом и просто так, забесплатно, по велению сердца — любил, например, вставить немецкое словцо к месту и не к месту. К тому же — передовая социал-демократия, отец и учитель Карл Маркс.
Немец: «Россия встречает нас с распростёртыми объятиями.» Март 1918
Впрочем, большевики, выступавшие против мира, требовали войны вовсе не из патриотизма (боже упаси): левые эсеры и левые коммунисты любили только мировую революцию. Обычные большевики тоже собирались ее устроить, но левые находили, что перемирие с немецким империализмом неизбежно погубит все дело и заставит прогрессивные силы капитулировать перед мировой буржуазией. Нельзя сказать, что они оказались так уж неправы — усиление немецкой монархии делало революцию в Германии менее вероятной. Правда, мировую революцию в итоге погубили действия самих большевиков: посмотрев на их художества, пробивать прикладами головы своим розам люксембург и карлам либкнехтам принялись даже иностранные социалисты.
Хотя традиционно считается, что Германия предъявила возмутительные и немыслимые условия (это правда), немцы все-таки сплоховали. Они могли выдвинуть любые требования, абсолютно любые, какие угодно. Большевики согласились бы. Большевики согласились бы, потребуй Германия всю Россию до самой Сибири. Ленин открыто говорил:
Отступим дальше на восток, на Урал. Кузнецкий бассейн богат углем. Создадим Урало-Кузнецкую республику, опираясь на уральскую промышленность и на кузнецкий уголь… Будем держаться. В случае нужды, уйдем ещё дальше на восток, за Урал. До Камчатки дойдём, но будем держаться. Международная обстановка будет меняться десятки раз, и мы из пределов Урало-Кузнецкой республики снова расширимся и вернёмся в Москву и Петербург. А если мы ввяжемся сейчас без смысла в революционную войну и дадим вырезать цвет рабочего класса и нашей партии, тогда уж, конечно, никуда не вернемся.
То есть немцы действовали жестко, но в рамках старых представлений о плохом и хорошем. Им, вероятно, казалось, что они достаточно поучили русских, забрав у них необходимые для прокорма голодающего немецкого населения территории и унизив. Они и представить себе не могли, что на самом деле творится в голове у Ильича. Ленина же нимало не волновали такие ничтожные мелочи, как честь, приличия и национальные интересы — чтобы сохраниться у власти, он с удовольствием погубил мировую революцию. Что уж говорить о какой-то России. Воля к власти у светоча большевизма доходила до какого-то кощунственного уровня.
Конечно, ленинцы апеллировали к тому, что армии нет, а значит и воевать некому. Но это как раз хрестоматийный случай «за что боролись». Большевицкие агитаторы после февраля 1917 года сделали для развала и уничтожения армии даже больше, чем немецкие «команды для братания».
Об этих формированиях стоит сказать особо: братание немцы активно применяли для военной пропаганды. Для него формировались особые отряды — из специально обученных солдат, знающих язык и способных поддерживать какой-никакой диалог. У каждого в команде имелись свои задачи: один запоминал расположение и численность противника, второй демонстративно закуривал шикарные сигары (показывая блестящее экономическое положение Германии), третий угощал вражеских солдат шоколадом, как бы невзначай рассказывая, что в Германии его навалом. Остальным брататься прямо запрещалось — по самодеятельным дружеским сходкам немецким солдатам и офицерам предписывалось немедленно открывать огонь на поражение. Так вот, большевики не только не запрещали подобные братания, но и прямо их поощряли.
Кроме того, в окопах работали реальные большевицкие агитаторы, подбивавшие солдат бросать винтовки и разбегаться по домам «делить землю». Разумеется, после почти годового промывания мозгов со всех сторон в окопах остались считаные единицы, да и те воевать не собирались, а просто сидели на довольствии.
В советское время Брестский мир трактовали как гениальную победу большевиков. Точка зрения Троцкого и левых коммунистов признавалась «левацкими перегибами». Красным повезло: меньше чем через год немцы проиграли войну и договор прекратился сам собой. Тем не менее кое-какое золотишко в Германию уже успели переслать (причем в итоге оно досталось Франции после поражения немцев). Конструируя культ Великого Ильича, Который Никогда Не Ошибался, советская власть даже этот великий позор сумела превратить в свидетельство ленинской гениальности. Например, в советском учебнике «История дипломатии» о нем говорится следующее:
История доказала, что Брестский мир был выдающимся достижением советской дипломатии. Заключение Брестского мира вывело Советскую страну из войны. Мир дал стране некоторую передышку: он позволил демобилизовать старую разложившуюся армию, приступить к социалистическому строительству и накопить новые силы для грядущих победоносных битв.
Брестский договор вошёл в историю как свидетельство тактического гения Ленина, как блестящий образец дипломатии социалистического государства, находящегося в капиталистическом окружении.
Особенно смешно читать про блестящий образец дипломатии — большевики не сумели выторговать для себя ничего, ни крошки. И даже более того — их попытки изображать дипломатов кончились куда более тяжелыми условиями мира, чем изначальные.
Однако главными результатами Брестского мира стали не внешние, а внутренние последствия. Именно «похабный» мир стал спусковым крючком Гражданской войны. Именно он привел к восстанию левых эсеров, которые прежде были в блоке с большевиками. Именно он поспособствовал притоку солдат на войну. Как в Белую армию, куда шли те, кто не мог мириться с большевиками, готовыми ради власти на любой позор, так и в РККА, куда в основном стекались только что демобилизованные из прежних частей солдаты. До того события на внутренних фронтах развивались вяло — красной гвардии с матросами и белых добровольцев было слишком мало для полноценной войны. После Бреста обе стороны заметно увеличили свои ряды и перешли к масштабным боям.
Кроме того, мир резко возвысил Ленина в партии. Если до Бреста многие из видных большевиков могли позволить себе не только спорить с Лениным, но и открыто посылать его к черту, то теперь Ильич сделался полубогом, полемизировать с которым позволялось только Троцкому, вождю революции номер два.
Внутрипартийная оппозиционная фракция левых коммунистов уже через несколько месяцев канула в лету, а левые эсеры подняли восстание и сразу же раскололись на две недолго просуществовавшие партии, которые к концу войны прекратили работу. Их рядовые члены частично примкнули к большевикам, а лидеры либо эмигрировали, либо попали в лагеря.
Брестский мир не только наглядно продемонстрировал, на какие глубины низости и предательства советская власть готова пойти ради собственной сохранности. Он окончательно похоронил даже те крошечные зачатки двухпартийной системы, которые просуществовали несколько месяцев после октябрьского переворота.
Следующие 70 лет в стране была только одна партия.
