ермания второй половины 1920-х годов была очень странным местом. Чем-то она напоминала человека, который еще вчера метался в горячечном бреду, в бессознательном состоянии увеча себя и круша собственное жилище, а потом вдруг почувствовал резкое облегчение, и теперь, всклокоченный и растрепанный, с удивлением осматривал хаос и разгром вокруг себя. Финансовая реформа Шахта принесла оздоровление, но не принесла исцеления. Несомненно, она спасла Веймарскую республику от немедленной красной революции, удержав ее буквально на краю пропасти, но многие фундаментальные проблемы, которые и довели страну до этого края, все еще никуда не делись. Репарации с Германии никто не снимал, часть немецкой территории все еще была оккупирована, вдобавок ко всему окончание великой инфляции повлекло за собой начало масштабной безработицы. Да, острый кризис был пройден, но на смену ему пришло не процветание, а трудные будни. Колеса и шестеренки экономики начали худо-бедно крутиться, но тяжело, неравномерно и со скрипом.

Причем непростыми новые времена были для всех. Тому же правительству необходимо было срочно изыскать альтернативные способы покрыть свои расходы, которые, несмотря на все сокращения, оставались очень серьезными, ведь Яльмар Шахт отнял у политиков любимую игрушку — печатный станок. Деньги на ту же уплату репараций теперь приходилось брать откуда-то еще. Откуда? Только занять их где-то на внешнем рынке. Желающие дать в долг немцам (теперь, когда их финансы пришли в более-менее понятный вид) нашлись за океаном. «Ревущие двадцатые» в Америке были эпохой беспрецедентного экономического бума, страна буквально купалась в шальных деньгах. Американские банки быстро превратились в главных кредиторов Веймарской республики — с 1924 по 1930 год общая сумма выданных Германии кредитов составила около 7 млрд долларов (напомню, доллар того времени примерно эквивалентен 30 современным). Кредиты выдавались легко и с минимумом условностей — никто (по обе стороны Атлантики) всерьез не думал о том, как немцы собираются их возвращать. Немецкая экономика наполнялась деньгами, промышленность демонстрировала признаки восстановления, но это было благополучие взаймы. И где-то совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, всегда была память о том кромешном ужасе, через который Германия недавно прошла. Это сформировало очень специфическую психологию и атмосферу Берлина конца 1920-х. Именно Берлин в те дни был крупнейшим мегаполисом Европы (современный Берлин по меркам европейских столиц — город довольно небольшой и довольно провинциальный). Не будучи признанной «культурной столицей мира», как Париж, он стал центром европейского авангарда. В Берлине того времени бал правили самые новые, самые революционные, самые эпатажные течения искусства, будь то живопись, архитектура или музыка. Больше всего город славился своей бурной, необычайно разнообразной и разнузданной ночной жизнью. Берлин в глазах иностранцев стал, среди прочего, городом беспрецедентной сексуальной свободы. Масштабные оргии и роскошные декадентские вечеринки поздне-веймарского Берлина славились на весь мир. Психологическая установка «живи сегодня, пока можешь» родилась на пике экономического кризиса начала 20-х. Потом острый кризис закончился, непосредственная опасность отступила, но кризисная психология осталась, прочно закрепив за немцами репутацию самого раскованного, лишенного комплексов и безбашенного народа Европы.

Однако отступила ли на самом деле опасность? Зависимость германской экономики от американских кредитов (а по сути — широкомасштабная интеграция германской финансовой системы с американской) решила некоторые ближайшие проблемы, но она же вывела из-под контроля германского правительства и германских финансовых институтов те основные факторы, которые могли привести к новому кризису. По сути, экономическое благополучие Германии отныне было теснейшим образом привязано к экономическому здоровью Соединенных Штатов. Справедливости ради, подобные процессы в те годы происходили в той или иной степени в большинстве европейских стран, но именно в Германии они достигли наиболее полного своего воплощения. Пока американская экономика продолжала расти и купаться в деньгах, все было в порядке, но могло ли такое положение дел продлиться вечно?

Между тем видимая политическая стабильность Германии в те годы была основана как раз на вроде бы установившейся экономической стабильности. Революционные силы, которые рвали страну на части в начале 1920-х, никуда, собственно, не делись — они просто вынужденно сменили свою тактику. На пике гиперинфляции, когда социальные страсти бурлили, выплескиваясь на улицы немецких городов волнами насилия, сценарий силового захвата власти казался вполне реальным. Стабилизация марки хоть и не решила всех социальных проблем, но все же снизила градус напряженности в обществе. В сочетании с успешным подавлением целого ряда радикальных вооруженных выступлений «слева» и «справа» (например, коммунистического мятежа в Тюрингии, национал-социалистического «пивного путча» в Мюнхене) это убедило лидеров радикальных движений, что перспективы вооруженной борьбы (по крайней мере пока что) теперь туманны. Однако это вовсе не означало отказа от борьбы как таковой.

Историки нацизма придают большое значение той «смене курса» НСДАП, которую Гитлер провозгласил после выхода на свободу из Ландсбергской тюрьмы в конце 1924 года (где он отбывал срок после провала «пивного путча»). Считается, что это переломный момент в истории партии — отказ от идеи вооруженного мятежа в пользу легальной политической борьбы. Это породило, среди прочего, распространенное мнение, что Гитлер пришел к власти демократическим путем, честно переиграв своих соперников по их же правилам. Между тем при ближайшем рассмотрении оказывается, что реальная ситуация была куда сложнее.

Характерной особенностью политической арены Веймарской республики в середине 1920-х было разделение не только по оси «правые-левые», но и по оси «охранители-революционеры», причем эти оси пересекались. Внутри и «левого», и «правого» лагеря были как свои охранители, так и свои революционеры (у левых охранителями работали социал-демократы, революционерами — коммунисты, у правых с одной стороны были традиционные национал-консерваторы разных течений, с другой — национал-социалисты и близкие к ним движения); внутри лагерей установились неоднозначные отношения. Строго говоря, того же Гитлера можно считать «правым» лишь условно — некоторые исследователи вполне убедительно доказывают, что он был скорее центристом, искусно сочетавшим популярные элементы как правой, так и левой идеологии. Осознавая это, мы, однако, для простоты продолжим считать его правым революционером. Революционером он сам себя осознавал вполне.

Нормализация положения в Германии с конца 1923 года поставила все революционные силы (как правые, так и левые) перед нетривиальной проблемой: как делать революцию в условиях стабильно функционирующих демократических институтов — учитывая, что обе конкурирующие модели революции (как левая, так и правая) были глубоко антидемократическими по своей природе? Как коммунисты, так и нацисты не питали к парламентской системе ничего, кроме отвращения. Более того, и у тех, и у других перед глазами были успешные примеры революций, совершенных их «коллегами» и идейными вдохновителями за рубежом, а те применяли отнюдь не демократические методы — коммунисты, естественно, вдохновлялись октябрьским переворотом 1917 года, нацисты — «маршем на Рим» Муссолини. Тем не менее очевидно было, что политическая ситуация в Германии требует поиска новых подходов. Функционирующие демократические институты были реальностью, с которой следовало смириться — частью тех правил, по которым революционерам предстояло играть ближайшие годы. Успех антидемократической революции требовал в качестве одной из своих главных предпосылок глубокого кризиса демократической системы. При отсутствии такого кризиса его требовалось создать — создать, эффективно используя те же самые демократические институты. В этой игре (по демократическим правилам, но с конечной целью свержения демократии) Гитлер как политик имел изначальное, врожденное преимущество над всеми своими потенциальными соперниками.

Мы уже писали однажды о том, что можно условно назвать «открытым» и «закрытым» пониманием политики. Если совсем кратко, «открытая» политика свойственна демократическим системам, и основана на прямом манипулировании общественным мнением, которое служит передаточным механизмом между волей политика и механизмами принятия решений. «Закрытая» же политика свойственна политическим системам различной степени авторитарности, и основана преимущественно на искусстве аппаратной интриги и кулуарном принятии решений «в узком кругу», с последующим информированием общественности. Обе эти системы могут быть вполне эффективны (в своих условиях), но они требуют от политика совершенно разного набора качеств — как профессиональных, так и чисто личностных. Крайне маловероятно, чтобы один и тот же человек одинаково хорошо владел и «открытым», и «закрытым» инструментарием. За примерами, когда «закрытый» по природе своей политик изображает «открытость», далеко ходить не надо (достаточно взглянуть на того же Путина, да и на добрую половину латиноамериканских и африканских диктаторов), но «казаться» — совсем не то же самое, что «быть». Реальная власть таких персонажей все равно держится на «закрытых» механизмах, и лишившись этих преимуществ, они, как правило, её теряют. Адольф Гитлер, кажется, едва ли не единственный политик в XX веке, который действительно успешно сочетал в себе качества как «открытого», так и «закрытого» лидера. По всей видимости, именно в этом факте и кроется секрет его неостановимой политической эффективности, а равно и его гипнотической убедительности. Гитлеру не приходилось носить маску. Он не изображал «открытого» политика — он реально был им, когда это требовалось. При этом ни на минуту не теряя из вида свою подлинную цель, не имевшую ничего общего с демократией.

Буквально через две недели после своего освобождения из Ландсберга Гитлер встретился с доктором Генрихом Хельдом, премьер-министром Баварии, и уговорил его снять запрет на деятельность НСДАП и выпуск партийной газеты. Для этого хватило обещания «хорошего поведения». Сказывался тот факт, что из всех вооруженных выступлений, имевших место в 1923 году, «пивной путч» казался властям наименее радикальным, а потому — и наименее опасным. 26 февраля 1925 года вышел в свет первый после перерыва номер «Фёлькишер Беобахтер» с обширной статьей Гитлера, озаглавленной «Новое начало». На следующий день состоялось первое после освобождения публичное выступление лидера партии — в том самом зале пивной «Бюргербройкеллер», откуда утром 9 ноября 1923 года нацисты отправились маршировать по улицам Мюнхена. Аудитория была куда скромнее, чем привык Гитлер, которому до путча доводилось уже выступать и перед стотысячными толпами — всего 4 тысячи человек. Многие из видных деятелей партии отсутствовали — кто-то не мог приехать (как Геринг, все еще пребывавший в изгнании), кто-то (как Людендорф) решил продолжать политическую карьеру в других организациях, кто-то бросил политику вообще (как Рём), или вынашивал личные обиды (как Розенберг). Основатель партии Антон Дрекслер, получив приглашение председательствовать на собрании, вообще послал Гитлера к черту. Тем не менее выступление было вполне успешным — Гитлер говорил два часа, как обычно, сумел захватить и взвинтить аудиторию, и к концу его речи ни у кого из слушателей не оставалось сомнений, что он по-прежнему оставался неоспоримым единоличным лидером партии. И несмотря на все обещания «оставаться отныне в рамках конституционного поля», Гитлер ничуть не смягчил своей риторики — правящий режим Веймарской республики был для него не чем иным, как «врагом», и миндальничать с этим врагом он не собирался: «Наша борьба может иметь лишь два возможных исхода — либо враги пройдут по нашим телам, либо мы пройдем по их!» Правительство отреагировало вполне логично (хотя и по-прежнему мягко) — Гитлеру запретили выступать публично (и этот запрет продлится два года).

В принципе, будь Гитлер обычным демократическим политиком (то есть политиком полностью «открытого» типа, полагающимся для достижения целей преимущественно на личный контакт с публикой), данная мера была бы весьма эффективной — два года вынужденного молчания в любом случае резко снизили бы популярность и узнаваемость такого политика-популиста и отбросили бы его к самому началу карьеры. Гитлер же просто переключил режимы. Пока действовал запрет, он занялся организационными и идеологическими задачами — то есть тем, чему политики «открытого» типа традиционно уделяют внимание, по большей части, по остаточному принципу.

С этим связано еще одно укоренившееся недопонимание. В свете громогласно озвученных самим Гитлером целей участия в легальной политической борьбе принято считать, что он строил свою партию именно как инструмент такой борьбы. А раз Гитлер в итоге все-таки пришел к власти (причем, как считается, в целом демократическим путем), выходит, что НСДАП оказалась на редкость эффективным инструментом демократической партийной политики. Отсюда — постоянные попытки «осмыслять и использовать опыт», а называя вещи своими именами — попросту подражать НСДАП. Между тем в основе этого подражания лежит целый ряд фундаментальных заблуждений. Во-первых, как мы еще увидим, Гитлер отнюдь не пришел к власти обычным демократическим путем. Во-вторых, НСДАП не создавалась как обычная партия демократического типа, выстроенная под победу на выборах.

Гитлер с самого начала взял курс на построение не обычной парламентской партии, а буквально «государства в государстве». И если разветвленную иерархическую сеть отделений («гау»-«крайсе»-«ортсгруппе» и так далее, до квартала и чуть ли не отдельного дома) можно еще привязать к нуждам избирательной кампании (хотя другие партии, вполне успешно конкурировавшие с нацистами на выборах, — те же социал-демократы — как-то обходились без такой детализированной структуры), то про другие аспекты организации такое сказать затруднительно.

Вся структура партии подразделялась на два параллельных «слоя» с не до конца ясным разграничением полномочий (что вообще чрезвычайно характерно для институтов Третьего рейха, где пересекающиеся и дублирующие друг друга компетенции были правилом, а не исключением: «эффективная централизованная бюрократия» — это вообще не про нацистов). Но общие их функции удалось обозначить предельно четко. Так называемая P.O. I (от слов «партийная организация») имела своей задачей борьбу и подрывную деятельность против существующего политического режима. Задача же P.O. II заключалась в создании полного комплекта «альтернативных» государственных институтов, призванных в готовом виде, «под ключ», придти на смену действующим немедленно после захвата власти нацистами. P.O. II включала в себя, например, департаменты (по сути — «теневые министерства») сельского хозяйства, юстиции, внутренних дел, культуры, строительства и т. д. Иностранные дела, пресса и трудовые организации относились к ведению P.O. I. Попутно создавались «дочерние» организации, ориентированные на охват самых разных категорий населения — женщин, детей и юношества обоих полов, профессиональные объединения студентов, преподавателей, госслужащих, врачей, юристов… По сути, выстраивалась целая параллельная структура «альтернативных профсоюзов» под крылом НСДАП.

Параллельно со всем этим существовала такая в высшей степени любопытная структура, как СА. Ее функции давно уже вышли за пределы обеспечения безопасности национал-социалистических мероприятий — теперь это в гораздо большей степени была борьба (сугубо силовыми методами, вплоть до прямого террора) против политических противников нацистов. Соответствующим образом выросла и численность штурмовых отрядов, а их организационная структура была приведена в порядок и систематизирована по военному образцу. По сути, «альтернативное государство» Гитлера обзавелось своей собственной «альтернативной армией». Многие в руководстве СА надеялись, что после прихода к власти эта «альтернативная армия» точно так же заменит собой армию Веймарской республики, как «альтернативные министерства», выращенные в недрах P.O. II, придут на смену ее гражданским институтам. Трудно сказать, насколько эту точку зрения разделял сам Гитлер, а насколько он просто позволял желающим так думать — с одной стороны, он предпринял некоторые организационные шаги, которые могли быть расценены как подготовка к такой подмене (в частности, появилось так называемое «Политическое управление вооруженных сил» под началом генерала Франца Риттера фон Эппа), но с другой стороны, одновременно началось создание организации, альтернативной уже самим СА, более компактной, гораздо жестче дисциплинированной и лично преданной самому Гитлеру (а не «партии в целом») — «охранных отрядов» СС.

Согласитесь, все это в комплексе выглядит довольно странно для парламентской партии, борющейся за власть в демократической республике обычным легальным путем. Нацисты изначально и вполне открыто держали курс на слом всей существующей государственной системы, и особо не скрывали, что пользуются институтами демократии в первую очередь чтобы дезорганизовать и подорвать изнутри их же. При этом необходимо помнить, что реальные успехи НСДАП в деле демократической борьбы за власть долгое время оставались весьма скромными. Численность партии до самого конца 1920-х годов совершенно не впечатляет, если сравнивать ее с численностью основных парламентских партий того времени — социал-демократов и «старых» консервативных националистов: 27 000 членов в 1925 году, 49 000 — в 1926-м, 72 000 — в 1927-м, 108 000 — в 1928-м, 178 000 — в 1929-м. Конечно, темпы роста хорошие… но вот абсолютные цифры (и пропорционально — количество голосов на выборах) все равно оставались слишком незначительными, чтобы можно было вести речь о какой-то реальной «победе демократическим путем». Нацисты все равно оставались меньшинством в Рейхстаге — достаточным, чтобы напомнить о своем существовании, но совершенно недостаточным, чтобы реально влиять на политику государства. Думаю, что общую суть политики Гитлера в этот период можно кратко описать одной фразой — «маневрировать и выжидать». Борьбу за власть до 1929 года он не столько реально вел, сколько обозначал символически. Как и к любому другому революционеру (любой эпохи, любой идеологической окраски), к Гитлеру был сполна применим ленинский принцип «чем хуже, тем лучше» — успех его предприятия и благополучие государства находились в строго обратной зависимости, и до тех пор, пока Веймарская республика сохраняла видимую экономическую стабильность, шансы на осуществление национальной революции стремились к нулю. В отличие от Ленина, Гитлер все-таки не озвучивал этот принцип вслух — но он должен был отлично осознавать его, и действовал соответственно. Любой успешный революционер по природе своей — оппортунист, ждущий подходящего кризиса. Пока кризис не наступил, можно было спокойно заниматься подготовкой к нему.

Пространство для маневра требовалось еще и потому, что внутри самой партийной верхушки тоже не все шло гладко. Мы настолько привыкли ассоциировать НСДАП персонально с Адольфом Гитлером, что в наших глазах они стали практически синонимичны. Но это типичный случай «послезнания». На протяжении всех 1920-х лидерство Гитлера в партии отнюдь не казалось современникам таким бесспорным и безальтернативным, как потом. Безусловно, будучи ярким оратором, эффективным организатором и обладая феноменальным личным магнетизмом, Гитлер имел очень весомое преимущество. Но его лидерство не было бесспорным и само собой разумеющимся ни до, ни после «пивного путча». Он не был ни основателем партии, ни даже одним из первых ее членов — длительное время он оставался просто одним из партийных ораторов. Да, как вскоре выяснилось — самым эффективным и популярным из них. Но само по себе это не могло надежно гарантировать ему лидерство. Вплоть до самого «пивного путча» Гитлеру приходилось подкреплять свой авторитет, привлекая в качестве союзников других харизматичных и знаковых в глазах широкой публики людей — того же Людендорфа, игравшего в памятных событиях 8 ноября 1923 года как минимум не менее значимую роль, чем он сам (что и послужило одной из непосредственных причин провала всего предприятия).

Суд и тюремное заключение в Ландсберге сыграли двоякую роль. С одной стороны, они ощутимо укрепили позиции лично Гитлера — его известность в масштабах страны (особенно в околонационалистических кругах) выросла благодаря эффектным выступлениям в суде, а само заключение придало ему ореол бескомпромиссного борца и мученика за свои идеалы (при этом без малейшего риска и даже без серьезного дискомфорта). После тюрьмы Гитлер уже мог попробовать обойтись и без сомнительных политических костылей вроде Людендорфа. С другой стороны, запрет деятельности НСДАП в целом и относительная изоляция Гитлера подтолкнули центробежные тенденции в партии — многие из партийных деятелей покрупнее, считавшие себя весомыми фигурами в собственном праве, стали искать альтернативные пути приложения своих способностей. Так, Грегор Штрассер, Розенберг и Людендорфом, решив, что песенка НСДАП спета, создали другую политическую организацию — Национал-социалистическое Германское освободительное движение — и вышли с ней на баварские и федеральные парламентские выборы, причем далеко не безуспешно: в Баварии движение вообще заняло второе место, а в Германии в целом набрало два миллиона голосов и получило 32 депутатских кресла в Рейхстаге. Это были реальные достижения, которые неплохо смотрелись даже на фоне тюремного «мученичества» Гитлера. Людям вроде Штрассера было что возразить в ответ на претензии Гитлера на безусловное лидерство — и возразить аргументированно.

Вообще сам Грегор Штрассер — очень характерная фигура для этого этапа развития революционного движения. На три года моложе Гитлера, баварец, фармацевт по образованию, он принадлежал к тому же самому «потерянному поколению» ветеранов Первой мировой, чья жизнь была расколота надвое войной и навсегда отмечена ее печатью. Собственно, его карьера в окопах оказалась успешнее, чем у Гитлера — Штрассер (тоже кавалер Железного креста первого класса) дослужился до лейтенанта. В НСДАП он вступил в 1920 году — на относительно раннем этапе, когда влияние Гитлера еще не было определяющим, а потому не был его креатурой. Кроме того, Штрассер сам по себе был довольно харизматичной личностью и неплохим оратором (в отличие от Гитлера, он полагался больше на энергию и напор, чем на убеждение, но его выступления были достаточно эффективны). Грегор Штрассер представлял то поколение партийных деятелей, лояльность которых была адресована скорее идее, чем человеку (причем эту идею он осмыслял и интерпретировал сам), и для которых Гитлер всегда оставался в лучшем случае «первым среди равных» (если не просто «равным» — всего лишь уважаемым «товарищем по партии»), но никак не единственным фюрером-полубогом, слова которого не подлежат обсуждению. К этому добавился еще успех на выборах — к моменту освобождения Гитлера Штрассер стал депутатом Рейхстага. В результате, выйдя на свободу, Гитлер вынужден был иметь дело со Штрассером как вполне самостоятельной фигурой, обросшей своими собственными последователями и идеями: его интерпретация национал-социализма оказалась ощутимо левее, чем у Гитлера, это был в первую очередь «социализм», лишь затем «национал». Этот новый Штрассер держался уважительно, но подчеркнуто независимо — он не явился на первое собрание обновленной НСДАП 27 февраля 1925 года. Лояльность этого нового Штрассера нельзя было воспринимать как данность — за нее предстояло побороться и даже поторговаться.

Но торговаться определенно было за что. Дело в том, что во время избирательной кампании 1924 года Штрассеру для разработки достался север Германии, где нацисты имели относительно слабые позиции (в отличие от той же Баварии, на пролетарском промышленном Севере между собой боролись коммунисты и социал-демократы, с традиционными националистами в качестве «третьей силы»).

И в этих условиях Грегор сумел добиться впечатляющих успехов: с одной стороны, он заключил несколько удачных союзов с местными национал-консервативными политиками, с другой — своей социалистической риторикой сумел привлечь часть городского рабочего класса. Это демонстрировало незаурядную политическую гибкость. А поскольку одним из аспектов «нового курса» НСДАП, только что провозглашенного Гитлером, должно было стать превращение партии из преимущественно баварской в общегерманскую организацию, северное направление на ближайшие годы сделалось для нацистов приоритетным. В этих условиях задел, созданный там Штрассером, просто не получалось игнорировать.

Поэтому спустя какие-то две недели после собрания в «Бюргербройкеллере» Штрассер получил от Гитлера персональное предложение о встрече. Тогда Грегор, конечно, не мог этого знать, но этому приглашению было суждено сыграть в его судьбе определяющую — и, в конечном итоге, роковую — роль. Но в тот день уже фюрер проявил чудеса политической гибкости. Он был сама любезность, польстил Штрассеру, восхитился его успехами (на самом деле в тюрьме Гитлер высказывался о деятельности Штрассера резко и ядовито, но теперь Штрассер ему понадобился). К тому же он очень точно уловил, что именно может предложить амбициозному младшему коллеге. Штрассер верил в свои силы и таланты, он воспринимал себя как самостоятельного игрока, и был совершенно не готов признавать над собой чей-то непосредственный контроль. Но с другой стороны, для дальнейшего роста и развития ему требовались дополнительные ресурсы. И Гитлер предложил ему именно это — возглавить ключевое северное направление экспансии НСДАП с большой фактической автономией, но при этом с доступом к довольно значительным ресурсам партии. Сам фюрер останется преимущественно в Мюнхене, он будет сохранять лишь номинальный контроль и не станет дышать Штрассеру в спину. Партийное строительство в Пруссии и — в частности — в Берлине (безусловно, стратегически важнейшие направления в обозримом будущем!) оказалось целиком и полностью отдано на откуп Штрассеру. Это было как раз одно из тех самых предложений, от которых невозможно отказаться, и Штрассер его принял.

Он немедленно развернул бурную деятельность. В Берлине была основана новая нацистская газета — «Берлинер Арбайтерцайтунг» (очень характерное название для социалиста Штрассера), главным редактором которой стал брат и ближайший сподвижник Грегора — Отто Штрассер. Еще один печатный орган, информационный листок, выходивший раз в две недели, был адресован партийным функционерам и предназначен для того, чтобы держать их в курсе происходящих событий и позиции партии по ключевым вопросам. Сам Штрассер пустился в нескончаемые разъезды по всей вверенной ему территории — Пруссии, Саксонии, Ганноверу, Рейнской области. Он лично участвовал в создании партийных организаций на местах, без устали выступал на многочисленных собраниях и митингах. При этом Грегор, остававшийся действующим депутатом Рейхстага, по полной программе использовал те преимущества, которые ему это давало — по городам и весям он катался за государственный счет, а выступая с речами мог позволить себе не стесняться особенно в выражениях, поскольку депутатская неприкосновенность надежно защищала его как от административных мер (от которых, как мы уже видели, не на шутку доставалось Гитлеру), так и от судебных исков за клевету.

Еще одна характерная черта деятельности Штрассера, о которой стоит сказать отдельно — это его наметанный глаз в подборе кадров. Многим из тех людей, которых он впервые привлек на партийную работу, предстояло большое будущее в нацистском движении. Его первого личного секретаря звали Генрих Гиммлер (с секретарской работой он справлялся не слишком хорошо и сам ушел с этой должности, но в поле зрения партии остался). На смену ему пришла вероятно одна из самых ярких, талантливых и многогранных фигур в будущем нацистском руководстве (по-настоящему талантливых, без всяких качественных или моральных оценок) — хромой и неказистый молодой человек с бешеной энергией, огромным ораторским талантом и недюжинной работоспособностью, которого звали Пауль Йозеф Геббельс.

Геббельс — действительно одна из самых необычных личностей среди нацистской верхушки, и заслуживает того, чтобы сказать о нем пару слов отдельно. Хромота его не была врожденной — это был результат перенесенного в семилетнем возрасте остеомиелита и неудачной операции, в результате которой одна его нога стала короче другой. Не вызывает сомнения, что это стало источником немалого психологического комплекса для молодого человека (в том числе из-за того, что увечье сделало его непригодным к военной службе — и это в годы, когда всей общественной жизнью в стране заправляли ветераны). Геббельс компенсировал это трудоголизмом и кипучей сексуальной активностью — судя по его дневникам, он редко крутил менее трех романов одновременно, причем все они были для него источником бурных эмоциональных переживаний. Он получил блестящее образование — хотя его страстная и взрывная натура сказалась и здесь. В Германии перемещение студентов между университетами в процессе обучения было распространенным явлением — прослушал часть курса в одном ВУЗе, потом перешел в другой, к какому-нибудь знаменитому профессору. Но Геббельс за время своего обучения сменил аж восемь университетов, успев поучиться практически везде. Параллельно он увлекался писательством (причем писал как прозу, так и стихи, и театральные пьесы). Впрочем, его опусы не публиковались, пока он не приобрел известность благодаря своей партийной деятельности. Со словом он обращался, безусловно, хорошо, но как показала вся его дальнейшая жизнь, по-настоящему «своей стихией» для него была все-таки краткая форма — речи, статьи, эссе. По своим политическим взглядам молодой Геббельс был безусловно левым — едва ли не более левым, чем Грегор Штрассер. В ранней молодости он симпатизировал коммунистам и на всю жизнь сохранил какую-то особую тягу к большевистской России (именно к большевистской, что было редкостью и диковинкой среди нацистского руководства, которое в основном более-менее уважительно относилось к России дореволюционной, но считало, что большевики ее загубили и испортили бесповоротно как в политическом, так и в расовом смысле).

Есть сведения (труднопроверяемые, конечно же), что уже в годы войны Геббельс несколько раз выступал с предложениями начать с СССР тайные переговоры о сепаратном мире. Так или иначе, но любимым писателем его совершенно точно был Достоевский, в особенности «Бесы». В партию Геббельс пришел сам, без участия Штрассера (это произошло еще в 1922 году, когда он услышал одно из выступлений Гитлера, после чего даже успел некоторое время поработать агитатором в оккупированном французами Руре — работа, кстати, в период «битвы за Рур» не на шутку рискованная, потому что французам случалось таких агитаторов расстреливать). Однако именно Штрассер заметил Геббельса в 1925 году и дал настоящий толчок его карьере.

Тем не менее тот факт, что Штрассер и Геббельс обрели высокий статус в партийной иерархии, ни в коей мере не означал, что идеологические разногласия между ними и высшим руководством в лице фюрера куда-то в одночасье исчезли. Скорее наоборот, полученная Штрассером значительная фактическая автономия способствовала тому, что эти разногласия расцвели пышным цветом. Северное «крыло» партии на глазах становилось все более недвусмысленно левым. Свой вклад в это вносили как выступления Штрассера, так и публицистика Геббельса — последний даже написал открытое письмо к одному из коммунистических лидеров, в котором уверял его, что нацисты (и персонально он, Геббельс) ему не враги, поскольку делают они фундаментально одно и то же дело. Разумеется, Гитлер пришел в ярость, но политика связывала ему руки — Штрассер и его северная организация были слишком нужны ему. Тем не менее стало ясно, что рано или поздно заочные идеологические споры перейдут в открытую конфронтацию — партия не могла долго оставаться «домом, разделенным в себе».

В этом, кстати, один из законов любой политической революции, каков бы ни был ее характер. На раннем этапе развития революционного движения неизбежны альянсы между довольно разноплановыми по своим взглядам силами и фигурами, чьи позиции совпадают лишь по некоторым ключевым пунктам. По мере развития движения неизбежно происходит его, так сказать, «гомогенизация» — своеобразное «приведение к единому знаменателю», в ходе которого выявляется его идейное ядро («мейнстрим»), а диссидентствующие элементы последовательно либо адаптируют свои взгляды, сглаживая противоречия, либо вытесняются из движения вообще. Однако со стороны лидеров движения это требует немалой осторожности и политической мудрости. Попробуешь форсировать процесс раньше времени — рискуешь зря потерять ценных союзников, которые могли бы еще принести немалую пользу. Думается, именно поэтому Гитлер выжидал, до поры не принимая никаких мер, давая противоречиям возможность созреть.

В конце концов формальными инициаторами решающей конфронтации выступили именно Штрассер и Геббельс. Поводом же послужил вопрос, вызвавший в то время ожесточенные споры и поляризацию мнений по всей Германии. Это была законодательная инициатива левых о национализации имущества бывших монарших династий (напомним, что в Германской империи, помимо императорской династии Гогенцоллернов, сохранялись и местные королевские и княжеские фамилии; в 1918 году власть и статус они утратили, но многие из них оставались крупными землевладельцами и при Республике). Инициативу поддерживали коммунисты и социал-демократы, национал-консерваторы всех мастей, естественно, были категорически против. Штрассер и Геббельс выступили за присоединение к кампании левых. Более того, вопрос о собственности бывших коронованных особ послужил для них поводом для того, чтобы выступить с обширной экономической программой, совершенно альтернативной официальной программе НСДАП, так называемым «25 пунктам», неизменным еще с 1920 года. Экономическая программа Грегора Штрассера предусматривала, среди прочего, широкую национализацию крупных производств и земельных угодий. Этого Гитлер допустить не мог — у него как раз налаживались отношения с германскими промышленными и финансовыми кругами, и налаживались они именно благодаря ощущению, что от национал-социалистов, при всем их словесном радении за судьбы германских рабочих, можно было не ждать коммунистических экспроприаций. К тому же некоторые титулованные особы из числа старой имперской аристократии успели засветиться среди спонсоров и даже членов партии.

Тем не менее Гитлер не выступил немедленно всеми силами против северной инициативы. Конечно, он мог бы начать открытую конфронтацию, с обменом гневными речами с трибуны и взаимными обвинениями в отступничестве — очевидно, что как раз этого от него ждали Штрассер и его сторонники. Но в тех условиях это, скорее всего, привело бы к расколу партии, поскольку северное ее крыло было лично предано Штрассеру и в целом проникнуто его идеями. Однако Гитлер снова поступил совсем не так, как от него ждали люди, мыслившие в парадигме обычной партийной борьбы в демократической системе. Двойственность его природы как политика позволяла ему раз за разом ставить в тупик своих оппонентов. Гитлер позволил Штрассеру и Геббельсу совершить свой демарш без видимого противодействия. Когда 22 ноября 1925 года Штрассер созвал в Ганновере совещание руководителей северных отделений, чтобы представить свою экономическую программу, Гитлер прислал от себя лишь наблюдателя. На заседании безраздельно доминировали Штрассер и Геббельс. Возразить им робко, что такие вопросы хорошо бы, вообще-то, решать с участием фюрера, попытался лишь Роберт Лей, глава кёльнского отделения. Однако возражения были решительно отметены и раздавлены. Геббельс, среди прочего, громогласно потребовал исключить из партии «мелкого буржуа Адольфа Гитлера». Программу приняли, решение присоединиться к кампании левых за национализацию монарших имений — одобрили. Штрассер и Геббельс праздновали победу.

Однако в самом ощущении триумфа крылась ловушка. Нежелание Гитлера вступать в открытый спор со всем северным крылом партии — по сути дела, принимать бой на условиях, выбранных противником — не означало, что он сдался. Просто лидеров диссидентов необходимо было сперва изолировать от их поддержки. Выждав пару месяцев, Гитлер объявил о созыве совещания партийного руководства в Бамберге (на юге) 14 февраля 1926 года. Это был рабочий день и объявление дали лишь с небольшим упреждением. Расчет был на то, что северным лидерам, большинство из которых партийной деятельностью занимались в свободное от основной работы время, будет сложно туда добраться. Результат хитрости превзошел все ожидания — Штрассер и Геббельс приехали в Бамберг вообще одни. Вдвоем против Гитлера, имевшего за спиной единодушную поддержку полного комплекта партийных функционеров Юга, они, конечно, не имели ни малейших шансов. Под обрушившимся на них со всех сторон сконцентрированным давлением они вскоре вынуждены были капитулировать и объявить об отказе от своей программы. Капитуляция, конечно, не была искренней — судя по тем же дневникам Геббельса, мнение его в глубине души в тот момент ничуть не изменилось, он по-прежнему был убежден в своей со Штрассером правоте и в ошибочности курса Гитлера, и твердо намеревался оставаться в оппозиции, но… слова отречения, какими бы вынужденными, вырванными насильно они ни были, уже прозвучали, и все северное крыло партии, голосовавшее за программу, немедленно об этом узнало. Гитлер вбил клин между лидерами «левой фракции» в НСДАП и их сторонниками. Стратегически игра была уже выиграна — как бы отрекшиеся ни махали кулаками после драки, их авторитет в глазах их собственных последователей серьезно упал, а фракция деморализована и дезорганизована. Теперь дело оставалось за чисто техническим эндшпилем. Гитлеру необходимо было перехватить руководство северными отделениями партии, не растеряв достижений Штрассера — но лишив Штрассера его независимой роли. Для этого требовалось вбить еще один клин — теперь уже между самими лидерами оппозиционеров.

29 марта Геббельс получил письмо от Гитлера — написанное в предельно уважительном и даже дружеском тоне, как если бы не случилось никакой стычки, взаимного крика, обвинений, оскорблений и угроз. В письме содержалось приглашение выступить с речью в Мюнхене 8 апреля. Геббельс мог быть сколько угодно предан идеям социализма и мог сколько угодно считать себя другом Грегора Штрассера лично — но он был тщеславен. Признание его как оратора, подчеркнуто уважительное отношение, несколько символических жестов — и сердце его начало таять. Он принял приглашение. Когда он прибыл в Мюнхен 7 апреля, на вокзале его ждал личный автомобиль Гитлера. «Истинно королевский прием!» — записал он в дневнике. На следующий день Геббельс, встреченный бурными аплодисментами, два с половиной часа произносил речь в «Бюргербройкеллере», причем Гитлер стоял с ним рядом на трибуне, а по окончании речи тепло обнял его. Решимость Геббельса пошла трещинами, он пришел в смятение. Он остался в Мюнхене на 10 дней, слушал выступления Гитлера, и вскоре его оппозиционные убеждения рухнули окончательно. В своем дневнике он сам перед собой признал полную правоту Гитлера по всем ключевым позициям. Отныне он превратится в его верного помощника. 20 апреля он пришлет фюреру высокопарное поздравление с днем рождения, в котором назовет его гением. Большую часть лета 1926 года он проведет рядом с Гитлером в его альпийской резиденции в Берхтесгадене, а в августе формально порвет со Штрассером, опубликовав в «Фёлькише Беобахтер» открытое письмо, в котором назовет своих бывших союзников «фальшивыми революционерами», а «мелкого буржуа Адольфа Гитлера», которого он не так давно хотел исключить из партии — «инструментом Божественной Воли». В конце октября 1926 года Гитлер назначит 29-летнего Геббельса гауляйтером Берлина.

Перехват власти над партийной организацией Севера состоялся. Грегору Штрассеру оставался не такой уж большой выбор — уйти в относительную неизвестность, попытавшись начать самостоятельную политическую деятельность почти с нуля, с неясными перспективами, или примириться с Гитлером. Он предпочел второй вариант. Гитлер принял его вполне доброжелательно — он даже стал крестным отцом для двух сыновей Грегора. Его брат Отто, однако, предпочел сохранить независимость. В своей газете он продолжал упорно продвигать идеи социализма. Финальная конфронтация между ним и Гитлером наступит в 1930 году, когда Отто Штрассер будет исключен из партии — причем его брат выберет этот момент, чтобы еще раз недвусмысленно заявить о своей лояльности Гитлеру. В итоге из двух братьев именно «принципиальный и независимый» Отто останется жив, а «преданный до гроба» Грегор погибнет — потому что, один раз примирившись, решит, что и дальше может вести самостоятельную игру.