Ранее: часть третья
ацистам усиление рейхстага было совершенно не нужно — они хотели шантажировать правительство, чтобы в конечном итоге войти в него, а вовсе не ослабить его навсегда как институт. Поэтому никто всерьез не собирался оспаривать президентский указ о роспуске и дальше, теперь, когда задача была достигнута. Парламент выполнил свою техническую роль, из этого инструмента сложно было выжать больше. После того как волна эйфории от позорного изгнания Папена схлынула, рейхстаг быстро согласился со своим роспуском. Новые выборы назначили на 6 ноября, и Гитлер был абсолютно спокоен за их результаты. Как выяснилось, зря.
Кампания шла тяжело. Немецкие избиратели банально устали от вечных выборов, назойливой агитации, пламенных речей и бесконечных обещаний, которые политики не успевали даже попытаться выполнить прежде, чем все начиналось заново. В прошлый раз Гитлер получил огромный кредит доверия. Он был еще не полностью растрачен, но люди начали заметно охладевать и терять интерес. Разочарованы были и многие представители деловых кругов — за свои деньги они надеялись увидеть что-то большее, чем процедурные перетягивания парламентского каната. Нацисты потеряли два миллиона голосов и 34 места в рейхстаге. Со 196 местами они все равно остались крупнейшей фракцией, но позиция их все же стала слабее, и тенденция стала очевидна. Коммунисты увеличили свое присутствие с 89 до 100 мест, а социал-демократы сократили свое со 133 до 121. Германская национальная партия прибавила почти миллион голосов (с 37 мест до 52) — и очевидно было, что большая их часть перешла от нацистов.
Результаты немного вдохновили Папена. Возможно, теперь Гитлер станет посговорчивее, его удастся подбить на какой-то компромисс, и канцлер сможет сохранить свою должность? 13 ноября Папен направил Гитлеру письмо с предложением встретиться и обсудить ситуацию. «Пробный шар», однако, не удался — Гитлер обставил встречу таким количеством условий, что сразу же стало понятно — ни о каком примирении или хотя бы смягчении позиции не могло быть и речи. Вместо этого, к глубочайшему изумлению Папена, он получил удар в спину от своего «друга» Шляйхера — тот предложил президенту отправить-таки кабинет в отставку и самому напрямую достичь согласия с основными политическими партиями, в первую очередь — с нацистами. 17 ноября 1932 года Франц фон Папен и его правительство ушли в отставку, а Гинденбург немедленно вызвал к себе Гитлера.
Они встретились 19 числа и проговорили более часа, а затем виделись еще 21-го. Общение было гораздо более теплым и обстоятельным, чем в прошлый раз. Гинденбург был готов обсуждать министерские портфели для нацистов. Самому Гитлеру он предложил два варианта — пост канцлера, если он сможет создать прочную парламентскую коалицию и предложить внятную программу, или вице-канцлерство под началом того же Папена, в новом «президентском» кабинете, который будет править снова в рамках чрезвычайных полномочий.
Это было уже что-то. Гитлер спешно прощупал вопрос о формировании коалиции — но добиться стабильного, гарантированного большинства у него не вышло. Центристы соглашались на сотрудничество — но только при условии, что Гитлер не станет добиваться диктаторских полномочий для себя (как раз одно из изначальных его условий — указ о чрезвычайных полномочиях канцлера, о котором он вел речь на прошлом раунде переговоров, означало именно это). Но хуже было другое — Хугенберг, лидер Германской национальной партии, вообще отказался от участия в коалиции. С кем Гитлеру было еще объединяться? Ну не с коммунистами или социал-демократами же. Гитлер вернулся к Гинденбургу и потребовал канцлерства без коалиции — то есть в «президентском» кабинете, вместо Папена. На это президент пока что не готов был пойти — на роль канцлера, действующего от его имени в рамках чрезвычайных полномочий, гораздо лучше подходил Папен, не блещущий умом и деловыми качествами, но зато понятный и управляемый. В конце концов Гинденбург дал Гитлеру письменный ответ. В нем он отказывался назначить фюрера НСДАП «президентским» канцлером, мотивировав это тем, что такое назначение «неизбежно перерастет в диктатуру одной партии», а этого не позволяла ни принесенная им президентская клятва, ни его совесть. Звучало это, конечно, благородно, но на самом деле Гинденбургу просто не хотелось рисковать потерей власти. Фельдмаршал не хотел диктатуры одной партии, но не имел ничего против диктатуры одной клики — в том случае, если эта клика состояла из его друзей.
Все это окрылило Папена. Папен, не слишком проницательный от природы и к тому же вообразивший о себе невесть что безо всяких к тому оснований (со случайными людьми в политике это часто бывает), почему-то решил, что отказ Гитлеру означает его, Папена, победу. Когда Гинденбург вызвал его и Шляйхера к себе вечером 1 декабря, Папен пребывал в полной, железной уверенности, что сейчас его опять назначат канцлером. Он не подозревал, что Шляйхер все это время тоже не сидел сложа руки. Используя свой контакт с Грегором Штрассером, он вел свои собственные переговоры с руководством НСДАП. Если нацисты так возражают против участия в кабинете Папена, возможно, они все же согласятся войти в правительство, где канцлером будет он сам, Курт фон Шляйхер? Через Штрассера он передал Гитлеру приглашение приехать в Берлин (тот успел уехать в Мюнхен) для обсуждения деталей. Гитлер, однако, решил потянуть время и вместо Берлина отправился в Веймар, где предложение Шляйхера обсудили на совещании высшего нацистского руководства. Штрассер был за то, чтобы принять предложение — или, во всяком случае, если и не войти самим в правительство Шляйхера, то гарантировать ему поддержку. Геринг и Геббельс горячо выступили против. Все эти хитрые маневры со стороны правящих кругов означали на самом деле только одно — Шляйхер и Гинденбург колебались, их решимость уже была изрядно подточена, они активно искали компромисса вовсе не из-за своего благорасположения и симпатий к национал-социалистам, а как раз наоборот — потому что чувствовали свою слабость. Идти на компромисс в такой момент означало сдаться, уже имея победу почти что в кармане. Гитлер поддержал эту точку зрения. Сейчас требовался не компромисс, а неослабевающее давление на правительство — кто бы его ни возглавил. Гитлер не поехал на встречу. Вместо этого он велел эмиссару Шляйхера, майору Ойгену Отту (будущему послу Третьего рейха в Японии), передать своему хозяину его искренний совет — не брать на себя канцлерство. Однако к тому времени (утро 2 декабря) было уже поздно.
В Берлине буквально в эти же часы разворачивались драматические события. Накануне вечером, представ перед Гинденбургом, Папен произнес речь, в которой смело нарисовал достаточно масштабную программу преобразований. Свое назначение канцлером он полагал само собой разумеющимся, а своей основной задачей видел окончательное лишение рейхстага реального веса в германской политике и последующее внесение поправок в конституцию, которые должны были по сути свернуть все демократические институты Республики и превратить ее в неприкрыто авторитарную диктатуру с почти ничем не ограниченной властью президента. Конечно, добавил Папен, он понимал, что столь резкие и радикальные изменения вступают в некоторое противоречие с президентской клятвой, столь много значившей для Гинденбурга, но, во-первых, в конечном итоге он сам ведь именно таких преобразований и хотел для Республики, а во-вторых, в существующей ситуации другого выхода просто не было.
Того, что произошло в следующий момент, Папен совершенно не ожидал. Шляйхер, которого он считал чем-то вроде молчаливой «группы поддержки», вдруг откашлялся и произнес: «Вообще-то нет. Убежден, что другой выход есть». И затем генерал развернул перед изумленной публикой свой проект. Править конституцию не требовалось. Шляйхер был уверен, что сможет сколотить действенную парламентскую коалицию, которая позволит ему провести нужные реформы, не прибегая к чрезвычайным полномочиям. Центристы и социал-демократы уже были у него в кармане (как и поддержка профсоюзов). Но кроме того у него уже имелись предварительные договоренности с Грегором Штрассером. Штрассер инициирует раскол внутри НСДАП. По предварительным оценкам, он мог отколоть от нацистской фракции в рейхстаге порядка 60 депутатов. Вместе с ними у коалиции Шляйхера будет решающее большинство, и он сможет уверенно проводить через рейхстаг нужные законы.
Гинденбург был в шоке. Конечно, старый фельдмаршал и в самом деле болезненно воспринимал необходимость почти открыто попрать данную им клятву, которую предусматривала программа Папена. Он был хоть и деспот по натуре, но одновременно — честный и принципиальный прусский солдат, и данное слово много для него значило. Строго говоря, программа Шляйхера сама по себе была для него более приемлемой. Но… его покоробило то, как Шляйхер беззастенчиво подставил Папена, считавшего его своим другом. Не нравился ему и предложенный Шляйхером «подлый» маневр против Гитлера. Гинденбург, конечно, не питал большой любви к «богемскому капралу» и сам упрекал его в нарушении данных обещаний, но ему претили удары кинжалом в спину. Гинденбург был рыцарем. Биться — так лицом к лицу, и желательно — с открытым забралом. Разумеется, именно это делало его скверным политиком. Выслушав Шляйхера, президент повернулся к Папену и будничным тоном спросил: «Как скоро Вы сможете сформировать правительство?»
Казалось, что Шляйхер, пытавшийся одновременно вести даже не двойную, а тройную игру (одновременно с Папеном, Штрассером и Гитлером — ведь Гитлеру он накануне тоже направил предложение участвовать в новом кабинете), наконец-то перехитрил сам себя. Однако Папену рано было торжествовать победу (а Гинденбургу рано было успокаиваться). «Серый кардинал» не собирался сдаваться. Когда Папен на следующий день (то есть 2 декабря) собрал заседание кабинета для объявления дальнейшего плана действий, Шляйхер (военный министр, напомним) встал и заявил, что в сложившейся ситуации выполнить директиву, данную президентом, не представляется возможным. В случае назначения нового «президентского» кабинета во главе с Папеном по всей стране неизбежно поднимется волна протестов и забастовок (напомним, что Шляйхер неоднократно хвастался своей дружбой с профсоюзами), причем полиция и армия совершенно не гарантируют, что смогут обеспечить бесперебойное функционирование транспортной системы и снабжение столицы всем необходимым. Затруднительно им будет и поддерживать правопорядок в случае ожидаемых массовых вспышек насилия вплоть до гражданской войны (тут явно имелись в виду СА). Генеральный штаб (по словам Шляйхера) провел специальное исследование на сей счет, и сейчас его автор готов лично представить кабинету свой доклад. Автором оказался тот самый майор Отт, который меньше суток назад выступал посредником на переговорах с Гитлером. Суть доклада сводилась к тому, что имеющихся в распоряжении армии сил и средств недостаточно для того, чтобы одновременно защищать границы Республики и поддерживать порядок в стране, если начнутся вооруженные выступления нацистов и/или коммунистов. Памятуя о весьма скромной численности Рейхсвера, а также о том, что практически у всех крупных политических партий в стране (включая и национал-консерваторов, и социал-демократов, и тех же коммунистов) имелись свои военизированные отряды, готовые вцепиться друг другу в глотку при первой же провокации, доклад не выглядел такой уж фантастикой. Тем не менее факт остается фактом — угрозы всеобщей стачки и массовых беспорядков пока что были всего лишь угрозами, а вот германская армия предъявила правительству вполне конкретный ультиматум. Папен должен был уйти. Терпеть новое его канцлерство военные не собирались.
Папен кинулся за помощью к Гинденбургу — он надеялся, что президент отправит Шляйхера как министра обороны в отставку, а его, Папена, оставит канцлером. Но Гинденбург устал. «Мой дорогой Папен, — сказал президент, прослезившись, — я слишком стар, чтобы взвалить на себя ответственность за гражданскую войну. Наша единственная надежда — дать Шляйхеру попытать удачи». Франц фон Папен был отправлен в отставку — хотя Гинденбург успел еще несколько раз сказать ему о том, как он искренне сожалеет, и даже прислал ему через день письмо с таким же содержанием, и свою фотографию на память.
Генерал Курт фон Шляйхер стал канцлером Германии. Момент его триумфа был одновременно и началом конца его карьеры. Оставаясь в тени и манипулируя другими, Шляйхеру долго удавалось балансировать разные политические силы друг против друга — но перед ним самим не стояла никакая реальная политическая сила. Опереться он мог лишь на личную связь с президентом Гинденбургом — именно эта дружба придавала ему авторитет в глазах генералов (для которых фельдмаршал был чем-то вроде непогрешимого полубога), и гражданских политиков (для которых Шляйхер был человеком, вхожим в высшие круги вершителей судеб, «приближенным к особе»). Однако его последний шедевр интриги, принесший ему канцлерство, нанес ему непоправимый вред, хотя сам он не сразу это понял. Этот высокий образец политической подлости и двурушничества навсегда лишил Шляйхера доверия Гинденбурга. Старик был вынужден пойти у него на поводу — но так и не смог ему этого простить. Дружба Шляйхера и Гинденбурга умерла. А кроме этой дружбы у Шляйхера за душой ничего и не было. В тот день, 2 декабря, Геббельс, как обычно проницательный и едкий в своих политических комментариях, написал в дневнике кратко: «Шляйхер назначен канцлером. Он не протянет долго».
Шляйхер протянул пятьдесят семь дней.
Начал он свое канцлерство — как он и обещал Гинденбургу — с попытки расколоть нацистов. 3 декабря (на следующий день после назначения) он обратился к Грегору Штрассеру с предложением занять пост вице-канцлера и премьер-министра Пруссии. Момент для раскола партии выглядел более чем подходящим. НСДАП переживала не лучшие времена. Разочарованные олигархи-промышленники (которые давали деньги на великие свершения, а вместо них получили лишь нескончаемые бодания с правительством и упорные отказы занять хоть какой-нибудь значимый пост) один за другим сворачивали финансирование. Партия оказалась на грани банкротства. В декабре Гитлеру пришлось урезать зарплату партийным функционерам. Издатели многочисленной партийной прессы стояли в очереди в его секретариате, требуя денег и грозя остановить печатные станки. Прошедшие как раз 3 декабря местные выборы в Тюрингии показали, что в сравнении с прошлой кампанией нацисты потеряли порядка 40% голосов. Очевидно было, что следующие выборы в рейхстаг могут прикончить партию, вернув ее в то состояние, в котором она пребывала в 20-е годы — мелкой парламентской фракции, не имеющей самостоятельного значения. Фаворит кризисного момента не смог должным образом воспользоваться своей удачей — и теперь ему предстояло забвение. Примерно это Штрассер и изложил Гитлеру на встрече партийного руководства 5 декабря, настоятельно советуя ему незамедлительно пойти на сотрудничество со Шляйхером и согласиться хоть на какие-нибудь должности в правительстве — потому что возможности лучше уже не будет. Если Гитлер продолжит упорствовать, партию ждет раскол, и многие пойдут за ним, Штрассером. Это отнюдь не пустая угроза — Грегор по-прежнему был популярен, особенно среди «левого» крыла партии, да и многие депутаты из нацистской фракции в рейхстаге, которым очень даже было что терять в случае нового роспуска парламента и новых выборов, могли бы поддержать его. Геринг и Геббельс традиционно выступили против Штрассера, заодно обвиняя его в измене и в тайных переговорах со Шляйхером (чистая правда). Гитлер попытался занять некую «среднюю» позицию. Нет, он по-прежнему не готов идти на сотрудничество со Шляйхером на его условиях, но он согласен на дальнейшие переговоры. Вот только вести эти переговоры от лица НСДАП отныне будет не Штрассер, а Геринг. На том собрание и закончилось, но два дня спустя Штрассер снова явился к Гитлеру, и на сей раз последовал долгий разговор тет-а-тет, который закончился бурной ссорой и взаимным криком. Вернувшись в свой отель, Штрассер написал Гитлеру пространное письмо, в котором изложил все свои претензии, обвинил лидера в том, что он привел партию на край гибели, и под конец подал в отставку со всех партийных постов. Одновременно Штрассер направил соответствующие заявления во все утренние газеты.
Удивительно, но первым порывом Гитлера — хотя он, конечно, кричал об «измене» — было найти Штрассера и попробовать с ним все же договориться. Однако тот уже уехал из Берлина. Как оказалось, он просто собрал вещи, сел на поезд и укатил в Италию — отдыхать. Это была ошибка. Штрассеру следовало делать одно из двух — либо действительно договариваться с Гитлером (в этом не было ничего принципиально невозможного, как показывает пример того же Геббельса), либо — продолжать активную линию на раскол партии. Собирать сторонников, немедленно идти на прием к Шляйхеру. Могло и получиться. В любом случае, просто устраняться от дальнейшей борьбы было нельзя. Впрочем, как показала дальнейшая судьба Грегора Штрассера, он явно не очень хорошо понимал, в какую игру играет. Воспользовавшись его отсутствием, Гитлер перехватил инициативу. Общее руководство партийной организацией, которой заведовал Штрассер, отныне взял на себя лично фюрер. Совсем уж явные друзья Штрассера были изгнаны. Партийное руководство и руководителей отделений собрали на экстренный съезд в Берлине, где те подписали спешно составленную декларацию, в которой провозглашалась их полная и безусловная преданность лично Адольфу Гитлеру. Грегор Штрассер в одночасье потерял все свое хваленое влияние в партии. «Он мертвец», — написал Геббельс в своем дневнике. Пока только в переносном смысле.
Между тем 10 декабря (в разгар раскола) Гитлер получил через одного из своих контактных лиц в деловых кругах, известного финансиста барона Курта фон Шрёдера, просьбу о встрече от неожиданного, казалось бы, человека — от Франца фон Папена. Встреча состоялась в строжайшем секрете (теоретически) в доме Шрёдера в Кёльне утром 4 января 1933 года.
Со времени их предыдущего разговора многое изменилось. В тот момент Папен еще был канцлером, причем канцлером, уверенным в поддержке почти всесильного президента, а Гитлер ощущал себя самым могущественным и популярным политиком в Германии, и каждый из них считал, что может диктовать условия, на которые оппонент рано или поздно вынужден будет согласиться, стоит лишь проявить твердость. Теперь Папен был в отставке, преданный и выброшенный на свалку истории теми, кого он считал ближайшими друзьями, и больше всего на свете мечтающий о мести. Гитлер же за прошедший месяц с небольшим успел заглянуть в пропасть — и лишь чудом удержаться на краю. Да, он смог (пока) удержать партию от раскола, но финансовая проблема оставалась нерешенной, и падающая популярность тоже настоятельно требовала внимания. Если раньше вождь нацистов был уверен, что время работает на него, то теперь все оказалось наоборот. Необходимо было что-то менять, и притом быстро. Нужен был прорыв. Однако несмотря на все трудности у каждого за душой оставалось нечто, ценное для другого. У Папена — связи, политические и финансовые. У Гитлера… у Гитлера все еще имелась реальная сила в виде мощной партийной организации и частной армии, превосходящей Рейхсвер по численности в четыре раза.
Поэтому разговор втроем в кабинете Шрёдера, продолжавшийся два с лишним часа, проходил в совершенно иной атмосфере. На этот раз они были нужны друг другу. Если сравнивать со всеми предшествующими встречами между Папеном, Шляйхером, Гинденбургом и Гитлером (в разных комбинациях), то беседа в Кёльне оказалась беспрецедентной по эффективности.
Папен сообщил Гитлеру важнейшую вещь. Благодаря дружеским контактам с Гинденбургом ему было доподлинно известно, что президент, вынужденный уступить Шляйхеру по большинству пунктов, все же отказал ему в одном. Он не дал новому канцлеру полномочий для роспуска рейхстага (достопамятного указа, какой имелся в свое время у Папена). Значение этого инсайда в тот момент трудно переоценить. Роспуск рейхстага был в те дни ночным кошмаром Гитлера — новые выборы для НСДАП могли стать катастрофой. Роспуск рейхстага был незримым дамокловым мечом, висевшим над его головой и заставлявшим его воздерживаться от чересчур резких движений. Но вот выяснилось, что угрозы нет, и это меняла всё. Теперь Гитлер мог свалить Шляйхера, это было только дело техники. Тут же было достигнуто принципиальное соглашение о формировании совместного кабинета. Гитлер становился канцлером, но в обмен на это соглашался заполнить кабинет преимущественно кандидатурами Папена — при условии, что они согласятся с основными направлениями его политики. Эти направления Гитлер сформулировал следующим образом: в политической жизни Германии не должно быть социал-демократов, коммунистов и евреев. С этим Папен согласился. Более того, Папен гарантировал Гитлеру, что деловые круги Западной Германии (где он имел определенный вес, в том числе благодаря своему удачному браку) немедленно покроют все долги нацистской партии.
На следующее утро, 5 января, всех участников встречи ждал неприятный сюрприз. Встреча в Кёльне оказалась совсем не такой секретной, как они считали. Берлинские газеты вышли с подробными рассказами об их переговорах — и даже с фотографией Папена, входящего в дом. У Шляйхера были свои шпионы, и свой хлеб они ели не зря. Впрочем, принесли ли эти публикации Гитлеру больше вреда или пользы в долговременной перспективе — еще большой вопрос. Ведь если отбросить гневную обличительную риторику, в них можно было разглядеть как раз то, чего хотело германское общество (и, что особенно важно, часть германской элиты) — альтернативу.
Дело в том, что за прошедший месяц после своего назначения Шляйхер развернул довольно бурную политическую деятельность. Он не хотел быть просто очередным назначенным «сверху» канцлером, еще одним временщиком, пришедшим из пустоты и обреченным снова уйти в пустоту. Он желал, чтобы его правительство стало не просто «очередным», а началом настоящего «нового режима», новой эпохи в истории Германии. Для этого требовалась некая идеологическая основа и широкая поддержка населения.
Еще 15 декабря Шляйхер выступил по радио с пространной речью, в которой внушал слушателям, что он абсолютно нейтрален, что хоть он и генерал, но не отстаивает интересы своего класса и своей корпорации, а пытается работать исключительно на общее благо. Он не капиталист и не социалист, он вообще не оперирует такими понятиями, а просто пытается облегчить жизнь простым немцам. Его задача — ликвидировать безработицу и оздоровить экономику страны. Новых повышений налогов или снижений зарплат не будет. Более того, он отменяет последнее сокращение зарплат и пособий, введенное правительством Папена, и введенные тогда же сельскохозяйственные квоты, которые защищали интересы крупных землевладельцев. 800 000 акров земли будут изъяты у обанкротившихся юнкерских хозяйств и распределены между 25 000 крестьянских семей. Кроме того, его правительство будет жестко контролировать цены на товары первой необходимости. Популистская направленность всех этих мер была очевидна. Пропагандистский же эффект оказался не таким сильным: все это не находилось в кричащем противоречии со всей предыдущей деятельностью Шляйхера. До сих пор он последовательно защищал интересы крупного капитала и правящей элиты, а теперь из него, как из рога изобилия, посыпались чуть ли не социалистические инициативы. Было слишком заметно, что он пытается копировать чужую риторику.
Во всяком случае профсоюзы, с руководством которых Шляйхер говорил вскоре после этой речи по радио и которым он пообещал, ни много ни мало, что именно они, наряду с армией, станут одним из столпов новой Германии, отнеслись к этой риторике весьма скептически, и отказали канцлеру в своей поддержке.
С другой стороны, промышленники и особенно землевладельцы услышали канцлера хорошо — даже слишком хорошо. Многие решили, что это чистой воды большевизм. На стол Гинденбургу начали ложиться протесты и коллективные жалобы, в частности от различных аграрных ассоциаций. До поры их получалось игнорировать, но гораздо более серьезной была другая проблема — Шляйхер стал терять поддержку людей, участие которых в своем кабинете он считал уже гарантированным. Политический ветер менял направление.
Сначала он потерял Штрассера. Вернувшись с рождественских каникул в Италии примерно в то самое время, когда Гитлер встречался с Папеном, Грегор сначала подтвердил было свое желание войти в шляйхеровский кабинет и даже успел встретиться в этом качестве с Гинденбургом. Но потом почуял что-то такое в воздухе… и отправился просить прощения у Гитлера. Тот отказался с ним разговаривать. Однако другой посетитель, явившийся к фюреру в те же дни, был принят куда более радушно. Это был Хугенберг, лидер националистов, и пикантность ситуации заключалась в том, что у него тоже была предварительная договоренность со Шляйхером о вхождении в его правительство. Очень нехороший звоночек. Практически одновременно с этим нацисты одержали маленькую, но чрезвычайно важную для них победу на местных выборах в Липпе. Дело происходило в крошечном избирательном округе, который в других обстоятельствах остался бы незамеченным. Но после провалов и испытаний последних месяцев даже 17-процентный прирост голосов в городке на 90 тысяч избирателей воспринимался как триумф. Фортуна снова поворачивалась к ним лицом.
Победа в Липпе на самом деле имела значение еще и по другой причине. Она послужила своеобразным сигналом — о том, что у НСДАП все не так уж плохо и с ней можно иметь дело. И этот сигнал уловили два человека, которым предстояло сыграть не последнюю роль в разворачивавшихся событиях — государственный секретарь Майсснер и сын президента, Оскар фон Гинденбург, который был в некотором смысле самым вероятным претендентом на роль нового «серого кардинала» Республики с тех пор, как генерал Шляйхер «вышел из тени» и стал канцлером Германии. Оскар до сих пор не был замечен в симпатиях к нацистам, однако новости о новом благоприятном повороте в политической карьере Гитлера настигли и его. Победа в Липпе плюс широко, хоть и ругательски, растиражированные переговоры с Папеном — и все это на фоне нарастающего всеобщего разочарования в Шляйхере заставило Гинденбурга-младшего заинтересоваться.
Вечером 22 января 1933 года Майсснер и Оскар Гинденбург тайком выбрались из президентского дворца и на такси добрались до особняка в пригороде, принадлежавшего до сей поры мало кому известному члену НСДАП по имени Иоахим фон Риббентроп. Там их ждали Папен, Гитлер, Геринг и Фрик. Главная ценность Риббентропа для партии состояла в том, что он был личным другом Папена (они вместе служили на турецком фронте во время Великой войны). Собственно, именно участие в качестве удобного посредника в важнейших закулисных переговорах и стало ключевым моментом в карьере этого в общем-то весьма бледного и посредственного дипломата, загадочным для современников образом обошедшего по службе своих гораздо более талантливых коллег. Риббентроп просто оказался очень полезен Гитлеру в тот момент, когда решались важнейшие, судьбоносные вопросы — и Гитлер был ему за это благодарен.
Поздоровавшись, Гитлер немедленно пригласил Оскара фон Гинденбурга переговорить с глазу на глаз в соседней комнате, и тот согласился. Подробности разговора нам неизвестны — они не были известны и современникам, в том числе другим представителям нацистской верхушки. Одни говорили, что Гитлер предложил Оскару (и через него его отцу) по сути взятку. И впрямь, спустя несколько месяцев к земельным угодьям Гинденбургов таинственным образом прибавились 5 000 акров земли, причем освобожденных от налогов, а сам Оскар спустя полтора года вдруг совершил ничем не мотивированный прыжок из полковников в генерал-майоры — правда, у нас нет никаких доказательств, что в тот вечер в особняке Риббентропа разговор шел именно об этом. Другие высказывали резонные предположения, что Гитлер мог припугнуть Гинденбургов — ему могло быть известно о налоговых нарушениях, связанных, опять-таки, с их земельными владениями. Весьма вероятно, что фюрер успешно сочетал и то, и другое — кнут и пряник. В любом случае, на обратном пути в такси Оскар фон Гинденбург долго молчал, а потом сказал Майсснеру: «Ничего не поделаешь — нацистов нужно взять в правительство».
Теперь дело было за Гинденбургом-старшим. Упрямого старика взял на себя Папен. Задачу ему облегчал один момент: кабинету Шляйхера очевидным образом приходил бесславный конец. Генерал не смог выполнить свое главное обещание президенту — создать парламентскую коалицию, которая позволила бы обойтись без чрезвычайного положения. Он не смог ни заручиться поддержкой национал-социалистов, ни расколоть их. Националисты, центристы и социал-демократы тоже последовательно отказались с ним работать. Это был тупик. 23 января Шляйхер явился к президенту и сообщил ему официально, что попытка создать коалиционное правительство полностью провалилась. Поэтому он просил Гинденбурга распустить рейхстаг, ввести чрезвычайное положение и назначить правительство своим указом в соответствии со статьей 48 Веймарской конституции. Более того, он просил «временно упразднить» рейхстаг вообще и ввести в стране военную диктатуру. По сути он повторил предложение Папена от 2 декабря. Только теперь они поменялись ролями: Папен, хоть лично не присутствовал при разговоре, как раз накануне сообщил Гинденбургу, что у него есть прочные договоренности — в том числе и с Гитлером — о создании коалиционного правительства. Ирония ситуации не ускользнула от старого фельдмаршала. Выслушав Шляйхера, он напомнил ему о его собственных словах почти двухмесячной давности. Что изменилось? Ровным счетом ничего. Он отказал канцлеру в роспуске рейхстага и отправил его назад — пытаться собрать коалицию. Это был крах. Политическая карьера Курта фон Шляйхера кончилась. 28 декабря он официально подал в отставку. В тот же день Гинденбург попросил Папена обсудить с Гитлером вопрос формирования нового правительства.
Папен все еще сомневался: не сыграть ли ему в двойную игру еще раз и не попытаться ли обойтись без Гитлера вообще, в последний момент предложив президенту в качестве канцлера снова себя, с опорой на националистов Хугенберга? Уволенный Шляйхер последним своим политическим усилием направил к президенту главнокомандующего Рейхсвером, генерала фон Хаммерштейна, чтобы предостеречь его против происков Папена. Уж лучше Гитлер! Гинденбург, однако, ответил Хаммерштейну, что вопрос о назначении Гитлера даже не стоит. На следующий день, 29 января, Шляйхер послал того же Хаммерштейна (главнокомандующий в роли курьера, каково?) уже к Гитлеру — предупредить о кознях Папена. Гитлер остался абсолютно спокоен, Геринг только что принес ему новость из президентского дворца — о его назначении канцлером будет объявлено на следующее утро. Вся нацистская верхушка расслаблялась в доме у Геббельса на Рейхсканцлерплатц, когда появился еще один посланник от Шляйхера, который сообщил нечто совсем экстраординарное: Шляйхер и Хаммерштейн подняли по тревоге гарнизон Потсдама, они собираются арестовать Гинденбурга и провозгласить военную диктатуру. На самом деле это была выдумка — по всей видимости, выдумка эмиссара. Шляйхеровская Германия была настолько переполнена интригами, заговорами и предательствами всех мастей, цветов и калибров, что продолжала плодить их даже из могилы.
Гитлер, однако, принял меры. Берлинские СА были подняты по тревоге, немедленно были поставлены в известность симпатизировавшие нацистам чины берлинской полиции, а генерал фон Бломберг (военный министр в новом правительстве) получил приказ немедленно направиться в Берлин, прямиком в президентский дворец, чтобы сразу же после вступления канцлера и правительства в должность гасить любые военные мятежи. По факту никаких чрезвычайных ситуаций не возникло, а мобилизованные штурмовые отряды пригодились тем вечером для масштабного факельного шествия мимо окон президентского дворца. Старик-фельдмаршал наблюдал за ними из окна, кивая головой в такт прусским военным маршам. «Я и не знал, что мы взяли столько русских в плен под Танненбергом!» — вдруг обратился он с искренним изумлением к стоявшим вокруг. Сознание его было далеко, совсем в другом месте и времени. Веймарская республика уходила в небытие смесью фарса и высокой трагедии.
Факельное шествие СА 30 января 1933 г.
Такой — или примерно такой — конец, видимо, был неизбежен. И дело не в происках «злого гения» Гитлера, не в идеологии национал-социализма. НСДАП вообще довольно случайный элемент во всей это эпопее. Правда в том, что ее могло бы и не быть. И Гитлера как политика тоже могло бы и не быть, и не так уж многое изменилось бы в истории гибели Республики. Существенные изменения начались бы потом, когда персональные идиосинкразии и пристрастия конкретного человека начали формировать германскую политику. Но Веймарская республика все равно пала бы примерно так же, как пала, и примерно тогда же, когда пала, с Гитлером или без него. Ни одна из политических сил, реально претендовавших на формирование будущего Германии на рубеже 1920-х и 1930-х годов, не предполагала сохранения Республики. По большому счету, Республика была обречена с того самого момента, как демократия из работающей системы превратилась в ширму для закрытой, закулисной борьбы за власть. Более того, если бы демократические институты Республики реально функционировали так, как должны были, шансы Гитлера прийти к власти вообще стремились бы к нулю. Даже на пике своей демократической активности он не смог и близко подойти к тем результатам, которых добился в итоге интригой, закулисными махинациями и силовым давлением. В нормальной демократической стране Гитлер невозможен — там возможна максимум Марин Ле Пен. Гитлеры — это удел «суверенных» псевдодемократий. Это если есть подходящий человек, соединяющий в одном лице нужные таланты и харизму. Если его нет, история отлично справится и без него. В Германии на месте Гитлера мог оказаться любой из полудюжины других персонажей — или все сразу, «коллективный Адольф». Результаты были бы те же самые: авторитарная власть в руках неумных, нерешительных, зато уверенных в своей непогрешимости и неуязвимости людей, при остром экономическом и политическом кризисе — это верный рецепт катастрофы.
И Германии теперь предстояло пожинать ее плоды. Йозеф Геббельс однажды написал в своем дневнике: «Придя к власти, мы никогда больше ее не отдадим. Им придется выносить наши мертвые тела из министерств».
Как это часто случалось у Геббельса, его слова оказались пророческими.
