Ранее: третья Дума
Спокойная, даже в чем-то рутинная работа третьего созыва оказала благотворное влияние на страну. Угроза новых революционных волнений уходила в прошлое, общество следило за прениями, но не вмешивалось в них. В отличие от Первой Думы «народного гнева» и Второй Думы «народной мести», Третья оказалась Думой «народной работы». Ее успех позволил некоторым современникам считать, что четвертый созыв станет продолжением этих процессов. «Могло казаться, что переход от Третьей Думы к Четвертой, — писал Милюков, — есть простое продолжение того, что установилось за предыдущие пять лет».
Выборы
Последняя сессия третьей Думы была использована многими партиями как способ набрать политические очки. Правительство, как неизменный самостоятельный игрок, также осознавало необходимость активного влияния на избирательный процесс. Подготовка к выборам началась еще при Столыпине, который, разочаровавшись в октябристском центре, решил сделать основной упор на умеренно правых, в особенности на националистов. Государственные субсидии полились рекой. Наиболее значимые печатные издания были взяты на содержание бюджета, губернаторов и местных чиновников обязали помогать региональным отделениям правых партий. Премьер потребовал от министра финансов Коковцова 4 миллиона на предвыборную агитацию (эта сумма «в порядке обычного торга» потом была сокращена до трех миллионов, а выплата растянута на 2 года).
Предвыборное собрание конституционно-демократической партии в зале Тенишевского училища во время заседания IV Государственной думы
Правительство, лоббируя свои интересы, давало деньги многим деятелям. Коковцов, став позже председателем Совета Министров, поинтересовался, куда уходили эти средства, и оказалось, что «все побывали тут, за исключением к.-д. и отчасти октябристов», но больше всего поглощали представители правого крыла (Марков 2-й, Дубровин, Пуришкевич) и националистов: Замысловский и Савенко. К чести последних, они отказались от субсидий в декабре 1911 года после того, как оппозиция подняла вопрос о «темных деньгах». «Но другие требовали прибавок» — Пуришкевич, например, обещал Коковцову «затмить самые смелые ожидания» всего за… миллион рублей.
Честных выборов и не планировалось. Министр внутренних дел Макаров в обход премьера назначил своего человека Харузина ответственным за проведение кампании. Это дало свои результаты: избирательные съезды стали тасоваться на произвольной основе для составления требуемого большинства; лица, заподозренные в политической неблагонадежности, устранялись с расчетом на то, что их жалобы на неправильное лишение избирательных прав будут рассмотрены уже после выборов; целые группы лишались избирательных прав или фактической возможности участвовать, например, евреи, пользовавшиеся только «условным правом жительства». На самих выборах присутствовали земские начальники, нежелательные — отменялись. Коковцов в своих воспоминаниях писал, что на встрече с губернаторами поднимался вопрос о влиянии на выборы. Большая часть губернаторов начала причитать, что казенных газет никто не читает, а земские начальники не пользуются доверием и не могут влиять на выбор крестьян. И только нижегородский губернатор Хвостов цинично заметил, что уже устранил наиболее опасные элементы от выборов, а избраны будут уже «совершенно надежные в политическом отношении» лица. Когда его коллективно осудили, он заявил, что «вся наша беда в том, что мы не умеем или не желаем управлять; боимся пользоваться властью, которая находится в наших руках, а потом плачем, что другие вырвали ее у нас».
Предвыборные собрания, аналог американских кокусов, не разрешались партиям, не получившим государственную «аккредитацию», и более того, даже их названия запрещалось произносить, печатать и даже писать. Используя административное давление, к участию в выборах было привлечено духовенство, что привело к совершенно диким результатам, когда в 49 губерниях на 8764 уполномоченных приходилось 7142 священника, «в двадцати губерниях, — пишет Ольденбург, — они составили 90 процентов уполномоченных».
Составление списков выборщиков
Чтобы избежать скандала, было законодательно запрещено посылать в Думу более 150 духовных лиц. Однако, собравшись по требованию начальства, священники мало интересовались политикой — духовенство «не составило какой-либо партии и далеко не всегда голосовало за правых», как того боялись кадеты. Более того, припомнив октябристам поддержку законопроекта о свободе совести, они забаллотировали ряд видных октябристов — даже Родзянко прошел, лишь упросив губернское начальство выделить попов в отдельную курию. В связи с тем, что клирик считался хозяином принадлежащей приходу земли, то целая курия реальных землевладельцев практически полностью была исключена из процесса. «В темную», как выразился Милюков, прошел первый этап.
Второй этап был уже честнее. В пяти больших городах были прямые выборы, что уменьшало возможности для махинаций с куриями. Это дало свой эффект — в основном проходили оппозиционные кандидаты, и даже октябристы оказались забаллотированными не только слева, но и справа. Главной сенсацией стал провал Гучкова в Москве — он набрал всего 1200 голосов.
По итогам выборов Милюков дает следующие цифры:
Правые и примыкающие — 65 (+13)
Националисты и умеренные — 88 (+27)
Группа центра — 32
Октябристы и примык. — 98 (-35)
Прогрессисты и примык. — 48 (+9)
Кадеты и примык. — 59 (+6)
Поляки, литов. и белорусы — 15 (-15)
Мусульмане — 6 (-3)
Трудовики — 9 (-5)
Эсдеки — 15 (+1)
Беспартийные — 7 (-9)
Небольшое изменение результата голосования по сравнению с итогами выборов в Третью Думу («в 1907 году победой правительства») в новых условиях 1912 года привело к «успеху оппозиции». Сперва ни левая пресса, ни правительство не осознавали свершившегося факта, первая даже в знак протеста начала писать о «комедии выборов». У обеих сторон были основания заблуждаться, их подталкивала официальная статистика Думы, показывавшая якобы намечающееся правое большинство. Там по документам числилось 146 правых, 81 националист, 80 октябристов и всей оппозиции вместе 130 депутатов, но неожиданно выяснилось, что многие священники и крестьяне, огульно причисленные к правым, на самом деле были октябристами или даже прогрессистами. «Существовавшее на бумаге правое большинство растаяло», — пишет Ольденбург. Немного усилились кадеты и прогрессисты, октябристы пострадали незначительно, а вот правое крыло раскололось: влево ушла «группа центра», утянув за собой 32 депутата.
Правые растеряли всю свою привлекательность — антисемитизм (может быть, небезосновательный, но слишком уж громкий), расколы, скандалы, странные лидеры. Ольденбург описывает положение: «Разброд царил в правых кругах, где отдельные организации вроде Союза Михаила Архангела, с В.М. Пуришкевичем во главе, больше занимались сведением счетов с другими правыми, чем борьбой с революцией». Премьер Коковцов в своем интервью для «Берлинер тагеблатт» сказал, что все политические пересуды заканчиваются на расстоянии 100 километров от больших городов. «Хотя русская печать иронизировала по поводу этих слов, они были весьма близки к истине», — заметил Ольденбург.
Оппозиционное большинство
Понимая свое шаткое положение, октябристы, ушедшие в оппозицию власти, стали искать новых союзников — ими стали левые. В качестве председателя был переизбран октябрист Родзянко, а место товарища занял прогрессист кн. Урусов.
Вступительная речь председателя Думы оказалась полной неожиданностью. После слов благодарности за переизбрание и выражения верноподданнических чувств Самодержцу Всероссийскому Родзянко заявил, что он является «убежденным сторонником представительного строя на конституционных началах» и призвал депутатов путем законотворчества прийти к «устранению в условиях повседневной народной жизни проявлений недопустимого произвола». Услышав такие заявления, правые демонстративно удалились из зала.
Молебен в Колонном зале Таврического дворца перед открытием Четвертой Государственной думы
Программа правительства
Через несколько дней, на седьмом заседании, перед парламентариями выступил Коковцов, заменивший на премьерском посту Столыпина. Новый председатель Совета Министров был известной фигурой и даже занимал пост министра финансов в правительстве Петра Аркадьевича. В своей речи он высоко оценил работу третьего созыва и, перечислив наиболее важные принятые законопроекты, призвал Думу вступить на почву, «к которой в течение пяти лет приложено было ее предшественницей немало труда и государственной мысли». «На этой твердой почве государственные учреждения призваны к неуклонной охране издревле положенных в основу русской государственной жизни и освещенных ее историей — единства и нераздельности Империи, первенства в ней русской народности и веры православной, под благодетельным воздействием которой создалась, окрепла и живет русская земля». После этих слов правое крыло разразилось аплодисментами.
Коснувшись этнической политики, оратор заявил, что к другим народностям, проживающим на территории Империи и признающим Россию своим отечеством, отношение должно быть благожелательным, ведь «под сенью русского двуглавого орла достаточно простора для спокойной жизни всех народностей». Это касается и вопросов веротерпимости и сохранения самобытного строя Финляндии при более тесном ее «единении с Империей» и имперским законодательством.
Следуя традиции, заложенной Столыпиным, в конце своего выступления премьер представил парламенту правительственную программу, по большей части вытекающую из «преобразований последних лет». Она состояла из следующих пунктов:
1. Реформа местного самоуправления с расширением избирательной базы земств и улучшения городового положения. К этому пункту правительство также относило вопросы народного здравия, общественного призрения, страхования, пожарной службы и дорог.
2. Отмечая важное значение приходов для крестьянской жизни, правительство озаботилось улучшением законодательства в этой сфере — «оживление церковных приходов под ближайшим пастырским руководством приходского священника должно быть, по справедливости, признано одной из важнейших задач».
3. В рамках реализации обещаний манифеста от 17 октября, в Думу были внесены законопроекты о неприкосновенности личности, чрезвычайном положении, и проект упорядочивания паспортной системы для облегчения «сношений с иностранными государствами». Кроме этого правительство приступило к разработке проекта нового устава о печати. Услышав последнее, Маклаков удивленно воскликнул с места: «Еще только разрабатывается?», явно намекая на нерасторопность при решении таких важных вопросов. Коковцов, не растерявшись, ответил: «Так точно. В этом отношении правительство не скрывает от себя всей трудности изыскать приемлемые пути к разрешению этой давно назревшей государственной потребности». Последним в данном пункте был законопроект об облегчении правил учреждения и регистрации обществ, открывавший путь к развитию политического плюрализма и способствующий выходу многих партий «из тени».
Группа депутатов на торжествах, посвященных 300-летию Дома Романовых. 1913
4. Для реализации равноправия всех жителей Империи был предложен проект вотчинного преобразования, содержащий постановление с распространением гражданского законодательства на всю территорию Империи, не исключая Царства Польского, прибалтийских и бессарабских губерний. «Ибо нет более крепкого цемента для объединения различных частей государства, — говорил председатель Совета Министров, — как единство применяемых в них правовых норм». Также было указано, что разрабатывается проект преобразования каторги, предусматривающий отбывание наказания в особо приспособленных тюрьмах, без последующего поселения в Сибири.
5. К развитию народного просвещения правительство также подошло крайне последовательно. Был внесен законопроект об обеспечении преподавательского состава церковно-приходских школ, вошедших в систему школьного образования. Министерство народного просвещения озаботилось созданием учреждений внешкольного образования и развитием педагогических институтов, созданием нового устава ВУЗов и СУЗов, а также техническим обеспечением ремесленных отделений при низших учебных заведениях. Между прочим была начата подготовка к открытию политехов в Самаре и Екатеринбурге, высшего сельскохозяйственного заведения в Западной Сибири, медицинского института в Ростове-на-Дону и высшего учебного заведения на Кавказе.
6. Изменение характера экономических взаимоотношений, отход от натурального хозяйства и, как следствие, зависимость народного хозяйства от местных условий и мировой конъюнктуры диктовали, по мнению правительства, необходимость в поддержке русской экономики на мировом рынке, «так как только при этом условии возможно прочное и действительное экономическое процветание нашей родины <…> на началах национальной независимости». При этом правительство не считало нужным останавливаться только на «покровительственной политике», а в основном содействовать «развитию и усовершенствованию всех отраслей народной производительности». В рамках этого предлагалось в сельскохозяйственной области продолжать политику «взращивания» нового крестьянина «на началах личной собственности». Для защиты развивающейся промышленности правительство начало подготовительные работы по изменению таможенных тарифов и заключению новых торговых договоров. Внутри же страны, наоборот, своей задачей оно видело облегчение и стимулирование личной инициативы: был представлен законопроект, упрощающий порядок открытия фабрик и заводов. В области кредитования были предложены законопроекты об обществах взаимного кредита, о городских кредитных обществах, о банкирских заведениях и проекты, нормирующие деятельность коммерческих и земельных банков. Коковцов замечал, что «недостаток дешевой и доступной ссудной помощи задерживает подъем сельскохозяйственной культуры». Кроме того, планировалось провести целый ряд мер по «облегчению речного судоходства, устройства морских портов и поощрение торгового мореплавания на внешних морях под русским флагом».
7. Следующим важнейшим вопросом была государственная оборона. Премьер выразил надежду, что четвертый созыв продолжит дело возрождения флота с тем же рвением, что и Третья Дума.
8. Логически вытекающим из предыдущего пункта стал вопрос об отношении Государственной Думы к событиям, разворачивающимся на Балканах, где сербы, болгары и греки вели совместную борьбу с Турцией. Правительство предлагало выступить посредником между воюющими странами и «найти способы примирительного разрешения всех вопросов, затрагивающих их интересы и справедливые запросы Балканских государств».
В заключение своей речи председатель Совета Министров выразил надежду, что Четвертая Дума, отринув партийную предвзятость, немедленно приступит к рассмотрению предложенных правительством законопроектов, ведь «Государь Император ожидает от вас труда спокойного и согласного, который один только и может быть трудом производительным».
Депутация с иконой Николая Чудотворца
Оппозиционная Дума
Премьерская речь затянулась, и Родзянко принял решение перенести обсуждение на следующее заседание. Прения открыл Пуришкевич, который в своей манере возмутился тем фактом, что Коковцов не произнес речь, как он делал это раньше, а зачитал. Не меньше депутата возмутила реакция западных стран, принявших правительственную декларацию благосклонно и с «некоторым удовлетворением»: «Пусть его хвалят так, — сказал он, — мы относясь вдумчиво к каждому слову <…> не может отнестись иначе, как отрицательно к большей части того, что было сказано». Главной претензией к речи премьера была ее размытость. «Это было не что иное, — ругался Владимир Митрофанович, — как сухое оглавление большого многотомного труда, из которого мы не можем составить себе представление о последовательном развитии хода этой законодательной работы и ее характера».
Помимо этого, Пуришкевич поставил в вину председателю Совета Министров то, что в речи раздавались как патриотические, так и либеральные лозунги, и назвав это «политическими качелями», заявил, что правые не уверены в твердости правительственной политики. «Довольно, говорим мы, провозглашать девизы».
Продолжая свою критику, лидер правых обвинял власть в том, что она не научилась ничему во время революции 1905 года, и сейчас происходит тот же процесс полевения и «революционизирования» народных масс, в первую очередь из-за веры правительства в искренность левых партий. Таким образом, если, как призывает премьер, «отбросить партийные счеты, партийные отношения» и начать «работать всем дружно», то это откроет возможность антигосударственным элементам проводить свою разлагающую деятельность. По мнению Пуришкевича, такие господа, как «член Думы Шингарев, член Думы Милюков, члены Думы, сидящие в партии народной свободы» приведут в города с помощью разнообразных съездов своих людей, подготавливающих полевение, которые выступят «в момент необходимый, в момент нового возникновения гражданской смуты». После этих слов с левых скамей послышался смех и рукоплескания.
Увы, в каком-то смысле обвинения Пуришкевича оказались пророческими — рассуждая о лояльном отношении правительства Коковцова к левым, он сказал: «Не это внушает нам опасение за деятельность правительства, не эти господа, не большевики, не меньшевики, не, как их называют, паршевики, нет, не они, а другие господа. <…> В гораздо большей степени беспокоит нас отношение правительственной власти к кадетам, и фракциям, стоящим правее, которые надели в настоящее время маску лояльности для того, чтобы легче иметь возможность осуществлять свои преступные задачи». Слева резко отреагировали на слово «паршевики». Чхеидзе даже прокричал с места: «Мерзавец, негодяй, мошенник!».
Заканчивая свою часовую речь, представитель правых призвал Государя объявить войну «лоскутной империи», так как такая война будет не только крайне популярной в обществе, но и позволит сплотить разные политические силы на позициях патриотизма.
Группа депутатов в Кронштадтском порту
Следом слово взял представитель большевицкой фракции Р.В. Малиновский. Основная часть его критики сводилась к тому, что бюджет государства формируется на основе торговли водкой и косвенных налогов, притом что существует еще и государственный долг в размере 11 млрд рублей, требующий ежегодно 400 млн рублей выплат по процентам. Он призывал сократить военный бюджет, сократить железнодорожное строительство, сократить расходы на пенитенциарную систему и увеличить статьи расходов на народное образование. Дальше, разумеется, были долгие разглагольствования о страдающем и голодающем народе с выдуманной статистикой и обвинением фабрикантов в эксплуатации рабочих. Все это вызвало громкий хохот справа, на который Малиновский попытался отреагировать, но получил ответ: «Мы вас не слушаем». Далее начался балаган: Чхеидзе ругался, правые кричали, оратор пытался вставить слово, но его никто не слушал. Председатель еле успокоил распалившихся депутатов, и Малиновский продолжил.
Он обвинял фабрикантов и капиталистов в нарушениях законодательства, в принуждении к занятию проституцией, в халатности, приводившей к смертельным случаям. Под конец депутат стал зачитывать некий «наказ рабочих», содержащий бессмысленную и беспощадную программу социал-демократов. Родзянко пытался его остановить и даже несколько раз угрожал лишить слова, но оратор ответил «лишайте», и дочитал «наказ» до конца.
На депутате Малиновском необходимо остановиться подробнее. Рано осиротев, он перебивался попрошайничеством и мелкими кражами, пока не был арестован и осужден за воровство. Освободившись, он пошел в армию, где прослужил до 1905 года. Во время Первой русской революции поддержал эсдеков и в 1906 году вступил в РСДРП. Во время пражской конференции эсдеков был избран в ЦК партии.
В Четвертую Государственную думу прошел от рабочей курии Москвы, и присоединился к фракции большевиков. Как-то раз во время его выступления Пуришкевич подошел к кафедре и, громко хлопнув ладонью, оставил на ней круглый серебряный рубль, а Марков II с места крикнул: «Сребреник иуды». Оказалось, что товарищ Малиновский с 1910 года работал на охранное отделение, получая огромное жалованье, в среднем превышающее зарплату директора Департамента полиции на 1000 рублей. И он отработал каждый полученный рубль. Благодаря его наводкам были арестованы Н. Бухарин, С. Орджоникидзе, Я. Свердлов и даже сам Иосиф Джугашвили, более известный как Сталин. Он работал так тонко, что когда в меньшевицкой печати появились заметки о его работе на полицию, возмущенный Коба пошёл к газетчикам разбираться, требуя убрать клевету на кунака. Зачем правые депутаты устроили подобную сцену, неясно.
Закончив зачитывать эсдековскую программу, Малиновский уступил место кадету Маклакову, который также принялся критиковать курс правительства. В начале своей речи он обвинил Коковцова в том, что тот не стал говорить «тем языком, которым нужно говорить от России, чтобы им было сказано все, что правда, что Россия не хочет войны, не хочет завоеваний, не ищет ничего для себя, но чтобы было сказано тоже, не двусмысленно и без обиняков, что она знает в чем ее достоинство, ее исторический долг, и если она не ищет осложнений, то так же их не боится». И слева и справа и из центра Думы раздались громкие рукоплескания. Однако основной смысл всей его речи в конце концов свелся к обвинению чиновников, консерваторов и правых в расшатывании традиционных устоев и неуважении к монаршему слову — манифесту от 17 октября.
В конечном итоге Маклаков обвинил правительство в слабой международной политике и нежелании принять деятельное участие в судьбе угнетаемых соплеменников и единоверцев в Галиции, Буковине и Угорской Руси. «Мы можем сказать только одно, если теперь наступает роковой час развязки и если правительство окажется неготовым встретиться с тем, что предстоит испытать России, то над этим правительством будет грозный суд и Царя, и русского народа, и русской истории».
«В Думе произошло тоже нечто необычное, — писал позже Коковцов. — Вся левая половина вела себя совершенно сдержанно и прилично. <…> Но когда начались прения, то самые большие резкости полились со стороны националистов».
Это был провал. Третья Дума никогда не позволяла себе говорить с правительством в таком тоне — не просто критикуя, а угрожая. Парламент встал в оппозицию.
Во время заседания
Перед войной
В воздухе отчетливо ощущался запах пороха. Балканы приковали к себе взгляды русского общества, никто не оставался безучастен к судьбе маленьких стран, борющихся за место под солнцем. В октябре 1912 года Черногория объявила войну Османской империи, ее примеру последовали Болгария, Греция и Сербия. Как ни странно, но для России победа балканских стран сулила большие проблемы, так как слабая Турция могла распасться, а борьба за её наследство неминуемо привела бы к международной катастрофе, в которую были бы втянуты все Великие державы. Понимая, что Россия еще не готова к войне, русская дипломатия заняла совершенно не свойственную ей позицию — позицию защиты целостности Турции. Это привело к ряду важных сдвигов в русском обществе.
Мало того что Россия потеряла значительную часть престижа на полуострове — оказалось, что идея помощи христианским странам стала очень популярна не только среди народа, но и у политиков всех основных партий.
Война шла очень быстро: не прошло и месяца, как турки были наголову разбиты и вынужденно отступили к Чаталджи, в 40 км от Константинополя. От их европейских владений не осталось практически ничего, и уже в октябре Османская империя просила Великие державы о посредничестве. Случилось то, чего хотели избежать русские дипломаты — раздел Турции происходил в неблагоприятных для России условиях. Сазонов, министр иностранных дел, попытался сгладить ситуацию и предложил другим великим страна заявить о своей полной незаинтересованности. Франция, Англия и Германия не возражали. Но Австрия и Италия, сговорившись, решили создать из адриатических провинций Турции новое государство — Албанию. Не требуя для себя ничего, для албанцев они просили очень многого.
Австро-Венгерская империя не могла позволить Сербии получить выход к морю — австрийские войска частично мобилизовались и сосредоточились у русской границы. Российская Империя, в свою очередь, задержала целый призывной возраст. Это был ноябрь, и война казалась очень возможной.
Как пишет Ольденбург: «Победы балканских стран пробудили ликование и сочувствие в широких русских кругах. На задний план отступили вопросы внутренней политики». Все выступления членов думы носили явный милитаристский характер, и даже Родзянко, председатель парламента, в феврале 1913 года призывал Императора вмешаться в конфликт. Естественно, что принять такое предложение Государь не мог, так как это гарантированно привело бы к войне не только с Турцией и Австрией, но и с Германией и Италией — при совершенно неопределенной позиции Великобритании.
Выступление депутата Четвертой Государственной думы М.В.Родзянко перед призванными в армию у подъезда Таврического дворца. 1914 год
Лондонский мирный договор от 17 мая поставил точку в войне. Появилось новое государство — Албания, уменьшив собой размеры наследства, предназначавшегося Сербии и Греции, которые потребовали пересмотреть первоначальный договор с Болгарией. Последняя, пытаясь вернуть свой контроль над занятыми сербами и греками землями, двинула свою армию в Македонию. Началась уже вторая балканская война. Болгары просчитались: сербы и греки выстояли, а в тыл ударила Румыния. Турция, не объявляя войны, выдвинула свою армию и захватила Адрианополь, который в первой войне с тяжелыми потерями осаждали болгары. Война продлилась 10 дней.
Конец октябризма
Весь 1913 год проходил под знаменем возрождающейся общественной деятельности: начали появляться разнообразные комитеты, общества, съезды. Милюков со свойственным его натуре злорадством отмечал, что «публика совсем не интересуется вопросом, как распределить законодательный хлам, оставшийся в наследство от Третьей Думы». Под законодательным хламом певец свободы и демократии имел в виду великие реформы Столыпина.
Одним из самых важных мероприятий была конференция Союза 17 октября, прошедшая в Санкт-Петербурге 8 ноября 1913 года. Ее долго откладывали, пока, по выражению Милюкова, «Гучков священнодействовал в Думе». Но теперь лидер бывшей партии власти не попал в новый созыв, и ему не терпелось куда-нибудь выплеснуть свой политический зуд.
На эту естественную потребность политика, привыкшего быть в центре внимания, наложилась обида на Императора. Будучи человеком честолюбивым и желая показать свое высокое положение, Гучков начал всем передавать содержание частного разговора с Государем. Октябрист Савич пишет в своих «Воспоминаниях», что факт оглашения интимной беседы «государь воспринял как оскорбление, как предательство», но оскорбленным и обиженным счел себя почему-то глава Союза 17 октября.
Еще во времена Третьей Думы по стране начали распространяться письма Императрицы Распутину с двусмысленными признаниями в любви. Американский исследователь Ричард Бэттс, сравнив стиль этих писем со стилем писем царицы к мужу, пришел к выводу, что переписка с Распутиным, вероятнее всего, подделана. Когда полиция нашла оригиналы, то стало очевидно, что первоначальный текст был сильно искажен и исправлен. Но общественное мнение верило клевете. Поверил и Гучков, откуда-то раздобывший подделки и занявшийся распространением этой мерзости среди депутатов.
Общество начало обсасывать каждую строчку этой инсинуации. Солоневич писал по этому поводу: «На одну сотую секунды допустим, что распутинская грязь действительно была внесена внутрь Царской Семьи. Даже и в этом случае элементарнейшая обязанность всякого русского человека состояла в следующем — по рецепту ген. Краснова, правда, уже запоздалому, — виселицей, револьвером или просто мордобоем затыкать рот всякой сплетне о Царской Семье».
Попробуйте в любом английском клубе того времени пустить сплетню о королеве, любовнице иностранного шпиона, и самые почтенные джентльмены и лорды снимут с себя сюртуки и смокинги и начнут бить вам морду самым примитивным образом, хотя и по правилам самого современного бокса. Наши же горе-монархисты не только не били морду, а сами сладострастно обсуждали фальшивку на всех углах. «Без совести не помогут никакие законы и никакие уставы, — заключил Иван Лукьянович, — совести не оказалось».
Не остановившись на распространении клеветы, 9 марта 1912 года, во время обсуждения сметы Святейшего синода, Гучков произнес речь о Распутине. В ней он говорил об опасности, таящейся в действиях «старца» и его невидимых «антрепренёров». Марков II с места назвал его домыслы «бабьими сплетнями» и «митинговой речью», однако не смог остановить оратора, который продолжил нести с трибуны откровенную чушь. Самое нелепое — многие ему тогда поверили. Складывалось впечатление, что Гучков (кстати, из старообрядческой купеческой семьи) объявил войну Императору.
Не попав в Четвертый созыв, глава октябристов решил использовать свое влияние для изменения курса партии. Была созвана конференция, на которой присутствовали делегаты от разных отделений практически со всей России. Гучков начал свою речь словами: «Центральным пунктом нашего совещания является не пересмотр нашего политического символа веры — нашей программы». Центральным пунктом должен был стать пересмотр «тактики» партии. Ведь октябризм сложился около умеренной либеральной оппозиции, настаивавшей на реформах, в том числе и изменении формы правления, однако выступавшей против нараставшего радикализма.
Оратор считал, что октябризм «явился молчаливым, но торжественным договором между исторической властью и русским обществом», а так как в любом договоре прописаны обязательства для обеих сторон, то сотрудничество с правительством вынуждало вести совместную работу. Наивысших позиций, по мнению Гучкова, октябризм достиг в Третьей Думе, где результатом взаимодействия явился ряд важнейших реформ.
Депутаты Четвертой Государственной думы. Барышников Александр Александрович (8 августа 1877—1924) — русский инженер, архитектор-строитель, литератор, художник, театральный и общественный деятель. Калугин Михаил Дмитриевич (18 января 1882 — декабрь 1924), Потомственный почетный гражданин. Крупный домовладелец Санкт-Петербурга (два дома). Велихов Лев Александрович (1875 — после 1940) — русский публицист, общественный деятель и политик
Свой провал на выборах, а также негативное отношение многих к октябристам при выборах в Четвертую Думу, глава партии приписал невидимой руке реакции. Именно с ней он призвал конференцию бороться, пугая делегатов «реставрацией». По его мнению, договор уже не нарушен, а разорван, поэтому октябристам необходимо перейти к другой тактике. «В дни народного безумия, мы подняли наш отрезвляющий голос против эксцессов радикализма, — в дни безумия власти именно мы должны сказать этой власти серьезное слово предостережения». Это был явный, неприкрытый призыв к партии встать в оппозицию.
Конференция одобрила доклад оратора большинством голосов. Но воплотить эти положения в жизнь было не так легко. Как пишет Ольденбург, когда «в думской фракции был поставлен вопрос о переходе в оппозицию, только 22 депутата (из 100) на это согласились». Фракция распалась на три группы. Большинство, 65 человек, ушло за Родзянко и Савичем в новую группу «земцев-октябристов», 22 поддержали Гучкова, а оставшиеся 15 объявили себя независимыми. До середины 1915 года Союз 17 октября так и не оправился от раскола, и партия де-факто прекратила своё существование.
Дело Бейлиса
Тянулась рутинная земская работа, принимались бюджеты мелких ведомств, выделялись незначительные суммы на разные сомнительной важности дела. А 24 сентября началось знаменитое дело Бейлиса, приковавшее к себе взгляды не только корреспондентов, но и законодателей.
12 марта 1911 года было найдено тело 12-летнего А. Ющинского. И это могло бы сойти за очередное криминальное убийство, прискорбное, но явно не заслуживающее общеимперского внимания, если бы не странные обстоятельства смерти и истерия, охватившая общество. Тело Ющинского было найдено в одной из пещер в предместье Киева. Труп покрывали 47 колотых ран, нанесенных длинным шилом, его нашли в сидячем положении, почти без одежды и с заткнутым ртом, практически обескровленным. Именно последнее обстоятельство и повлияло на развитие скандала.
Среди малообразованного населения начала распространяться идея о том, что евреи совершают убийства христианских детей для употребления их крови в качестве ритуальной приправы к маце. А перегибы, допущенные следствием — например, выбитые показания отчима и дяди, сфабрикованные улики — только добавили подозрений. В конечном итоге был арестован еврей Бейлис, работавший приказчиком недалеко от того места, где нашли труп.
Большинство правых, практически все черносотенные организации и ряд националистов поверили в ритуальный характер убийства; им противостояли соответственно либералы и социалисты. Обе стороны еще в ходе следствия старались оказывать давление. «Дело решают партии. Одни требуют, — пишет Тихомиров, — чтобы суд непременно признал ритуальное убийство и виновность Бейлиса. Другие требуют, чтобы суд непременно оправдал Бейлиса и признал отсутствия ритуализма в этом преступлении».
Как пишет Ольденбург, с первых же дней следствия была видна слабая обоснованность обвинения: следователь отстранял агентов розыска, не веривших в ритуал, а свидетели неоднократно заявляли о подкупах и давлении. По словам Шульгина, главный следователь говорил, что начальство внушало ему «во что бы то ни стало найти „жида“». При этом не важно было, виновен Бейлис или нет, главное — доказать существование ритуальных убийств. В своем «Киевлянине» Шульгин писал: «Вы сами совершаете человеческое жертвоприношение, вы отнеслись к Бейлису, как к кролику, которого кладут на вивисекционный стол…». Впервые с момента основания номер газеты был конфискован, а фракция националистов вынесла мягкое порицание автору. Шульгин не стал терпеть нападки и перешел в группу центра.
Хуже всего досталось кадетам: их собрания запрещались, было арестовано 6 редакторов, более 100 культурно-просветительских и профессиональных обществ были закрыты. Милюкову и Шингареву запретили делать доклады по Четвертой Думе, предвыборные собрания Щепкина и Новикова разогнала полиция.
Группа приставов Четвертой Государственной думы
1914 год
Вторая сессия думы прошла беспокойнее: к рутинному выделению незначительных средств разным ведомствам добавились запросы правительству. Они носили разнообразный характер — от борьбы с чумой в Донской области до железнодорожных катастроф. Министров атаковали, требовали ответов и разъяснений, даже полицейские действия при разгоне разных рабочих стачек были поводом для того, чтобы вызвать министра внутренних дел «на ковер». Депутаты вспомнили об оружии первых двух Дум и не переставая использовали его для давления на правительство до самого конца.
Надвигалась война, общество чувствовало это и старалось реагировать. Многие патриотически настроенные публицисты хорохорились, заявляя, что Россия готова к войне, это же заявил и министр Сухомлинов в анонимной статье в «Биржевых ведомостях». А либеральный лагерь, выступая с позиции пацифизма, возлагал ответственность за нагнетание и втягивание страны в войну на правых, которые своей «фанфаронадой» дали все козыри германской пропаганде.
«Сессия Думы закончилась, — вспоминает Милюков, — и я переехал на летний отдых в свою финляндскую избу. Утром 16 июня я вышел прогуляться навстречу почтальону, получил корреспонденцию, развернул газету и в ней прочел телеграмму об убийстве в Сараеве наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца-Фердинанда с супругой. Я не мог удержаться от восклицания: „Это — война!“».
Социал-демократы отреагировали четко — по всей стране начались стачки и забастовки, 3 июля перед Путиловским заводом состоялся митинг, рассеянный полицией, но на следующий день все повторилось с новой силой. К 7 июля в Петербурге бастовало уже около 100 000 человек. Бастующие громили трамвайные вагоны и мешали нормальной работе железных дорог, перегораживая пути поваленными телеграфным столбами. Однако в ночь на 9 число полиция арестовала в здании редакции газеты «Правда» руководителей забастовки, и с этого момента движение пошло на убыль.
11 числа австрийский посланник вручил ультиматум сербскому правительству. Сербия пошла на уступки, но Австрии этого показалось мало, и 15 июля она объявила войну. Российское общество рвалось воевать, оно хотело воевать: еще 13 числа состоялась массовая уличная манифестация, во время которой толпа кричала: «Да здравствует армия, да здравствует война!». Вскоре Германия вслед за союзницей объявила войну России, а затем и Франции. Чуть позже, в ответ на нарушение нейтралитета Бельгии Рейхом, в войну вступили Англия и Япония. Началась Великая Война.
Русское общество встретило известия о нападении с огромным воодушевлением, война была популярна. Ольденбург пишет, что в городах проходили патриотические манифестации и митинги. Дума еще была на каникулах. Это дало каждой партии время определиться со своей позицией. Милюков считал, что в стране наблюдалось три варианта отношения к войне. Во-первых, восторг перед войной, когда широкие массы населения были воодушевлены патриотизмом и желали мировой борьбы. Во-вторых, идея «войны против войны» или пацифистское оправдание действительности. Многие интеллигенты полагали, что это последняя война — «война без победителей и побеждённых», война для освобождения угнетенных малых народностей. В-третьих, полное непризнание, радикальный пацифизм. Политические партии четко разделились на эти три группы. Правые, националисты и некоторые октябристы поддержали первую позицию, кадеты, левые октябристы и умеренные социалисты выступили за вторую, а крайне левые стояли за третью.
Группа сотрудников финансового отдела канцелярии Четвертой Государственной думы
Священное единение
«Каково бы ни было наше отношение к внутренней политике правительства, наш первый долг сохранить нашу страну единой и неделимой и защищать ее положение мировой державы», — так начиналось заявление, сделанное ЦК Партии народной свободы. Взрыв национального чувства затронул всех граждан Империи, и политическая вражда, партийное соперничество и борьба с правительством отошли на второй план под напором патриотических чувств. Понимая необходимость объединенного выступления парламента, правительство созвало 26 июля чрезвычайную однодневную сессию Думы. На ней представители поляков, литовцев, латышей, евреев, мусульман и немцев выразили свою поддержку идеям защиты родины и преданности государству. Следом выступили кадеты и прогрессисты, также поддержавшие Государя и призвавшие воевать до победного конца «за освобождение родины от иноземного нашествия, за освобождение Европы и славянства от Германской гегемонии, за освобождение всего мира от невыносимой тяжести все увеличивающихся вооружений».
Все же оказалось, что народное представительство не намерено сидеть сложа руки, как говорил Милюков: «Заседание 26 июля было единственным, и мы ничего против этого не имели, ввиду серьезности момента», однако, когда до парламентариев дошли слухи о проекте Н. Маклакова, по которому планировалось заново созвать Думу только осенью 1915-го, это восприняли как оскорбление. К Горемыкину, новому премьеру, занявшему свой пост после Коковцова, отправился «совет старейшин» — группа самых уважаемых членов Думы, занимавшаяся еще со времени третьего созыва негласным администрированием деятельности парламента, однако председатель Совета Министров отказался с ними встречаться, и тогда депутаты сделали ставку на Кривошеина, который согласился пойти на уступки и доложил Совету Министров просьбу «старейшин». Созыв был назначен «не позднее февраля» 1915 года.В это же время до Думы дошли слухи, что правые министры Маклаков и Щегловитов подали Государю некую записку, в которой требуют немедленного прекращения войны и примирения с Германией. Естественно, что подобной записки никто не посылал, однако осадок остался.
Сперва сохранялось еще приподнятое настроение, как пишет Ольдунбург: «Можно сказать, что в течение первых месяцев войны в России не было „внутренней политики“». Ситуация стала меняться, как только общество осознало, что война затягивается — вновь воскресли старые настроения. Первым звонком будущих проблем была конференция эсдеков в Озерках. Во время нее полицией были арестованы пятеро социал-демократов и большевиков, несколько частных лиц и изъяты воззвания к студенчеству, носившие явно пораженческий характер. Все попытки организовать демонстрации и помещать суду закончились неудачей, а фигуранты дела были приговорены к ссылке на поселение. При этом во время процесса в обществе активно уверяли, что деятельность СД была протестом против «интриг крайне правых». Неожиданно из враждебных власти сфер начали появляться слухи о том, что «какие-то правые круги при дворе хотят сепаратного мира».
Новая сессия собралась 27 января 1915 года и длилась всего 3 три дня, она была посвящена исключительно обсуждению и принятию бюджета. «Возражать не приходилось», — заметил Милюков. По словам Ольденбурга, общий тон высказываний не сильно отличался от летней чрезвычайной сессии.
За день до открытия сессии было устроено тайное совещание думской комиссии по обороне с министрами, на котором кадеты обвинили Маклакова и Сухомлинова в нарушении «священного единения». Последний попытался успокоить депутатов, говоря, что все хорошо и все предусмотрено, за что нарвался на резкую реплику Пуришкевича, только что вернувшегося с фронта и видевшего реальное положение дел. Министр внутренних дел взял более агрессивную ноту и в своем ответе «был груб и резок». Родзянко даже попросил Горемыкина как-то сгладить неприятную картину.
После зимней сессии отношения Думы, правительства и общества стали резко портиться. Следующее собрание парламента состоялось только через полгода. Милюков выделил две черты, характеризующие этот период: во-первых, стало очевидно, что бюрократия не способна организовать страну для борьбы с «могущественным противником» и вынуждена прибегнуть к помощи общества. Во-вторых, власть начала подозревать общество в революционных намерениях, и бюрократия «вступила в открытую борьбу с ним».
Дума находилась на каникулах, когда тяжелое положение на фронте, изменение общественного мнения и ряд других факторов привели к обострению внутренней ситуации. Родзянко после возвращения с фронта в мае 1915 года рассказал думцам о начале русского отступления. С этого момента парламентарии начали настаивать на скорейшем созыве длительной сессии. Император дал распоряжение о созыве Думы не позднее августа, однако это не удовлетворило «совет старейшин», который стал добиваться приближения срока.
После долгих консультаций Горемыкин сдался и определил день созыва — 19 июля. Неожиданно 7 июля был уволен Маклаков, а 11 числа — Сухомлинов. Чуть позже были заменены Щегловитов и Саблер. «Путь к открытию июльской сессии Думы был теперь свободен».
Сессия открылась рядом политических заявлений.
Депутат Государственной думы 4-го созыва от Петербургской губернии Илья Тимофеевич Евсеев (18 июля 1877 — не ранее 1930). Православный, крестьянин деревни Евсеева Гора Лужицкой волости Ямбургского уезда. Участвовал в Февральской революции // Депутат Государственной думы 4-го созыва от Петербургской губернии Лев Александрович Зиновьев (1880—1958). Православный. Из старинного дворянского рода. Статский советник (1914), камер-юнкер (1906). Входил во фракцию «Союза 17 октября»
Прогрессивный блок
Священное единение закончилось, и началось великое противостояние Думы и верховной власти. Парламентарии требовали создать «правительство общественного доверия». Парламентские фракции осознали, что необходимо сплотиться для создания нового большинства не на партийной основе, а на основе общих для всех взглядов, и Милюков внес проект программы. Кадеты поддержали его, став в центре блока, по флангам расположились прогрессисты, представители крайне левой оппозиции, а центристы, земцы-октябристы и националисты-прогрессисты разместились справа.
Еще одним шагом к укреплению прогрессивного блока стало сближение с другими реальными силами — общественными организациями. Городской союз совместно с Земским союзом объединились в своей деятельности и поддержали предложенную программу, в стороне не остался и Гучков со своим Военно-промышленным комитетом.
Одной из главных задач на момент формирования было сближение с Государственным советом, и тут авторам блока посчастливилось найти сочувствующих. Сперва предполагалось, что только левые члены госсовета поддержат идею объединения, но и некоторые крайне правые неожиданно пошли на сближение. Так, группа Гурко не только присоединилась к объединению, но и высказывалась наиболее радикально.
В августе блок был готов, и уже 21 числа его программа была опубликована в печати и доложена с трибуны Государственной Думы.
Правительство, поняв, чем ему грозит развитие объединительного процесса, попробовало создать контрблок, однако приглашенные к Горемыкину правые депутаты заявили ему, что «образовавшееся в думе большинство не желает вступать с ним в переговоры».
Программа Прогрессивного блока состояла из двух главных частей — это, во-первых, создание правительства, состоящего из лиц, пользующихся поддержкой общества, и во-вторых, невмешательство военных и гражданских властей в вопросы, не касающиеся их прямого ведения; радикальное изменение приемов управления; строгое соблюдение законности администрацией; обновление местного состава администрации для сохранения мира и недопущения столкновений меду народностями и классами.
Меры предлагались следующие: общая амнистия за политические и религиозные преступления, прекращение религиозных преследований, автономия Польши, отмена ограничений для евреев, запрещение преследования украинствующих Галиции и России, восстановление профсоюзов.
Началась кампания за удаление Николая Николаевича от управления армией — хотели, чтобы войска возглавил лично Император. Министры на совещании в Царском Селе начали спорить с таким решением государя. В конфликт неожиданно вмешалась Дума — Родзянко в своей манере пытался отговорить Царя от такого решения, но вместо положительного эффекта только разозлил его. И Государь решил: «Думу закрыть не позже 3 сентября». Полностью распустить Думу не было никакой возможности, так как это предполагало бы новые выборы, поэтому созыв отсрочили до 15 ноября. Позднее новые каникулы были продлены до конца работы бюджетной комиссии.
Смена министров подействовала на общество успокаивающе, это заметили и руководители блока, заявив, что «политика резвого министра имеет успех», и без воскрешения злобы против Горемыкина «будем без резонанса».
Николай II, пытаясь сгладить отношения с Думой, решился на кадровые перестановки. Горемыкин отправился в отставку, а его место занял Штюрмер, который объявил о созыве сессии в начале февраля без ограничения срока: «Дума… будет заседать, сколько сама сочтет нужным». Не ограничившись сменой премьера, Государь сам прибыл на открытие Думы и присутствовал на молебне в Таврическом дворце, после чего обратился с приветственным словом к депутатам (впервые после открытия Первой Думы). После речи к Государю снова пристал Родзянко с просьбой дать «ответственное министерство», на что получил вежливый ответ: «Об этом я еще подумаю».
Слухи
Интерес общества к парламентским разборкам неуклонно снижался, однако стали появляться слухи. Начали говорить, что Германия предложила сепаратный мир и с ней начали вести негласные переговоры. Брожение усугубляла деятельность разнообразных общественных активистов. Некая Васильчикова, фрейлина Императрицы, давно проживавшая в Германии, разослала 7 писем к наиболее влиятельным особам, прося повлиять на заключение мира, одно из таких писем было направлено Родзянко. По замечанию Милюкова, председатель думы иногда «вскипал» и «надувался сознанием своей великой миссии», а иногда начинал паниковать — «паникерство было ему свойственно». В очередной раз запаниковав, Родзянко переправил письмо Сазонову, который сказал, что тоже получил подобное и просто посоветовал его выкинуть. Председатель Думы не смог успокоиться и поднял вопрос о сепаратном мире в бюджетной комиссии, а когда ему ответили, что ничего подобного не планируется, зачитал текст прямо на заседании.
Не менее стойким и вредным был слух о влиянии Распутина. В него поверили многие — и Милюков, и Родзянко и Гучков. Причем назначение Штюрмера новым председателем правительства связывали тоже с вездесущим влиянием покровского мужичка.
Сессия
Новая сессия Думы была открыта 9 февраля в Таврическом дворце — молебном в честь взятия русскими войсками Эрзерума. На молебне присутствовал сам Император. Торжественность встречи была сопоставима с открытием Первой Думы — тогда Николай впервые выступал перед депутатами. После молебна царь подошел к группе послов и депутатов, и, недолго поговорив с первыми, обратился ко вторым. К этому моменту он был уже окружен плотным кольцом народных избранников. Родзянко вспоминает: «Речь, сказанная спокойно, внятно и громко, произвела хорошее впечатление, и громовое „ура“ было ответом на царские милостивые слова». Присутствующие исполнили народный гимн. Это же событие в собственной манере описал Милюков: «Процедура „энтузиазма“ была, разумеется, соблюдена. <…> Царя окружили депутаты, я стоял далеко от густого ядра и не слыхал небольшой речи, произнесенной царем; говорили, что она была бесцветна, но благожелательна».
Государь решил посетить зал Общего Собрания, где его снова встретили кликами «ура» и пением гимна. Председатель Думы не переставая сопровождал монарха и «имел счастье давать Его Императорскому Величеству объяснения». Когда экскурсия была закончена «все высыпали на подъезд, — вспоминал Родзянко, — и царский автомобиль отъехал при громовом „ура“, подхваченном улицей, где собравшаяся толпа радостно приветствовала царя».
Не успел Государь отъехать от Таврического, а депутаты уже рассорились с новым премьером. Председатель Думы так описывал его: «С первых же шагов Штюрмер предстал как полное ничтожество и вызвал к себе насмешливое отношение». Председатель Совета Министров своей декларацией смог настроить всех против себя — по выражению Милюкова, «появление нового премьера произвело впечатление полного провала». Депутатам не понравилось, что Штюрмер читал речь по тетрадке и настаивал на «незыблемости исторических условий», при этом не сказав ничего по существу будущей правительственной работы.
Опасаясь досрочного закрытия Думы, представители блока тянули, вперемежку с обсуждением государственного бюджета поднимались вопросы о призрении семей нижних армейских чинов, об учреждении военной цензуры, создавались комиссии для подготовки законопроектов о союзах кооперативов, о мероприятиях по борьбе с немецким засильем и тому подобных вещах. Связано это было с тем, что закрыть Думу до конца обсуждений бюджета было невозможно, не нарушив основных законов.
Группа жен служащих Четвертой Государственной думы за шитьем белья для раненых в Таврическом дворце
Наиболее остро могли пройти прения по смете Синода. Штюрмер даже пытался сговориться с Родзянко и другими представителями Блока, прося их не поднимать вопроса о Распутине. Но «услышал в ответ, — пишет Милюков, — что закрывать рот депутатам невозможно, особенно в „приподнятой атмосфере отражающей коллективную совесть“». Однако на следующий день Распутину было велено выехать в Тобольск. Это превентивная мера позволила избежать очередных пустых обсуждений слухов.
От правых выступали Замысловский, Левашов, Сафонов, но наибольшую активность развил Марков II. Одним из пиков борьбы, которую Милюков называл «позиционной войной», стали прения по поводу значимости общественных организаций. На 19-м заседании 4-й сессии лидер правых выступил с гневной обличительной речью. Он начал с нападения на основное требование блока, ответственное министерство, заявив, что таким образом оппозиционеры хотят «взять власть, которая по основным законам государства всецело принадлежит Верховной власти, и вручить эту власть в руки ставленников шести фракций, начиная от Шульгина, его друга Савенка и кончая г. Фридманом». А для победы в войне необходима временная автократия, и «уважение к личности и свободе, парламентским правам, должно отступить перед соображениями высшего порядка».
Марков II обвинил земства в том, что они, получив финансирование из центра, «теперь хвалятся», и поставил им в пример Курское земство, где был собран 1 млн рублей, на свои деньги организованы больницы и поезда-бани. Но основное острие критики обратилось на Всероссийский земский и городской союзы вместе с промышленным комитетом. Оратор спросил, что сделал этот, по выражению Милюкова, «всенародный комитет государственной обороны»? Они обещали, что «засыпят армию пушками, снарядами, винтовками», но «они ровным счетом ничего не сделали», разве только после Рождества «дали жалкую горсточку ручных гранаток». Правый депутат говорил прогрессистам, что их общественные организации, пожирающие огромные бюджетные средства, ничего не дали армии. Милюков смог на это ответить только: «Но мы заставили дать!». Родзянко выступление оратора охарактеризовал так: «Марков II позволял себе неприличные выходки против общественных организаций, обвиняя их, что они волнуют умы и наживаются на войне. Обвинения, конечно, бросались без всяких доказательств».
Разбирая этот конфликт, Ольденбург писал, что в общеземском союзе насчитывалось более 8000 учреждений с сотнями тысяч служащих, получившими «бронь» от призыва, и совместно с союзом городов он подпитывался из государственного бюджета. «Оба союза, — пишет историк, — получили от государства 464 миллиона р.». Кроме своей прямой деятельности — составления анкет для выявления потребностей армии — общественники взяли на себя функции по размещению военных заказов. При этом военное ведомство жаловалось, что поставки шли по завышенным ценам (1% от потраченных сумм комитет забирал на свои нужды).
Помимо своей полезной деятельности на благо армии, комитеты часто вмешивались в политическую сферу. Хотя Блок и считал их своими ячейками в стране, члены организаций чаще всего были гораздо левее. Ольденбург описывает вопиющий случай, когда на заседании бюро Блока обсуждали записку, якобы присланную от армии. Оказалось, что составил ее комитет Земгора на юго-западном фронте. Положение армии в ней выставлялось крайне плачевным, что вызвало протест Шингарева, который был знаком с ситуацией. Ему возразил Астров, сказав, что «объективное изображение — не наше дело».
Во время перерыва
Делегация
Обсудив бюджет к концу марта, Дума закрыла свою сессию на перерыв с 5 апреля до 16 мая. В это время была сформирована думская делегация к союзникам. Милюков сетовал, что в нее не вошли все представители политических направлений, так как в европейских странах до сих пор было «священное единение» парламента с правительством, возглавляемое так называемыми «социал-патриотами». Делегация состояла из 17 человек (6 — Государственный совет, 11 — Государственная дума). Из них 3 были кадетами, 2 — прогрессистами, 2 — октябристами, 3 — националисты, 2 — правые, а также по 1 представителю от поляков и литовцев. Главой делегации сделали Протопопова.
Значение делегации было невелико, Милюков писал, что «члены делегации за границей как-то разбрелись и стушевались… они просто воспользовались заграничной поездкой, чтобы заняться каждый своим делом». Во время пребывания в Англии произошел интересный случай, о котором также пишет Милюков: «Король Георг V с королевой вышли из этой двери, и я был поражен: передо мной стоял Николай II. Король был поразительно похож на своего кузена, только несколько похрамывал… и движения были более расхлябаны». Когда он подошел к лидеру кадетов, то остановился и недолго беседовал с ним, рассказав, что за несколько лет до войны к нему приезжал брат Вильгельма II, и расспрашивал, как поступит Англия в случае войны Германии с Францией и Россией. В этот день был назначен банкет, на котором Протопопов умудрился заверить Ротшильда, что еврейское равноправие будет скоро осуществлено в России.
После посещения всех стран, входивших в программу, по возвращении из Италии до делегатов дошли слухи о желании закрыть летнюю сессию, начавшуюся в их отсутствие, раньше положенного срока. Они телеграфировали Родзянко с просьбой «постараться затянуть», что тот и сделал, поторговавшись со Штюрмером.
Вообще продолжившаяся сессия шла вяло, «депутаты неисправно посещали заседания, — вспоминает Родзянко, — часто не было даже кворума». Правые резко критиковали все вносимые блоком предложения. В обществе и Думе ощущалось «состояние упадка духа и энергии».
Делегация прибыла за несколько дней до начала каникул, и ее члены успели на закрытом заседании военно-морской комиссии сделать подробные доклады. Шингарев сказал, что союзники требуют для облегчения выпуска займов провести реформы в пользу евреев. Сама постановка вопроса вызвала бурную негативную реакцию — ведь такие требования были прямым вмешательством во внутренние дела Империи.
Депутаты за работой
Открытие новой сессии было назначено на 1 ноября 1916 года. Политические деятели потратили каникулы на травлю Протопопова за его разговор с германским представителем и на борьбу с влиянием Штюрмера. Срок созыва приближался, и бюро Прогрессивного блока начало вырабатывать свою декларацию. Было представлено два проекта — Милюкова и Шульгина. Первый был составлен в обвинительном тоне и прямо говорил об «измене родине ее официальных вождей». Второй — оказался более мягким, слово «измена» в нем не употреблялось. К тому же бюро подготовило новый состав «министерства доверия»:
Премьер — кн. Львов;
Внутренних дел — кн. Львов;
Иностранных дел — Милюков;
Финансов — Терещенко;
Путей сообщения — Некрасов;
Торговли и промышленности — Коновалов;
Земледелия и землеустройства — Шингарев;
Военный — Гучков;
Морской — Гучков;
Госуд. Контролер — Годнев;
Обер-прок. Синода — В. Львов;
Народ. Просвещения — Мануилов;
Юстиции — Керенский;
Труда — Чхеидзе.
В конечном проекте слова об измене были исключены, а острие атаки решено было направить на Штюрмера и Протопопова, резко их обличая. Неожиданным было то, что оппозиционеры, по выражению Ольденбурга, «борьбу за власть вели под знаком патриотизма».
Продолжавшиеся долгое время нападки на Протопопова, бывшего члена Прогрессивного блока, ставшего министром, привели к тому, что он сделался нервным, «потерял спокойствие духа, уверенность в себе». На одном приёме Протопопов начал вслух повторять: «Я чувствую, что я спасу Россию, я чувствую, что только я могу ее спасти». На что Шингарев, по профессии врач, сказал, что у него просто прогрессивный паралич.
Перед революцией
Осень 1916 года началась с ураганной кампании по дискредитации отдельных министров и с распространения слухов о «немке» на троне. Активно раскручивалась распутинская легенда. Все это, разумеется, был удар по монарху. На своем допросе, немного позже описываемых событий, Гучков скажет, что идея о смене «носителя Верховной власти» у него появилась задолго до отречения. Общество тогда жило двумя идеями: «ответственным министерством» и «темными силами».
Последняя сессия началась, как и планировалось, 1 ноября. После обычной речи председателя Думы, зная заранее о резких выпадах, правительство покинуло здание Таврического дворца. С декларацией блока выступил Шидловский. Она была уже лишена наиболее резких мест, и в очередной раз просто ставила в укор министрам «неосведомленность и некомпетентность». Ольденбург пишет, что заседание шло тускло до выступления Милюкова. Он принялся критиковать Штюрмера, при этом ловко оперирую рассказами о «подозрительных личностях», якобы окружавших премьера. «Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе», — заявлял Павел Николаевич. В поддержку своих обвинений он также приводил выдержки из германской и австрийской прессы, где премьера выставляли как представителя «партии мира» при молодой Императрице. Заканчивая свое выступление, Милюков сказал: «Когда все с большей настойчивостью Дума напоминает, что надо организовать тыл для успешной борьбы, а власть продолжает твердить, что организовать страну значит организовать революцию, и сознательно предпочитает хаос и дезорганизацию, что это, глупость или измена?» Обличая правительство, он повторил несколько раз свой вопрос, и наконец Марков II с места крикнул: «А Ваша речь — глупость или измена?», на что самоуверенный кадет ответил: «Моя речь — есть заслуга перед родиной».
Депутаты устроили овации оратору, Милюков, по признанию многих, превзошел сам себя. Он достиг своих целей — укрепил свое положение, нанес правительству сокрушительный удар и оживил Блок. Характерно, что при всей тяжести обвинений не было представлено ни одного реального факта, подтверждавшего их. Даже известный борец с агентами охранного отделения В. Бурцев отозвался о речи главного кадета так: «Историческая речь, но она вся построена на лжи».
Заседание одной из думских комиссий
4 ноября выступали военный и морской министры, которые с цифрами в руках попытались доказать, что военное производство значительно увеличилось, а «враг сломлен и надломлен». Думцы сразу же перетолковали значение речей министров, «придав им особый смысл». «Военный и морской министры, — сказал Милюков, — на стороне Государственной думы и народа».
11 ноября Штюрмер был смещен, а на его место поставлен Трепов. Эту замену оппозиционеры восприняли как свою победу и ставили дальнейшие условия: увольнение Протопопова и возвращение Сазонова. Такой тон победителей привел к спорам в бюро Блока, где националисты готовы были удовлетвориться достигнутым, а представители общественных организаций выступали за продолжение борьбы. Милюков занял выжидательную позицию.
Поток было не остановить, речи представителей Блока становились все более и более резкими. «Притупилось чувство меры, — писал Керенский, — стерлись грани между дозволенным и недозволенным». Когда Марков II пробовал возражать ораторам, его постоянно перебивали, а Родзянко сначала сделал ему ряд замечаний, а потом и вовсе лишил слова. В ответ на несправедливость Марков бросил ему в лицо «несколько крепких слов», за что был немедленно удален на 15 заседаний.
Своей наивысшей точки борьба Думы с правительством достигла 22 ноября, когда была принята резолюция с требованием устранить «влияние темных сил» и создать кабинет министров, готовый опереться на Госдуму. Вслед за этим похожую резолюцию принял Госсовет. Позже к кампании присоединился дворянский съезд, свергнув своего председателя, выступавшего против ответственного министерства.
Общественные организации попытались опять созвать свои съезды, но они были быстро пресечены полицией. Союзу городов все-таки удалось распространить свою резолюцию — от правительства она требовала ответственного министерства, а от Госдумы — бороться с «постыдным режимом». Дума с охотой приняла этот крест и назначила заседание по вопросу о запрещении московских съездов. Министерство внутренних дел смогло потребовать закрытых дверей при обсуждении, на что депутаты, жаждущие огласки, не пошли и перенесли обсуждение. 16 декабря, в день закрытия сессии, парламент неожиданно перешел к этому вопросу. После долгих прений вопрос о съездах был принят 123 голосами против 47 (6 воздержавшихся). Ольденбург впоследствии сетовал, что правым стоило только покинуть зал, и для решения не было бы кворума.
Истерия вокруг Распутина достигла своего апогея, и в ночь закрытия Думы он был убит группой заговорщиков во дворце Юсуповых на Мойке. Среди убийц был известный правый депутат Пуришкевич, который настолько помешался на этой легенде, что во время одного из заседаний Думы говорил: «Ночи последние спать не могу, даю вам честное слово, лежу с открытыми глазами, и мне представляется целый ряд телеграмм, сведений, записок то одному, то другому министру…». Фракция правых, заранее ознакомившись с речью, отказалась признать Пуришкевича «выразителем ее мнений», и тогда он вышел и выступил от имени одной из фракций Блока.
Старец был мертв, и тут всем стало ясно, что дело вовсе не в нем. Маски были сброшены, на высших представителей общества посыпались обвинения в измене. Император, поняв, что «патриотические убийства» рядом с престолом могут кончиться плохо, немедленно выехал в Петроград. Николай назначил новое правительство — из людей, которым можно было доверять. Было назначено 8 новых членов Государственного совета, а 16 старых перевели в разряд неприсутствующих. «Измена бродила вокруг престола, — пишет Ольденбург, — измена, оправдывавшая себя патриотическими соображениями».
12 января должна была возобновиться сессия Думы, прерванная рождественскими каникулами, однако ее открытие отложили до 14 февраля. За несколько дней до этого до Родзянко дошли слухи, что «на первое заседание явятся петроградские рабочие с какими-то требованиями». Была вызвана усиленная охрана, но все прошло мирно, и даже Пуришкевич не смог разбудить публику.
Иностранные офицеры — участники военной конференции стран Антанты с депутатами Четвертой Государственной думы в Таврическом дворце, февраль 1917
Сенсация случилась на следующий день. 15 февраля слово взял Керенский, который высмеял стремление Блока «везде и всюду искать изменников, искать каких-то там немецких агентов, отдельных Штюрмеров, под влиянием легенд о темных силах, о немецких влияниях. У вас есть гораздо более сильный враг, чем немецкое влияние, — это система». Это был явный призыв перейти к открытой борьбе с властью. Кроме того, оратор выступил и против позиции Блока в вопросе о войне, говоря, что пора бросить идею империалистических захватов.
Через неделю Государь выехал в Ставку. Его отбытие послужило сигналом к началу уличных манифестаций. Гучков выступал с паническими прогнозами об угрозе снабжению столицы — люди начали запасать продукты, случился небольшой дефицит. Очереди превратились в митинги, митинги в стачки, а стачки во всеобщую забастовку. Экономические требования резко сменились политическими, и вскоре вместо «хотим хлеба» стали кричать «долой самодержавие».
Государственная Дума использовала недовольство населения столицы для популяризации своей позиции, обличая продовольственную программу правительства.
26 числа газеты уже не вышли. 4-я рота запасного батальона Павловского полка открыла беспорядочный огонь по войскам, разгонявшим толпу. После этого солдаты ушли в казармы и сложили оружие. В ночь с 26 на 27 число из казарм приходили разнообразные слухи, по большей части ложные, пока не восстал запасной батальон Волынского полка. Восстания прокатились по Петрограду как электрический разряд, и к середине дня террористы овладели почти всей правобережной частью города.
Депутаты с раннего утра толпились в Таврическом дворце, большинство не слышало об объявленном перерыве сессии. Посовещавшись, народные представители пришли к выводу, что необходимо ждать и не расходиться. Из представителей крайне левых и фракций Блока был образован «Временный комитет».
А затем море человеческих тел перехлестнуло через хлипкие ограждения, и толпа ворвалась во дворец. «С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, — пишет Шульгин, — Пулеметов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе».
«С этой минуты Государственная Дума, собственно говоря, перестала существовать».
