Ранее: часть первая

се договоренности между Керенским и Корниловым по вопросу передислокации корпуса проходили через Савинкова, общавшегося сначала с Керенским, а 22 августа прибывшего в Могилев. Он полностью подтвердил достигнутую ранее договоренность о принятии «корниловской программы» в целом и конкретно смертной казни в тылу.

Важно понимать, что взаимоотношения правительства и Ставки изначально носили не совсем здоровый характер. В воздухе витало недоверие. Представители правительства (Керенский, Савинков, Филоненко) неоднократно усматривали в тех или иных действиях Ставки и лояльных ей организация (Союз офицеров) заговор и стремление к перевороту. Ставка и сама давала поводы усомниться в своей стопроцентной лояльности Временному правительству: в Могилеве продолжали оставаться гражданские лица, не привязанные к Ставке служебной необходимость, но бывшие в ней политическим звеном (Аладьин). Керенский настойчиво требовал ликвидации политического отдела в Могилеве, но добиться этого так и не смог.

25 августа к Петрограду отправился 3-й конный корпус генерала Крымова и Туземная конная дивизия. Эти подразделения еще в начале августа были передислоцированы в треугольник Невель — Н. Сокольники — Великие Луки из резерва Румынского фронта. Сам выбор соединений мог вызвать у правительства нехорошие подозрения относительно лояльности Корнилова. Казачий 3-й корпус был самой контрреволюционной частью в армии. Именно 3-м корпусом командовал граф Келлер, отказавшийся присягнуть Временному правительству, а сменивший его генерал Крымов был одним из безусловных сторонников Корнилова и, более того, считался монархистом. Про туземцев же говорили просто: «горцам все равно, кого резать», намекая, что кавказская дивизия может стать самым удобным инструментом для силового захвата власти.

Еще раз подчеркнем — не отправился в поход на беззащитный город, а был официально и по согласованию с правительством передислоцирован. Казаки и офицеры корпуса были уверены, что движутся к Петрограду на защиту Временного правительства от возможного выступления левых. В самом городе, правда, Корнилов на всякий случай имел свою силу, группу «Союза офицеров». Главнокомандующий полагал, что мобильные офицерские команды могут быть в случае эскалации конфликта более эффективны, чем регулярные конные части. О работе «Союза» в Петрограде Корнилов в известность ни Савинкова, ни Керенского не ставил, ведь оба считали «Союз» контрреволюционной организацией. Незадолго до событий конца августа Савинков ходатайствовал перед Главнокомандующим о переводе «Союза» из Могилева в Москву, город наиболее лояльный Керенскому и подконтрольный в военном отношении полковнику Верховскому.

Движение войск уже началось и казалось, что все идет по плану. Савинкову из Ставки была послана телеграмма: «Корпус сосредоточится в окрестностях Петрограда к вечеру 28 августа. Прошу объявить Петроград на военном положении 29 августа». В этот момент на сцене импровизированного театра произошли незапланированные и радикальные изменения.

26 августа в кабинете у Керенского очутился Владимир Львов. Львов — бывший депутат Думы 3-го и 4-го созывов — после Февральской революции стал обер-прокурором Святейшего Синода в первых двух составах Временного правительства. На своей должности он запомнился эпатажным поведением и истериками. В правительстве Керенского Львову места не осталось и, по воспоминаниям Михаила Терещенко, он стал считать себя «злейшим врагом Керенского».

В августе злейший враг каким-то образом стал еще одним посредником между Керенским и Корниловым, представляясь официальным «парламентером» сначала одному, потом другому, хотя ни к одному из них отношения не имел. 26 августа Львов заявился в Зимний к Керенскому с требованием отставки премьер-министра. По просьбе премьера он составил некую бумагу, конспектирующую его устный ультиматум. Савинков, заставший конец странного разговора, вспоминал:

«…Верховный Главнокомандующий требует немедленной передачи всей полноты военной и гражданской власти ему. Под этим ультиматумом стояла подпись: Львов…»

Сомнительная инициатива Львова была с готовностью встречена Керенским, который практически тут же приказал выслать в Могилев телеграмму, отстраняющую Корнилова с поста Главнокомандующего, даже не уточнив по прямому проводу у Корнилова содержания переданных Львовым слов. Многие исследователи склонны считать, что у Львова были большие проблемы с душевным здоровьем, и он, пожалуй, последний человек, на которого можно было рассчитывать в таком неоднозначном вопросе: «Диалог Керенского и Львова по своей сумбурности напоминает разговор во время безумного чаепития в „Алисе в стране чудес“» (Катков).

Можно предположить, что Керенский, и без того находившийся в предобморочном состоянии и десять раз пожалевший о том, что согласовал переход корпуса в Петроград, только и ждал, что малейшего повода для смещения Корнилова. Было бы глупо в таком вопросе доверять словам одного постороннего человека, но Керенский это сделал охотно. Позднее Савинков на допросе в ответ на вопрос о мятеже сказал, что речь надо вести «не об измене генерала Корнилова, а испуге министра Керенского».

Гибельный процесс еще можно было остановить, но благодаря рвению Некрасова (министра иностранных дел в правительстве Керенского) телеграмма с громкими словами «мятеж» и «измена» была обнародована практически моментально.

«Совершилось непоправимое. Инцидент не был ликвидирован в Зимнем дворце, недоразумение разрослось до размеров вооруженного выступления, и вся Россия была оповещена о том, что генерал Корнилов „мятежник“», — вспоминал Савинков.

Панике в стиле «ингуши уже в Петрограде, достают ножи» способствовали большевики и Совет рабочих и солдатских депутатов — друзья рабочих жаждали реванша за июльский разгром. Красная гвардия и революционные части гарнизона бросились копать окопы, железнодорожники саботировали нормальную работу полотна. Начался хаос.

27 августа в 7 утра в Ставке читали телеграмму Керенского. С формальной точки зрения, телеграмма не имела никакой юридической силы, так как отставка Главнокомандующего не могла быть произведена желанием одного премьер-министра. Никакие нормы соблюдены не были, но Ставка от этой новости опешила. Генерал Лукомский вспоминал: «…телеграмма для Главнокомандующего была страшным ударом».

Несмотря на то что первоначальный план Корнилова, убежденного, что он действует в полном согласии с Временным правительством, провалился, генерал решил продолжить начатое. Активизировалась группа внутри Ставки, которая раньше удерживалась Савинковым и Филоненко. Всплыли все проекты по смене власти… С этого момента (совершенно точно после того, как Корнилов был объявлен мятежником) и начался сам мятеж.

Корнилов приказал Крымову ускорить движение на Петроград. Милюков в «Истории второй русской революции» очень точно определил новую действительность: «Из подчиненного начальника отряда, посланного на помощь правительству, он становился ответственным вождем инсургентов, двигавшихся на столицу с целью низложения этого правительства».

Ситуация дошла до того, что даже после личного разговора Савинкова и Корнилова, понявших провокационную роль Львова, процесс размежевания Петрограда и Могилева не остановился. Савинков, видевший весь абсурд ситуации, тем не менее остался верен Временному правительству. Он требовал от Корнилова «подчиниться Временному правительству, сдать должность и уехать из армии». Главнокомандующий проигнорировал добрый совет.

Комиссар Филоненко, бывший в это время при Ставке, пытался примирить обе стороны. Он указывал на то, что «и форма вопроса Керенского, и ответ генерала Корнилова абсолютно недопустимы в каких-либо деловых отношениях, а тем более при решении дела громадной государственной важности». Кроме того, он отослал в Петроград телеграмму, в которой сообщал о губительности решений, принятых правительством. Несмотря на свою позицию, Филоненко пришел к Корнилову и попросил отстранить его от должности — как и Савинков, он солидаризировался с Керенским. Корнилов, сначала не хотевший отпускать комиссара, на следующий день разрешил Филоненко покинуть Могилев и даже предоставил ему поезд. Так Ставка осталась в одиночестве. Комиссары, бывшие ощутимой поддержкой для военных, приняли сторону Временного правительства.

Позднее, на следствии, Корнилов по пунктам описал мотивы своих решений:

«…Имея в виду 1. Предыдущее распоряжение того же временного правительства о направлении 3-го конного корпуса к Петрограду для подавления большевистского движения 2. Принципиальное согласие В.П. на предложенную мной программу мер для оздоровления армии 3. Беседы с управляющим Военным министерством Савинковым 4. Сведения об усилении давления Совета (солдатских и рабочих депутатов) на Временное правительство, я пришел к выводу, что правительство подпало под влияние Совета, для борьбы с которым правительство само же вызвало войска… я решил выступить открыто…»

28 августа Корнилов разослал известное воззвание: «Любовь к Родине заставила меня не подчиниться приказанию Правительства… Временное правительство кидает в народ призрачный страх контрреволюции…» Принято считать, что составителем воззвания был Завойко, чье влияние на генерала после разрыва с Савинковым и Филоненко резко возросло. Мартынов пишет: «Очевидно, Завойко, стремившийся к перевороту, умышленно придал ответному объявлению Корнилова такой характер, чтобы, насколько возможно, помешать примирению». Не будем этого отрицать.

Документ действительно был составлен в резкой форме, сжигающей последние мосты: «Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба… убивает армию и потрясает страну внутри…»

Люди, не посвященные в дворцовые интриги, но прочитавшие взаимные обвинения премьер-министра и Главнокомандующего, были шокированы. Кто был прав в этой ситуации, чью сторону принимать? Полковник Верховский записал в дневнике: «Как случилось, что Корнилов выступил против Временного правительства в то время, как он был убежден в совместном выступлении, я понять не могу… Ставка и Петроград держали свои намерения в тайне и поставили не только страну, но даже и ответственных руководителей в тупик сознанием гибельного для армии столкновения…»

Иностранные военные миссии склонялись на сторону Корнилова, о чем Временному правительству позднее открыто сообщил комиссар Сватиков, бывший за границей в августе 1917 года: «Нужно прямо сказать, что когда произошло столкновение между Керенским и Корниловым, то сочувствие Европы было на стороне Корнилова».

Корнилову на руку играл образ решительного генерала и без пяти минут диктатора, создаваемый вокруг него в последнее время. В первые часы мятежа многим казалось, что дело Керенского кончено. Нехорошие чувства преследовали обитателей Зимнего дворца. Бывший генерал-губернатором Петрограда Савинков вспоминал, что «некоторые министры избегали ночевать дома, а юнкерский караул приходилось сменять по несколько раз в одну ночь, юнкеров во Дворце опасались…»

Реальное положение опального Главнокомандующего между тем было незавидным. Откровенно говоря, министры спокойно могли спать в своих постелях. Именно ситуация, в которой Корнилов оказался после Петроградской телеграммы, доказывает, что Главнокомандующий не планировал никакой мятеж.

Связи с корпусом Крымова не было, связи с Петроградской организацией не было. Ставка полностью ослепла. Пешие и конные гонцы перехватывались, телеграфные сообщения не доходили до адресатов. Сам генерал был прикован к Могилеву. Как вспоминал Деникин, «появление Корнилова с двумя надежными полками решило бы участь Петрограда. Но оно вряд ли было выполнимо технически: не говоря уже о том, что с выходом полков из Ставки весь драгоценный аппарат ее попал бы в руки местных советов, предстояло передвинуть могилевские эшелоны, исправляя пути, местами вероятно с боем — на протяжении 65-и верст!».

Даже в Ставке, сосредоточении лояльных Главнокомандующему частей, решение Корнилова не встретило единодушного одобрения. Верные текинцы и солдаты Корниловского полка не сомневались в генерале, но Георгиевский батальон (около 1000 человек) явно симпатизировал Керенскому.

Корниловский ударный полк, едва ли не лучшая строевая часть во всей Русской армии, прозябал в Ставке. Трушнович, доброволец полка, писал в воспоминаниях: «Мы все еще стояли на одном месте, и это было нашей гибелью. От Петрограда до Одессы все было в движении. Мы рвались раздавить это гнездо, этот горсовет. Но нам сказали: нельзя, это было бы противозаконно».

Настроения среди подчиненных Корнилову командующих фронтами тоже не вселяли оптимизма. Никто из них не смог бы оказать силовой помощи Главнокомандующему даже при большом желании, но моральной поддержки тоже не последовало. Первые робкие телеграммы в Петроград с выражением солидарности с Корниловым сменились верноподданническими заявлениями в пользу Керенского. Безоговорочно поддержал мятеж только Деникин (командующий ЮЗ фронтом), все остальные в лучшем случае отстранились, а двое активно поддержали Керенского. Генерал Пржевальский (командующий Кавказским фронтом) писал премьер-министру однозначное: «Я остаюсь верным Временному правительству, и считаю в данное время всякий раскол в армии и принятие ею участия в гражданской войне гибельным для отечества». Полковник Верховский (командующий войсками Московского округа) добавлял: «Бывший Верховный главнокомандующий…снял с фронта три лучших казачьих дивизии и направил их на борьбу с правительством и народом русским…» Генерал Каледин, Донской атаман, был превентивно обвинен Керенским в измене, хотя не участвовал в корниловском движении. В который уже раз решения Керенского принимались поспешно на основе слухов и домыслов. Впрочем, Союз казачьих войск проявил единодушие и смог отстоять своего атамана. Богаевский открыто заявил: «Каледина казачество не выдаст не только Временному Правительству, но и никому в мире».

Общественные силы, буквально носившие Корнилова на руках в дни Московского Государственного совещания, в первую очередь кадеты, никакой поддержки не оказали. 28 августа газета «Речь» (рупор кадетской партии) вышла с белой полосой. Готовилось заявление о полной солидарности с Главнокомандующим, но от него в последний момент решено было отказаться.

Петроградские офицеры, к слову, получившие на свою организацию солидные суммы от Путилова и других промышленников, никак себя не проявили. Офицеры «Союза» должны были 29 августа после объявления города на осадном положении взять под контроль ключевые городские объекты, арестовать Совет рабочих и солдатских депутатов. На деле группа Сидорина оказалась большим мыльным пузырем, не способным на реальные действия. Полковник Федор Винберг был одним из участников «Союза» в Петрограде. Позднее в своем дневнике «В плену у обезьян» он вспоминал события тех дней:

«…На следующий день стало ясно, что все наше дело провалилось. Гейман провел всю ночь в «Вилла-Родэ», где кутила большая компания этих «заговорщиков»…Сидорин и Дюсиметьер именно тогда, когда от них ждали решительного сигнала, последних распоряжений — исчезли бесследно, и нигде их нельзя было найти».

Вот парадокс противостояния: ни у одной из сторон практически не было решительных сторонников, готовых к открытому конфликту, но на стороне Керенского оказалась единственная сила, не боявшаяся разбудить гражданскую войну, — большевики. Они мобилизовали все силы, бросив клич среди красногвардейцев и сочувствующих солдат об опасности контрреволюционного выступления «генералов». Троцкий так описывал работу большевиков против мятежа:

«…Борьба шла по совсем иным каналам. В то время, когда Керенский, сгибаясь, измерял одиноко паркеты Зимнего дворца, Комитет обороны, называвшийся также Военно-революционным комитетом, разворачивал широкую работу. С утра разосланы телеграфные инструкции железнодорожным и почтово-телеграфным служащим и солдатам. „Все передвижения войск, — как докладывал Дан в тот же день, — совершаются по распоряжению Временного правительства и контрассигнуются Комитетом народной обороны“. Если отбросить условности, то это означало: Комитет обороны распоряжается войсками под фирмой Временного правительства. Одновременно приступлено к уничтожению корниловских гнезд в самом Петрограде, произведены обыски и аресты в военных училищах и офицерских организациях. Рука Комитета чувствовалась во всем. Генерал-губернатором (Савинков) мало кто интересовался…»

В Петроград сыпались телеграммы с мест о приближении казаков и горцев к столице. Наконец, в Зимнем получили страшную весть: «В 2 часа ночи на 29 августа. У станции Антропшино начался бой между правительственными и корниловскими войсками. С обоих сторон есть убитые и раненые…» Согласно этой телеграмме противник был всего в тридцати километрах от города.

Большевики мастерски обыграли панические настроения Временного правительства, воспользовавшись замешательством власти ради очередного витка собственной пропаганды — в совершенно безопасном для них деле. Естественно, ни Керенский, ни Корнилов не устраивали «вождей пролетариата», но в сложившейся ситуации требовалось поддержать премьер-министра. «Большевизация» Советов рабочих и солдатских депутатов стремительно ускорялась. Комитет обороны вооружил рабочих Красной гвардии (буквально месяц назад разоруженных правительством!), число петроградских красногвардейцев тут же взмыло до 15 000. Охрана Зимнего дворца перешла в руки матросов «Авроры»… Город контролировали те, от кого войска Корнилова были призваны оградить правительство.

Для борьбы с самим Корниловым такие силы были попросту не нужны, но у страха глаза велики. Либеральная пресса кричала о туземных всадниках, готовых с минуты на минуту ворваться в город.

Троцкий говорил: «Кладите винтовку на плечо Керенскому, стреляйте по Корнилову. Потом подведем счеты с Керенским…» Премьер-министр даже не представлял, какая сила рождалась в результате его бездумной телеграммы.

1 сентября Ленин написал статью «О компромиссах», в которой объяснил, что в обстановке разгрома корниловщины со стороны большевиков было бы уместным компромиссом отказаться от «выставления немедленного требования перехода власти к пролетариату…» Большевики, еще несколько недель назад почти задавленные, теперь могли великодушно говорить о компромиссах.

Отдельную важную роль сыграли профсоюзы железнодорожников. Именно они перехватывали телеграммы, сыпавшиеся из Могилева в 3-й конный корпус, они загоняли эшелоны в тупики и разбирали рельсы. Эта поистине муравьиная работа парализовала части Крымова.

Пока в столице кипела бурная деятельность, 3-й конный и туземцы застряли на полпути к Петрограду — в том состоянии, при котором невозможно было никакое наступление. Разбор путей и баррикады стали для казаков ошеломляющей неожиданностью. Генерал Краснов, назначенный командиром корпуса вместо Крымова, описывал 29 августа:

«…Мы прибыли на станцию Дно и здесь нам заявили, что поезд дальше не пойдет: между Вырицей и Павловском путь разобран, идет перестрелка между всадниками туземного корпуса и солдатами петроградского гарнизона, вышедшими навстречу. Все пути были заставлены эшелонами с частями туземного корпуса…

…Никто толком ничего не знал. Эшелоны застряли на всем пути, но никто не знал, что делать, приказаний ни от кого получено не было…

…Приверженцы Керенского пустили по железным дорогам тысячи агитаторов, и ни одного не было от Корнилова… Ясно было, что все предприятие Корнилова рухнуло, еще и не начавшись…

…30 августа части армии Крымова, конной армии, мирно сидели в вагонах с расседланными лошадьми при подлой невозможности местами вывести этих лошадей из вагонов за отсутствием приспособлений по станциям и разъездам восьми железных дорог: Виндавской, Николаевской, Новгородской, Варшавской, Дно — Псков — Гдов, Гатчино — Луга, Гатчино — Тосно и Балтийской! Они были в Новгороде, Чудове, на ст. Дно, в Пскове, Луге, Гатчине, Гдове, Ямбурге, Нарве, Везенберге и на промежуточных станциях и разъездах! Не только начальники дивизий, но даже командиры полков не знали точно, где находятся их эскадроны и сотни…»

Офицеры стремительно теряли доверие всадников. В Туземной дивизии, например, после незначительного инцидента (приказ снять транспарант «Земля и воля») был арестован комендант штаба подполковник Жиляев, причем арестован штабной командой. Растерянные кавалеристы оказались легко подвержены пропаганде и братанию, им показывали телеграммы Керенского об объявлении Корнилова мятежником. Стало совершенно очевидно, что войска своей задачи не выполнят, и полное разложение корпуса и дивизии — дело нескольких дней.

Уже после подавления мятежа делегаты корпуса, в частности, уссурийской дивизии, заявляли Керенскому, что не знали «о замыслах» Корнилова и лишь исполняли приказы о передвижении. Никаких репрессий в связи с «мятежом» в 3-м корпусе не последовало, что выглядит странно для реального бунта. Начальник штаба корпуса Дитерихс, например, в сентябре стал генерал-квартирмейстером штаба Главнокомандующего, а Краснов, фактический комкор, после непродолжительного ареста продолжил выполнять функции начальника корпуса.

Приходится констатировать, что все восстание ограничилось «бумажной войной» или «войной телеграмм». Корниловские войска не выдержали движения к столице по железной дороге, какие уж тут уличные бои.

Военный мятеж, таким образом, был подавлен не начавшись, в деле разгрома корниловцев остался последний штрих — ликвидация их руководителей.

Конец Ставки

30 августа в штаб Крымова (к тому моменту выполнявшего функции командующего несуществующей Петроградской армией) приехал полковник Самарин, давний знакомый генерала. Самарин уговорил Крымова и Дитерихса (начштаба «Петроградской армии») поехать в столицу. 31 августа они были уже в Петрограде. Керенский встретился с Крымовым тет-а-тет. О чем они беседовали, неизвестно. После этого разговора Крымов поехал к своему товарищу ротмистру Журавскому, чтобы отдохнуть перед очередным допросом по открытому следствием корниловскому делу. Спустя час он выстрелил себе в грудь из револьвера и тем же вечером скончался в больнице. Показания Керенского, данные следственной комиссии по делу Корнилова, никак не прояснили таинственного поступка:

«…Я знал Крымова и относился всегда к нему с очень большим уважением, как к человеку с определенно очень умеренными убеждениями, но очень честного…Я встал и медленно стал подходить к нему. Он тоже встал. Он увидел, что на меня приказ произвел особенное впечатление. Он подошел сюда, к этому столу. Я приблизился к нему вплотную и тихо (Слышавшие эту сцену извне говорили о криках Керенского, но это, может быть, относится к последующему моменту разговора) сказал:

„Да, я вижу, генерал, вы, действительно, очень умный человек. Благодарю вас“…

…Крымов увидел, что для меня ясна уже его роль в этом деле. Сейчас же я вас (председателя следственной комиссии Шабловского) вызвал и передал вам (приказ)… После этого, во время разговора Крымов мне сказал, что он находился в ставке, что они там выработали дислокацию и положение о введении осадного положения в Петрограде; затем говорил, что предполагалось Петроград, по этому плану, разделить на военные комендатуры… Я его спросил, какие же основания он имел от своего личного имени объявлять о „бунтах“. Он принужден был сослаться на неизвестно откуда, неизвестно куда, прибывшего офицера…Тогда я расстался с ним, т. е. отпустил его, не подав ему руки…»

Крымов стал единственной заметной жертвой корниловского мятежа и одной из самых больших его тайн. Он оставил записку на имя Корнилова, которую генерал получил и прочел, но о содержании бумаги никогда и никому не говорил. Записку принято считать предсмертной, но Крымов лично передал её своему адъютанту, будучи еще в полном здравии. Для самого посланника новость о смерти генерала, полученная телеграфом раньше его прибытия, стала шоком.

Деникин, самоотверженно принявший сторону Корнилова без всякой надежды на успех, был арестован собственными солдатами в Бердичеве еще 28 августа.

Последней крохотной точкой «мятежа» оставалась Ставка Главнокомандующего в Могилеве. Керенский начал бороться в ветряными мельницами:

«…Мы были осаждены целым рядом… [на основании] потом оказавшихся фантастическими сведений, вроде окружения Могилева фортификационными сооружениями, установки пулеметов и орудий на склонах губернаторской горки и в губернаторском саду…».

В реальности даже среди корниловцев и текинцев начали появляться малодушные (7 офицеров и несколько сотен нижних чинов заявили о преданности Временному правительству и покинули расположение). Артиллерия имелась только в воображении премьер-министра — в Могилеве не было ни одного орудия.

Керенский и Петроградский Совет стремились ликвидировать штаб Корнилова физически и довели бы свой замысел до конца, если бы контроль над ситуацией не взял генерал Алексеев. Он согласился занять должность начальника Штаба при Главнокомандующем (Керенском). Как отмечал исследователь корниловского выступления Катков, Алексеев говорил с Корниловым по прямому проводу уже 30 августа. Речь его была «доверительна и примирительна, совсем не как с бывшим подчиненным, обвиняемом в вооруженном мятеже». В разговоре с Лукомским 31 августа Алексеев сообщил, что «соглашается принять на себя это более чем неприятное поручение единственно с целью ликвидировать все происшедшее без кровопролития; если бы он не согласился, то был бы послан карательный отряд…»

На военном совете в Ставке было принято решение сопротивления не оказывать. И в этом бескровном исходе противостояния огромная заслуга генерала Алексеева. 1 сентября Алексеев уже из Могилева телеграфировал в Петроград:

«Около 12½ часов главковерху отправлена мною телеграмма, что войска, находящиеся в Могилеве верны Временному Правительству и подчиняются безусловно главковерху. Около 22 часов генералы Корнилов, Лукомский, Романовский, полковник Плющевский-Плющик арестованы. Приняты меры путем моего личного разъяснения совету солдатских депутатов установления полного спокойствия и порядка в Могилеве; послан приказ полковнику Короткову не двигать войска его отряда далее станции Лотва, так как надобности в этом никакой нет. Таким образом, за семь часов времени пребывания моего в Могилеве были исполнены только дела и исключены разговоры. Около 24-х часов прибывает следственная комиссия, в руки которой будут переданы чины уже арестованные, и будут арестованы по требованию этой комиссии другие лица, если в этом встретится надобность. С глубоким сожалением вижу, что мои опасения, что мы окончательно попали в настоящее время в цепкие лапы советов, являются неоспоримым фактом».

Вскоре Алексеев сложил с себя обязанности начальника штаба Главнокомандующего, а его место занял генерал Духонин.

В телеграмме, помимо прочего, шла речь о следственной комиссии, которая была образована Керенским в день начала открытого мятежа — 28 августа. «Чрезвычайная комиссия для расследования дела о бывшем верховном главнокомандующем генерале Л. Г. Корнилове и соучастниках его», впрочем, оказала корниловцам больше услуг, чем доставила неприятностей.

Мятеж, провокация, глупость?

Мы четко знаем хронологию мятежа, но историография за сто лет так и не смогла убедительно ответить на вопрос — чем было корниловское выступление?

Существует несколько основных версий, в каждой из которых важна роль злополучного треугольника Керенский — Савинков — Корнилов. Разберем основные гипотезы.

1. Ставка и Петроград договорились о совместных действиях по нейтрализации Советов. Каждый из троих был посвящен в утверждённый план, но провокация Львова все запутала, начался мятеж.

2. Одни и те же действия, предпринимаемые Ставкой и Петроградом, выполнялись во имя разных целей. Керенский не предполагал совершать каких-либо политических изменений, а перевод 3-го корпуса был только мерой предосторожности. Корнилов же думал, что будет объявлено военное положение и провозглашена директория или диктатура. В этой версии особенно интересно значение Савинкова — именно он, как управляющий Военным министерством, вызвал 3-й корпус в столицу.

3. Правительство считало, что корпус движется ради спокойствия столицы, а Корнилов на самом деле заранее спланировал военный переворот.

4. Савинков и/или Керенский сознательно совершили провокацию в отношении Главнокомандующего, втянув его в вымышленную борьбу с внутренним врагом и объявив мятежником.

Вариант с заранее подготовленным военным мятежом, распространённый в советской историографии, кажется нам наименее вероятным — Ставка оказалась совершенно не готова к открытому конфликту. Корнилов ждал Савинкова, Керенского и ряд других политических лидеров в Могилеве, предполагая, что те приедут добровольно. Никакой логистики на случай движения Главнокомандующего предусмотрено не было. Генералу логично было бы возглавить мятеж и использовать наиболее лояльные силы — Корниловский ударный полк и текинцев. Более того, зная характер Лавра Георгиевича, можно утверждать, что он не удержался бы от личного участия в установлении собственной диктатуры. Почему мятеж Корнилова провалился? Потому что никакого мятежа не было.

В Ставке ходили разговоры о диктатуре и перевороте, но дальше проектов и идей дело не шло. Выступление Корнилова, больше похожее на топанье недовольного ребенка ногами, было спровоцировано обстоятельствами и стало полной импровизацией. Максимум, о котором можно говорить — неподчинение приказу, но не вооруженный мятеж.

Политические амбиции Корнилова простирались в самых смелых планах до диктатуры, но после добровольного ухода Керенского. Более реальная перспектива — директория с Корниловым в её составе. Для этой рокировки, выполнения «корниловской программы» и (при благоприятных обстоятельствах) для разгрома Совета и потребовались части 3-го корпуса.

Выступление Корнилова должно было усилить позиции правительства, решить проблему двоевластия и в конечном счете оздоровить армию, но эффект был достигнут прямо противоположный.

«Да, произошло громадной важности событие; но все целиком оно произошло здесь, в Петербурге. Здесь громыхнулся камень, сброшенный рукой безумца, отсюда пойдут и круги. Там, со стороны Корнилова, просто не было ничего». (Гиппиус).

«Быховские узники» и рождение офицерского сопротивления

Вместе с Корниловым были арестованы: генерал Лукомский (начальник Штаба Главнокомандующего), генерал Романовский (генерал-квартирмейстер штаба), генералы Плющевский-Плющик, Тихменев и штатское лицо Аладьин. Завойко благополучно избежал ареста.

В штабе Юго-Западного фронта, поддержавшего мятеж, были арестованы: генерал Деникин (Командующий фронтом), генерал Марков (начштаба фронта), генерал Эрдели (командующий особой армией), генерал Ванновский (командующий 1-й армией), генерал Селивачев (командующий 7-й армией), генерал Орлов (генерал-квартирмейстер фронта), генерал Эльснер (начальник снабжения фронта).

Вскоре все они встретились в одном месте — тюрьме, расположенной в здании бывшей женской гимназии в уездном городке Быхов. Этот период в истории известен как «Быховское сидение». Достаточно посмотреть на фамилии арестованных, чтобы понять, что в Быхове оказались будущие вожди Добровольческой армии. Из всех перечисленных только генерал Селивачев примкнул к противоборствующей стороне (и то, вероятно, в силу обстоятельств).

Тепличные условия, которые были созданы для подследственных сочувствующими им представителями Чрезвычайной комиссии и Ставкой Главнокомандующего, несомненно, повлияли на все последующие события. Генерал Деникин вспоминал:

«Взаимоотношения Быхова и Могилева (Ставки и „Подставки“, как острили в Совете) были весьма оригинальны. Ставка несомненно сочувствовала в душе корниловскому движению. Духонин и Дитерихс испытывали тягостное смущение неловкости, находясь между двух враждебных лагерей. Сохраняя полную лояльность в отношении к Керенскому, они в то же время тяготились подчинением ему и отожествлением с этим лицом, одиозным для всего русского офицерства; их роль — наших официальных „тюремщиков“ также была не особенно привлекательна; моральный авторитет Корнилова в глазах офицерства сохранился и с ним нельзя было не считаться. Не раз Быхов давал некоторые указания Могилеву, которые в мере возможности Ставка исполняла».

Если бы сбылась тайная мечта Керенского и явная мечта Петросовета, и арестованные подверглись бы самосуду солдат или произошла бы еще какая-то неприятность (а предпосылки к подобному исходу имелись), то история однозначно пошла бы по иному пути. Но внутреннюю охрану Быховской тюрьмы несли лично преданные Корнилову текинцы. Солдаты георгиевского батальона, несшие охрану внешнего периметра, оказались в меньшинстве: «если солдат рота, то текинцев два эскадрона». Такое соотношение гарантировало узникам безопасность.

Именно в Быхове родились «корниловцы», в Быхове возникла идея Дона как места сосредоточения «контрреволюционных» сил, из Быхова растут корни и политической программы будущей Добровольческой армии, принятой в конце декабря 1917 года. Колыбель Белого движения была в Быховской тюрьме.

Сторонники Керенского, не говоря уже о большевиках, были крайне недовольны исходом дела. Победа правительства на фоне последствий для «мятежников» выглядела неубедительно, а следственная комиссия склонялась на сторону Корнилова. Никакого вердикта, впрочем, не последовало.

Пока генералы ждали исхода дела в тюрьме, в России произошли кардинальные перемены, известные ныне как Октябрьская революция. Как и следовало ожидать, желающих с оружием в руках защищать власть Керенского оказалось не слишком много.

Последним своим приказом и. о. Главнокомандующего Духонин 19 ноября 1917 года освободил всех «Быховских узников». Якобы при этом Духонин сказал: «Я подписал себе смертный приговор». Такое распоряжение могло возникнуть только по инициативе следственной комиссии по делу Корнилова, поэтому сам документ был составлен членом следственной комиссии Романом Раупахом на бланке комиссии и с её печатью. Фактически же документ был липой: ни одной подписи членов комиссии на нем не стояло.

К этому времени в тюрьме оставалось только пять человек — генералы Корнилов, Лукомский, Романовский, Деникин и Марков. Они разными путями прибыли на Дон.

…

Дело Корнилова было проиграно, но единственной силой, получившей реальные дивиденды от августовского кризиса, стали большевики, многократно упрочившие свои позиции в стране. После холодного душа «июльских дней» о таком нежданном усилении коммунисты не могли и мечтать. Победа между тем сама легла им в руки. «Одни большевики — истинные друзья народа. Вот вывод, который сделали солдаты после выступления…» — заключил полковник Верховский, назначенный Керенским новым Военным министром 30 августа.

Керенский, де-юре добившийся практически диктаторских полномочий, утратил значительную часть поддержки, особенно в офицерской среде. Политическая рокировка, ради которой и затевалось все движение, произошла — возникла Директория. Но без Главнокомандующего, упрятанного в тюрьму, этот процесс выглядел бесполезно. 1 сентября Россия с легкой руки Керенского стала «Республикой». Новый Военный министр Верховский провозгласил отказ от «корниловской программы». Так Керенский сбросил с себя тяжкий груз ответственности за непопулярные меры, навязываемые ему Корниловым. Демагогия, свойственная Керенскому, опять победила. Он утверждал, что «мрачные дни» позади и смертная казнь больше не понадобится. Как будто с разгромом Корнилова исчезли внутренние проблемы армии.

Савинков еще 31 августа был отрешен от должности генерал-губернатора Петербурга, одновременно он покинул свой пост в Военном министерстве. Как бы ему ни хотелось отмежеваться от участия в корниловском выступлении, Керенский ему больше не доверял. На какое-то время главными товарищами министра-председателя стали Верховский и Некрасов — наиболее яростные защитники правительства в дни мятежа.

«Мятеж» стал отправной точкой рождения офицерского сопротивления. Разгром Ставки стал ударом для военных, сочувствующих Корнилову, август уничтожил надежду на возможность бескровного решения внутригосударственных вопросов. Окончательно произошел раскол между солдатской массой и офицерами. Ситуация, и без того тяжелая, дошла до полного разрыва всяких конструктивных связей. Кроме того, произошли неизбежные изменения в сознании офицерства. Всем и каждому стало понятно, что власть Керенского дышит на ладан, а физическая угроза со стороны Советов становится все ощутимее. Офицеры понимали, что одной из причин поражения Корнилова стала их собственная неорганизованность. К тому же «офицерство почувствовало тогда, что его грубо оттолкнула социалистическая демократия и боязливо отвернулась от него — либеральная». Потеряли всякий смысл социалисты, кадеты, эсеры — запутанный политический мираж растворился, а за ним возникла реальность, в которой военные были предоставлены сами себе. Начиналась Гражданская война.

Все материалы Романа Гришина