«Опять волчица на столбе
рычит в огне багряных светов
Судьба Италии — в судьбе
ее торжественных поэтов…»
Николай Гумилев, «Ода Д’Аннунцио»
История Европы изобилует примерами национально-освободительных движений — столь же величественных, сколь и трагичных, и далеко не всегда это были восстания мелких народцев, покоренных более могущественными соседями. Иногда величайшие нации, подарившие миру бесчисленное число гениев и героев, вынуждены были отстаивать свое право на самоопределение, оказавшись за пределами родного отечества. Зачастую они недолго терпят унизительный статус «национального меньшинства», и вскоре бросают вызов тем государствам, гражданами которых они стали по недоразумению. Таковы законы истории, и обойти их не удалось ни Чехословакии образца 1938 года, ни Югославии, ни Украине, несмотря на все попытки этих стран сперва игнорировать, а затем подавлять подобные вспышки национального самосознания.
Сценарий всегда один: население отдельно взятого региона, страстно желающее воссоединиться со своей национальной метрополией, поднимает восстание против слабого и нестабильного государства, в состав которого оно было втянуто близорукими управленцами и циничными дипломатами. Горстка наиболее отважных жителей метрополии, невзирая на осуждение либеральной интеллигенции, тут же бросается на помощь восставшим собратьям — и почти неизбежно проигрывает, будучи преданной собственным руководством. Но горечь поражения длится недолго, и вскоре наступает реванш. Одна из таких историй произошла в 1920 году в портовом городе Фиуме.
В то великое и тревожное время несколько интеллектуалов, художников и простых патриотов, разочаровавшихся в трусливой столичной элите, решили собрать лихой боевой отряд и вторгнуться в соседнее государство, чтобы помочь фиумским гражданам воссоединиться с родной Италией. Возглавил этот славный поход Габриэле Д’Аннунцио — один из последних рыцарей старой Европы.
Но, как и у всякого знакового события, у адриатической экспедиции Д’Аннунцио были свои предпосылки, без рассмотрения которых невозможно постичь весь возвышенный драматизм этой истории.
От Венеции к Вене
С тех самых пор, как легендарный Паоло Лучио Анафесто был избран первым дожем Венеции, восточный берег Адриатического моря стал пристанищем для итальянских купцов, рыцарей, мореплавателей и кондотьеров. Прибывшие в эти земли славяне, изгнав и поработив оставшихся иллирийцев, так и не оправившихся от римского владычества, унаследовали геополитические проблемы своих вассалов. Отважные предки сербов, хорватов и словенцев были обречены на постоянные конфликты с потомками римлян — сперва в лице Византии, исторически претендовавшей на Иллирию, затем в лице величественной и алчной Венецианской республики.
Из всех средневековых наследников Древнего Рима Венеция была, пожалуй, самой богатой и агрессивной. К концу XV столетия этот небольшой купеческий город трансформировался в массивную торговую империю, раскинувшую свои щупальца вдоль Адриатики. Целые регионы на Балканах, включая Ионические острова, Морею, Черногорию и Далмацию фактически стали колониями этого государства, а славянское, греческое и албанское население подвергалось романизации и вытеснялось пришлыми итальянцами. В этом отношении венецианские колонизаторы полностью повторили путь своих предков, оставляя после себя храмы, статуи и целые города.
Особняком среди венецианских владений стоял древний Фиуме. Когда-то он назывался Flumen и был неофициальной столицей римской Далмации, затем, после принятия христианства, стал называться «Землей святой реки Святого Вита» — Terra Fluminis sancti Sancti Viti, ну а после завоевания хорватами получил имя Риека, закрепившееся за ним до наших дней. Внимательный читатель заметит очевидную параллель со старинными русскими городами вроде Юрьева (сегодня — Тарту), которые были основаны нашими предками на диких просторах Балтии и ныне носят прибалтийские названия.
Из-за своего географического положения этот поначалу небольшой портовый городок был постоянным яблоком раздора между венецианцами, венграми и хорватами. Недолго пробыв под властью Светлейшей республики, в 1466 году порт был захвачен австрийским эрцгерцогом Фридрихом III и стал вотчиной империи Габсбургов почти на 400 лет. Но даже под управлением австрийской короны культурный ландшафт не менялся, оставаясь романско-славянским. Здесь потомки романизированных иллирийцев и итальянских купцов старались мирно сосуществовать с католиками-славянами, и общая вера, наряду с выраженной экспансивностью латинской культуры, послужила гарантом дальнейшей романизации всего региона.
В 1509 году Венеция вновь на короткое время захватила город, вскоре сдав его австрийцам, после чего порт регулярно подвергался нападениям атаковавших с моря турок. В 1719 году император Карл VI пожаловал Фиуме статус свободного порта, а в 1779 Мария Терезия передала его под юрисдикцию венгерского королевства, являвшегося автономной частью австрийского государства. Тогда же он был объявлен Corpus separatum — «свободным телом», субъектом с максимально широкой автономией, своим региональным правительством, правом оставлять больше половины доходов в собственной казне и распоряжаться близлежащими землями, ведь Фиуме отныне был не просто «вольным городом» — он был суверенным регионом.
Фиуме был единственным венгерским международным портом и вторым по величине в Империи после Триеста (тоже, кстати, этнически итальянского), что изначально обрекало его на экономическое процветание. А в 1809 году, когда порт был аннексирован Наполеоновской Францией и присоединен к Иллирийским провинциям, там начал действовать знаменитый Кодекс Наполеона, что также благоприятно сказалось на промышленно-экономическом росте — в общем, к середине XIX века город Святого Вита стал настоящей жемчужиной Далмации и важнейшим торгово-промышленным центром Австро-Венгерского государства. В связи с промежуточным географическим положением Фиуме, здесь возникает собственный диалект — так называемый «dialetto fiumano», этакая итало-хорвато-венецианская смесь с парой весьма самобытных слов. Но невзирая на кажущуюся «мультикультурность», этот солнечный порт, обдуваемый сухими далматскими ветрами, оставался неотъемлемой частью итало-романского мира. И потому когда на родных Апеннинах начались войны за итальянское объединение, сотни отважных фиумцев записались добровольцами, отправившись вершить историю на полях Рисорджименто.
Неискупленные земли
После долгожданного объединения Италии и победоносной войны 1866 года патриоты новоиспеченного королевства обнаружили, что священная цель их борьбы достигнута лишь частично, так как многие регионы с компактно проживающим италоязычным населением по-прежнему находятся в составе сопредельных государств. Трент, Истрия и Далмация все еще были частью Империи Габсбургов, а о Лугано и добровольно отданной французам Ницце нельзя было и мечтать. Радикалов заботила судьба Мальты и Ионических островов — бывших венецианских колоний, и некоторые всерьез поговаривали о целесообразности их возвращения, что повлекло бы за собой неизбежный конфликт с Великобританией. В 1877 году журналист-республиканец Маттео Ренато Имбриани назвал эти территории «terre irredente» (неискупленные земли), неумышленно дав толчок к возникновению нового политического течения — ирредентизма.
В том же году была основана первая ирредентистская организация — «Associazione in pro dell’Italia Irredenta» (Ассоциация за Неискупленную Италию), и за ней последовал целый парад аналогичных по содержанию партий, движений и организаций, одну из которых даже возглавил Менотти Гарибальди — сын прославленного генерала Джузеппе. Некоторые из них возникли в Австрии и во Франции, раздражая местные правительства самим фактом своего существования. Ирредентисты добивались одного: объединения всех земель, населенных итальянцами, в единое итальянское государство под протекторатом Савойской династии. В известной степени этот политический феномен был ничем иным, как последовательным продолжением дела Рисорджименто.
21 июля 1878 года сторонники Гарибальди провели массовый митинг в поддержку создания добровольческих отрядов, целью которых был бы захват Трента. А спустя 4 года в Триесте местный итальянский националист Гульельмо Обердан (соученик поэта Д’Аннунцио) совершил покушение на императора Франца Иосифа, нанеся непоправимый ущерб итало-австрийским взаимоотношениям.
Но широким слоям населения, жившим по принципу «лишь бы не было войны», были чужды опасные авантюры ирредентистов, потому эти отчаянные романтики с террористическими замашками так и не сумели прижиться в большой политике, выпав в маргинальность вплоть до Первой мировой войны. Политики же, эти адепты «искусства возможного», были вынуждены выбирать из двух зол: пойти на сближение с Великобританией и Францией, потеряв всякие надежды на возвращение Ниццы, Мальты и Корфу, а также отказавшись от колониальной экспансии в Африке. Или же сформировать коалицию с Германией и Австро-Венгрией, отдав своих собратьев из Триеста и Фиуме на растерзание австрийским политиканам, отказавшись от претензий на Далмацию, но получив возможность захвата колоний и возвращения бывших венецианских островов в Средиземном море. Воистину нелегкая задача, но итальянское правительство предпочло второй вариант, а антигермански настроенным ирредентистам попросту заткнули рот. Так возник Тройственный союз.
Искалеченная победа
Накануне Первой мировой идеи ирредентистов снова стали актуальными — на этот раз уже в качестве официальной политики Итальянского королевства, внезапно развернувшего свои дипломатические орудия против бывших австро-германских союзников. 26 апреля 1915 года Италия подписала Лондонский пакт, вступив в войну на стороне Антанты. В качестве награды за помощь в обуздании Германского рейха итальянцам пообещали земли от Триеста до Рагузы — венецианские колонии почти в полном составе! — а также несколько немецких владений в Африке. Энтузиазм и отвага итальянских националистов не знали границ, и лучшие из них облагородили своей службой легендарные подразделения королевской армии: «Ардити», «Берсальери» и «Фиамме Нере». Ведущие издания Рима раз за разом публиковали сводки с войны, в которых блистали патриоты и националисты всех мастей, готовые жертвовать жизнями во имя возвращения исконных земель. Отважные бойцы будто бы нарочно соревновались в удали и сумасбродности своих подвигов, но настоящей звездой итальянской военной прессы был известный поэт тех времен — Габриэле Д’Аннунцио.
Уроженец Пескары, Д’Аннунцио занял важную нишу в итальянской литературе на рубеже XIX и XX веков. Этот «развращенный провинциал», как его называли некоторые недоброжелатели, к 1914 году был настолько уважаем в литературных кругах — как в Италии, так и за ее пределами — что получил патетичные прозвища «Поэт» (il Vate) и «Пророк» (il Profeta), которых до него удостаивался лишь Данте. Габриэле придерживался радикальных республиканских взглядов, лавируя между крайне левыми и крайне правыми, потому его активное участие в войне никого не удивило. Будучи по природе своей художником и эстетом, декадент Д’Аннунцио относился к войне как к созидательному акту, страшному и прекрасному произведению искусства. 9 августа он организовал безумный полет над Веной, приказав летчикам своей эскадрильи сбрасывать на венские улицы листовки, выкрашенные в цвет итальянского триколора. Текст на листовках, написанный самим Поэтом, гласил:
«Этим августовским утром, когда четыре года отчаянной судороги подходят к концу и начинается сияющий час нашей мощи, в небесах появляется трехцветное крыло, указывающее на извечно вращающуюся судьбу. Судьба действительно поворачивается. Она поворачивается к нам с железной уверенностью. Час той Германии, которая мучает и унижает вас, и заражает вас лихорадкой войны, теперь навсегда прошел. Ваше время тоже на исходе. Поскольку наша вера была сильнее вашей, наша воля восторжествовала и будет торжествовать до конца. Победившие комбатанты Пьявы и Марны чувствовали это, они это знали, с экстазом, ускоряющим пульс. Но если этот экстаз не был достаточно красноречив, то красноречивым было количество: я говорю это тем, кто пытался воевать вдесятером против одного. Путь в Атлантику для вас давно закрыт, и это был героический путь, о чем свидетельствуют присутствующие здесь молодые летуны, окрасившие реку Урк немецкой кровью. На ветру победы, поднявшемуся из рек свободы, мы пришли, чтобы доказать, что мы можем рисковать и делать все, что хотим, что мы выбрали сами. Гул молодого итальянского крыла звучит не как погребальная бронза на утреннем небе. Но тем не менее наше радостное дерзновение навсегда разорвет неразрывный союз между короной Святого Стефана и Веной.
Да здравствует Италия!»
Самолеты летчиков эскадрильи, как и самолет самого Д’Аннунцио, были украшены изображениями Льва Святого Марка, герба Светлейшей республики, красноречиво говоря поражённым австрийцам: Венеция вернулась, дабы возвратить то, что принадлежит ей по праву.
Увы, конец войны разбил все возвышенные надежды итальянцев в пух и прах. На этой бойне, в которую Италия была втянута корыстолюбивыми британскими дипломатами, она потеряла более 600 тысяч лучших своих сыновей. Несмотря на временный рост тяжелой и химической промышленности, экономические последствия интервенции были удручающими: огромный внешний долг странам Антанты, опустошенные провинции, разгул преступности и финансовых спекуляций, девальвация лиры, рост цен и двукратное падение минимальной зарплаты. Будучи традиционным экспортером продовольствия (шутки про итальянцев и пасту появились уже тогда), Италия вмиг стала его импортером. Кроме того, двуличная Антанта не позволила ей аннексировать Далмацию и Фиуме, официально закрепив эти земли за новообразованным «Королевством сербов, хорватов и словенцев». Потеряв так много, Итальянское королевство получило лишь жалкий клочок земли: Трент с окрестностями и часть австрийского приморья. Д’Аннунцио описал сложившуюся ситуацию короткой, но ёмкой фразой — La vittoria mutilate, «искалеченная победа».
Настроения в обществе накалились до предела. Ветераны были в отчаянии и требовали смены власти, обозлившись на трусливое либеральное правительство, раболепствующее перед Францией и Великобританией. Коммунисты же, ведшие во время войны пацифистскую пропаганду, ликовали: все сложилось именно так, как они предсказывали, и пришел час брать власть в свои руки. Над страной нависла реальная угроза большевистского переворота.
Тем временем в августе 1919 года в Фиуме — этом центре романской культуры среди славяно-эллинских Балкан — начались демонстрации, направленные против сербохорватских и союзнических войск, и расквартированные в городе итальянские гренадеры, повинуясь национальным чувствам, встали на сторону демонстрантов. Ошалев от подобного самоуправства, либералы из официального Рима тут же отозвали солдат обратно в столицу. Военные, уже вкусившие прелесть национального протеста, проигнорировали приказ высокого начальства и остановились в городе Ронки — месте весьма символичном для ирредентистов, поскольку именно здесь в 1882 году был арестован Гульельмо Обердан. В этом тихом городке лейтенанты Первого батальона Фрассетто и Рускони вместе с группой сослуживцев дали торжественную клятву: вернуть Фиуме в состав Италии любой ценой.
Город поэтов и пиратов
Прибывшие в Рим военные принялись рассылать всем, кого знали по боевым действиям, тайные письма с предложением возглавить поход на город Святого Вита. Среди людей, получивших письмо, был и молодой перспективный политик — Бенито Муссолини, возглавлявший тогда «Союз борьбы», прообраз будущей фашистской партии. Но откликнулся на призыв патриотов лишь один человек — Габриэле Д’Аннунцио, планировавший тогда визит в Японию и страстно увлеченный очередной новой пассией. Однако национальная солидарность и верность ирреденте были ему гораздо милее суетливой жизни светского льва с ее романами, дешёвыми интригами и периодическими поездками за рубеж, а лозунг «Фиуме или смерть» сам собой родился в разгоряченном воображении поэта.
На следующий день, 9 сентября, он написал открытое письмо, опубликовав его в крайне правой газете «Idea nazionale» (Национальная идея): «Жребий брошен. Когда вы будете читать это письмо, верный город уже будет занят мной. У меня лихорадка, но я выезжаю, так как это необходимо. Жить и благоденствовать не обязательно. Рассвет грядущего дня будет великолепен». Авантюру Габриэле поддержали его ближайшие товарищи из рядов авангардной интеллигенции: аристократ Гвидо Келлер, синдикалист Альчесте де Амбрис, анархист Марио Карли и бельгийский социалист еврейского происхождения Леон Кохницкий. Моральную поддержку оказал и Филиппо Маринетти, основатель футуризма, отправившийся в Фиуме несколько позже. Русскому читателю, должно быть, странно видеть в числе сторонников ирреденты людей, придерживающихся радикально левых убеждений, но для Италии с ее вычурной историей национализма это вполне нормальное явление — в конце концов, первые итальянские националистические и фашистские партии создавались бывшими социалистами.
Итак, 10 сентября Поэт с соратниками выехал в Ронки, повстречавшись там с принесшими клятву офицерами, которым к тому моменту удалось раздобыть несколько военных грузовиков и получить подкрепление из числа «Ардити». Д’Аннунцио утверждал, будто в ту ночь ему, страдающему от лихорадки, привиделась тень казненного после неудачного покушения Обердана, которой он поклялся идти в своем замысле до конца. Стоит отметить, что Габриэле, посвятивший большую часть своей жизни литературе, пытался всеми способами превратить самого себя в живой миф — нечто среднее между декадентским Дорианом Греем и утонченными шекспировскими персонажами. И это ему, похоже, вполне удалось.
Прорыв через итало-югославскую границу дался авантюристам довольно легко, поскольку большая часть военных, систематически нарушая приказы командования, все-таки встала на их сторону, покоряясь национальным чувствам и яркой харизме Поэта. Уже 12 сентября 1919 года отряд Д’Аннунцио, насчитывавший к тому моменту две с половиной тысячи человек, без единого выстрела вошел в Фиуме и был встречен ликующей толпой. Этот день писатель назвал Днем Святого Входа и отмечал до самой своей смерти.
В тот же день Фиуме был провозглашен суверенной республикой, где была своя написанная в стихах конституция и единый государственный язык — итальянский. Военным диктатором, имевшим всю полноту власти в городе-государстве, был назначен сам Габриэле Д’Аннунцио, получивший титул Команданте. В тот же день, все еще страдая от лихорадки, он произнес свою первую речь с балкона палаццо:
«Итальянцы Фиуме! В этом безумном и подлом мире наш город сегодня — символ свободы. Этот чудесный остров плывет в океане и сияет немеркнущим светом, в то время как все континенты Земли погружены во тьму торгашества и конкуренции. Мы — это горстка просвещенных людей, мистических творцов, которые призваны посеять в мире семена новой силы, что прорастут всходами отчаянных дерзаний и яростных озарений…»
Первым делом было решено выдворить из города расквартированные там части Антанты, которым дали 24 часа на то, чтобы покинуть эти священные для итальянцев земли. Тактичный Д’Аннунцио позволил французам, американцам и англичанам спустить свои флаги как положено, под ружейные залпы, и почетно пройти через город маршем. Не столь тактичные горожане, уставшие от многолетнего иностранного засилья, провожали антантовских вояк гнилыми овощами.
Древний портовый городок стал «итальянским Донбассом» своего времени, но с ярко-выраженной национальной спецификой, порой доходившей до фантасмагории: изучение музыки, этого родного для каждого жителя Апеннин вида искусства, было обязательным, а главной национальной идеей объявлялась Красота. Ликованию толпы не было предела — наконец-то они, гордые потомки римлян и венецианцев, получили возможность самостоятельно вершить собственную судьбу. Старинный латинский порт, на протяжении многих веков терзаемый варварами, хорватами, венграми и австрийцами, вновь вернулся домой — в лоно родной Италии.
Став независимым государством, Фиуме понадобилась собственная символика. Флагом города еще со времен Габсбургского владычества было красно-желто-синее полотно, потому за основу изначально брались именно эти цвета. В конце 1919 года одним из художников, присоединившихся к экспедиции Поэта, был спроектирован флаг республики, имевший мало общего с исходным материалом: багряное поле, напоминавшее о величии Древнего Рима, с фиумским и итальянским триколорами по бокам. В центре поля красовался золотой Уроборос — символ вечного возвращения и судьбы, вновь повернувшейся лицом к итальянцам — окольцевавший созвездие Большой Медведицы. Девизом республики были избраны три последних слова из известного церковного изречения Si Deus pro nobis quis contra nos («Если Бог с нами, то кто против нас?»).
Дабы подчеркнуть прямую связь сепаратистского государства с Италией, его официальное название было изменено на «Итальянское регентство Карнаро», почти не использовавшееся в обыденной речи. Как и в случае с Новороссией, среди сторонников фиумской ирреденты оказались люди порой совершенно противоположных взглядов, и вскоре это начало доставлять определенные неудобства. Каждый из участников авантюры будто бы видел в городе-государстве что-то свое: Кахницкий, назначенный министром иностранных дел, воображал себе плацдарм для будущей мировой революции, Альсесте де Амбрис, назначенный главой правительства, использовал свою власть для внедрения элементов корпоративного государства (его опыт впоследствии будет перенят Муссолини), ну а прибывший позже всех Маринетти представлял интересы ультраправой аристократии. Сам же поэт-диктатор воспринимал происходящее не только как подарок родной стране, но и как дань собственному эго, о чем беззастенчиво написал в «Секретной книге»: «Я всегда жил против всего и против всех — не только в итальянском Фиуме, — утверждая, подтверждая и прославляя сам себя».
Но все сходились в одном: Карнаро — не просто регентство, а Фиуме не просто его столица. Этой земле суждено стать чем-то большим, нежели созданным под аннексию временным государством, и возможно именно здесь будет выкован священный лик будущей Италии. Националисты видели в свершившемся пролог к овладению всем побережьем Адриатики, а революционеры — предзнаменование кардинальных трансформаций итальянской общественно-политической жизни. Дальнейшая история Италии показала, что обе фракции были правы в своих предчувствиях.
Очнувшись от хмельного чувства триумфа, ирредентисты тут же осознали свое одиночество. Так называемая «просвещенная общественность», уже в то время нетерпимая к любым проявлениям национального самосознания, вовсю вопила о «незаконной аннексии» (ничего не напоминает?), в мировой прессе Фиуме иронично называли «Городом поэтов и пиратов», намекая на корыстный умысел участников действа, а либеральные и коммунистические стихотворцы соревновались между собой в остроумии, всячески насмехаясь над ирредентой и ее героями. Наиболее известным стало двустишие Маяковского: «Фазан красив, ума ни унции; Фиуме спьяну взял Д’Аннунцио».
Многие представители европейской и американской правящей элиты всерьез полагали, что за происходящим стоят итальянские власти, тайно отправившие свои лучшие боевые отряды во главе с сумасбродным поэтом на взятие города. Римскому истеблишменту, откровенно взбешенному из-за адриатической авантюры и непослушания собственной армии, пришлось усиленно обороняться от международных нападок, попутно ликвидируя фиумскую проблему. Уже 14 сентября 1919 года премьер-министр Нитти отдал приказ двум торпедным катерам патрулировать берег порта. Инициативный адмирал Казанова привел с собой еще несколько кораблей и требовал от моряков, стоявших на набережной, немедленно сдаться, но они не послушались. В результате сдаться заставили самого адмирала, отпустив под честное слово и конфисковав корабли: так у республики появился свой собственный флот — по манере действовать скорее напоминавший пиратов XVIII века.
На следующий день на заседании парламента Нитти заявил, что все солдаты, находящиеся в самопровозглашенном государстве и не вернувшиеся в течение пяти дней, объявляются дезертирами. После этого итальянское правительство объявило блокаду. Силясь всячески доказать Антанте свое осуждение «сепаратистов», либеральные власти готовы были пожертвовать тысячами жизней соотечественников ради сохранения репутации «верного и надежного союзника».
В этом большом враждебном мире у фиумцев вскоре все-таки нашлись сторонники, пусть и немногочисленные. Берлинские дадаисты Грош, Хюльзенбек и Баадер направили Команданте приветственную телеграмму, восхищаясь его смелостью и поздравляя с «великой дадаистской акцией». Бенито Муссолини, лидер «Союза борьбы», одобрил авантюру Д’Аннунцио, но содействовать ему отказался в страхе за свою политическую репутацию. Будущий Дуче, все еще активно использующий левую риторику, писал: «Фиуме — есть восстание великой пролетарки против нового священного союза плутократии». Среди людей, одобривших действия Габриэле, был и Николай Гумилёв, посвятивший ему целую оду и готовивший постановку сценки «Взятие Фиуме» в «Доме поэтов», которому так и не суждено было открыться.
Новые добровольцы стекались в Республику Красоты со всех концов родного королевства, и многие из них были профессиональными военными. Но это было слабым утешением перед лицом полной международной изоляции и предательства собственной власти, а безудержный оптимизм, свойственный первому месяцу пребывания в Карнаро, тут же иссяк. Из-за блокады и нарушения поставок продовольствия в городе пришлось ввести карточную систему, а недостаток политического опыта поэта-диктатора давал о себе знать, посему главой кабинета министров был назначен Джованни Джурьяти, лидер ирредентистской организации «Трент и Триест», который выполнял вместо Команданте большую часть административной работы.
В административном, юридическом и эстетическом аспекте республика Фиуме действительно была настоящим прообразом будущей фашистской Италии. Здесь национальный пафос шел в комплекте с классовой солидарностью, легионеры в черных рубашках и фесках патрулировали улицы, вовсю распевая гимн «Giovinezza», а эмоциональные диалоги Команданте с толпой были ежедневным явлением. Кроме того, как уже упоминалось ранее, усилиями синдикалиста Альчесте де Амбриса в регентстве вводились элементы корпоративного государства. По общему замыслу Амбриса и Д’Аннунцио, каждый гражданин обязывался быть членом одной из десяти профессиональных корпораций, имевших широкую автономию и бывших гарантом децентрализации власти. Вдохновленные одновременно искусством и анархизмом, эти законодатели-демиурги представляли себе идеальную власть в виде симфонии — свободную и децентрализованную, но объединенную единым общим принципом. По части свободы они действительно преуспели, в чем-то даже, наверное, чересчур: ходили слухи, будто бы Гвидо Келлер, лучший друг диктатора, практиковал и активно пропагандировал нудизм, а мировая пресса писала о легализации в Республике Красоты опиума и однополой любви. Правда это или лживая пропаганда недоброжелателей — мы, пожалуй, так никогда и не узнаем.
В корпоративной модели Фиуме прослеживалось влияние ницшеанства: если первые девять корпораций были «торгово-промышленными», то десятая, предназначенная для власти и искусства, провозглашалась «корпорацией аристократов духа». Поскольку Красота с первого же дня существования республики объявлялась государственной идеологией, правительство пыталось всячески заменить профанную «сферу политического» сакральной «сферой поэтического», в которой высшей одаренностью считалась страсть и творческая импровизация. Так, Д’Аннунцио пытался воплотить в жизнь ницшеанский миф об «артисте, властвующем над миром». В этой фантастической модели традиционализм соединялся с футуризмом, интернационализм с национализмом, а эгалитаризм с элитаризмом. Для Фиуме не было ни правых, ни левых: лишь свои и чужие.
Обреченный на изоляцию и одиночество, город жил сегодняшним днём. Проводились ежедневные карнавалы и парады, торжественные мероприятия в духе древнеримской эстетики и даже сеансы йоги, устраиваемые знатоком Востока Гвидо Келлером. Но все это не могло отвлечь от закрытых магазинов, простаивающих предприятий и продовольственного дефицита. Население республики выпало за социальные рамки буржуазного опыта, и от массовых беспорядков спасала лишь сверхъестественная харизма Команданте и административные таланты Джурьяти, наведшего в городе какой-никакой порядок. Летчики во главе с Келлером пытались бороться с продовольственным кризисом путем грабежа ближайших югославских поселений, а до того как была введена полная морская блокада, фиумцы не брезговали и банальным пиратством. Интернационал, впечатленный бурным революционным характером «д’аннунцианского движения» и видя тяжесть его положения, через засланных посредников предложил содействие, но Поэт заявил: «Учение Ленина потонуло в крови, пусть здесь большевистский репейник превратится в итальянскую розу, розу любви».
После таких слов ни у кого из левых, часто солидаризировавшихся с Д’Аннунцио, более не возникало сомнений насчет исключительно национальной природы республики Фиуме, и в коммунистической прессе ее диктатора все чаще величали «буржуазным реакционером».
В конце года регентство посетил знаменитый дирижер Артуро Тосканини, сочинивший для него гимн, несколько французских корреспондентов и сам Муссолини, готовившийся к предстоящим парламентским выборам в ноябре. К тому времени фашисты, только-только появившись, постепенно становились серьезной политической силой, и их лидер желал видеть отважных фиумцев в рядах своих сторонников. Будущий дуче получил радушный приём и даже отблагодарил за него звонкой монетой — пожертвованиями от сочувствующих, собранными для Республики Красоты по всей Италии. Но с Команданте общего языка не нашел и впредь называл его «опасным сумасшедшим». Тогдашние выборы оказались для фашистов провальными, и в парламент они не провели ни одного депутата.
На первом месте по голосам в ноябре оказалась Итальянская социалистическая партия, на втором — Народная партия, а либеральные силы получили менее половины парламентских мест. Не желая допускать опасного союза двух крупнейших партий — ИСП и Народной — «буржуазные» депутаты блокировались с «пополари» (умеренными левыми), таким образом отколов их от социалистов. В результате у власти оказался многоцветный либерально-социалистический блок, который, как и любой многоликий политический союз, отличался крайней нестабильностью и неорганизованностью, что было настоящей катастрофой в то тяжелое для страны время. Потому королевство, погрузившись в политический кризис, на время забыло про мятежный город. Забыли про него и все остальные.
Конец утопии
Ближе к зиме ситуация стала катастрофической. Повальная безработица, холод и голод вынуждали Келлера и остальных флибустьеров все чаще отправляться на рейды. Во время одного из таких рейдов было захвачено торговое судно «Трапани», нагруженное продовольствием, что на время улучшило положение города, ставшего к тому времени одной большой коммуной. Погрязшее в смуте новое правительство Италии передало Д’Аннунцио предложение, пообещав сохранить текущий статус республики и не вмешиваться в ее дела, но при одном условии: сам Команданте покинет город вместе со всеми своими сторонниками. Тяжело было понять на первый взгляд, шутка это или ловушка, но впавший в меланхолию Габриэле, ко всеобщему удивлению, был готов принять унизительный компромисс. Для решения возникшей дилеммы 18 декабря был проведен плебисцит, который ни к чему не привел: простой народ, уставший от голода и невзгод, проголосовал за принятие предложения, сторонники Д’Аннунцио и войска — против. В результате диктатор был вынужден аннулировать результаты голосования.
31 декабря 1919 года, выступая перед легионерами, он заявил: «Вопреки Европе, которая боится, шатается и бессвязно лепечет, вопреки Америке, вопреки Италии, вопреки всем и всему мы дали имя этому году брожения и мук!» И Поэт был полностью прав — уходящий год был годом Фиуме.
К тому времени в республику вернулся де Амбрис, успевший поучаствовать в выборах и стать депутатом. Опасаясь нарастающего влияния Муссолини, он грезил о собственном марше на Рим и целой Италии под властью фиумских повстанцев. Д’Аннунцио, не желавший насильственного свержения Савойской династии, отказался, а идеологический пыл темпераментного синдикалиста было решено направить в мирное русло. Именно тогда, под чутким руководством де Амбриса, был написан финальный вариант конституции, получившей название «Хартия свобод Карнаро».
Масла в сложившуюся ситуацию подливал намечающийся раскол между республиканцами и монархистами в рядах легионеров. Министр иностранных дел Леон Кохницкий, бывший, как и большинство вождей республики, поэтом и музыкантом, мечтал о создании Лиги угнетенных народов в противовес Лиге наций, которую сам Габриэле считал «шайкой привилегированных мошенников», но большинство фиумцев отвергало эту идею — дух левого интернационализма был им совершенно чужд. Этот пламенный революционер из интеллигентной еврейской семьи казался все более неуместным на фоне города поэтов и пиратов, в котором вторых, кажется, стало уже гораздо больше, чем первых. В январе 1920 года Кохницкий покинул Фиуме и навсегда оставил политику.
Но зерна раскола уже были посеяны. Монархисты и националисты были крайне возмущены присутствием в правительстве личностей вроде Кохницкого, де Амбриса и Карли, а также крайне левой по духу конституцией и засильем анархистов. Агонизирующее правительство Итальянского королевства попыталось воспользоваться сложившимися обстоятельствами и спровоцировать правый переворот с последующей внешней интервенцией. Дело было поручено генералу Кавилья, но вместо решительных действий он предпочел тактику выжидания.
Тем временем сторонников у Поэта становилось все меньше и меньше. 6 мая 1920 года отряд карабинеров во главе с Рокко Вадала и пехотная бригада «Флоренция», желая присоединиться к регулярной армии, покинули город. «Ардити» попытались заблокировать выходы из казарм, но дезертиры улизнули еще раньше — пришлось преследовать их до границы, периодически вступая в стычки. В результате — двое убитых и столько же раненых.
Назревал еще один раскол, на этот раз между основным законодательным органом республики — Национальным советом — и революционерами. Обе фракции перестали доверять Команданте. Его возлюбленную Луизу Беккер, которую он всегда держал подле себя, подозревали в шпионаже в пользу итальянского правительства. Гвидо Келлер, еще недавно боготворивший Поэта, теперь всерьез рассматривал вариант похищения его любовницы — дескать, она плохо влияет на вождя. Грандиозная по замыслу и исполнению ирредента, столкнувшись с враждебностью и равнодушием окружающего мира, все больше походила на злополучный поход Степана Разина.
В мае порт посетили американцы из Голливуда, предложив Габриэле снять фильм о республике и о нем самом, выплатив гонорар в 800 тысяч лир. Взволнованный столь щедрым предложением, Д’Аннунцио взялся за написание сценария к фильму, но ничего толкового сочинить так и не смог: голову занимали совершенно другие мысли. После этой творческой неудачи поэт-диктатор еще сильнее разуверился в собственных силах.
Вскоре диктатор понял, что у него больше нет иного выхода, кроме как искать точки соприкосновения с итальянским правительством. С этой целью он направил в Париж своего бывшего премьера Джованни Джурьятти, где тот повстречался с главой правительства Италии Нитти. Итальянский министр попытался объяснить скромному адвокату Джурьятти, что их родина стоит на пороге большевистского переворота, и ему больше нет дела до мятежного города, который и так обречен. На следующий день в парламенте Нитти холоднокровно заявил: «Судьба нашей страны не может решаться набегами и наскоками в духе романтизма и литературы». В этой короткой осуждающей фразе содержался скрытый приговор Фиуме: ирредентистскую республику попросту перестали воспринимать всерьез, ожидая, пока она пожрет сама себя.
Дипломатические игры фиумского руководства привели к открытию посольства в Париже, что было неплохим результатом для непризнанного государства со скверной репутацией. Незаметно наступило лето — пора карнавалов. 15 июня горожане праздновали день Святого Вита, своего патрона. Спустя несколько дней Команданте участвовал в установке монумента Льва Святого Марка, привезенного венецианской делегацией в память о былом итальянском господстве над всей Адриатикой. Через несколько дней — юбилей берсальеров, принимавших активное участие в ирреденте с самого ее начала. Ну а потом эпидемия чумы, успевшая унести всего одну жертву. Команданте, всегда любивший бахвалиться отвагой, однажды посетил лазарет для чумных и даже щупал их язвы, после чего написал своему сыну Марио, что все нормально и он может приехать в город. В Карнарском регентстве, вернувшем, кажется, былой оптимизм, в больших количествах печатались почтовые марки, ныне ставшие раритетом.
Лето было для Италии временем революционных потрясений, и правительство Нитти было вынуждено уйти в отставку. На смену ему пришел Джолитти — «радикальный пацифист» и космополит, идейный предшественник современных неолибералов, уже неоднократно занимавший пост премьер-министра. Джолитти был настолько закостенелым в своих либерально-пацифистских догматах, что в 1911 году инициировал запрет ряда произведений Д’Аннунцио за «чрезмерный патриотизм» (!), получив от Поэта прозвище «старый предатель». Было очевидно, что приход к власти этого человека знаменует начало конца Республики Фиуме. Презирая все возвышенное и национальное, Джолитти первым делом инициировал Раппальский договор с Королевством сербов, хорватов и словенцев, подписанный 12 ноября 1820 года. Если раньше принадлежность Фиуме к Югославии была лишь формальным решением Антанты, то теперь положение закреплялось официально, ибо Раппальский договор придавал возникшим после Первой мировой войны границам четкий юридический статус. По договору Италия брала на себя обязательство по ликвидации регентства, которое должно было стать теперь вольным городом в составе Югославии. Некоторые посчитали, что цель достигнута: теперь в мятежный город вернется спокойствие, при этом он останется итальянским, будет иметь итальянское правительство и вести независимую внутреннюю политику, формально считаясь частью КСХС. Аннексия города Италией, похоже, к тому времени заботила лишь Команданте, который обратился к толпе с балкона палаццо: «Может быть, мы все погибнем под руинами Фиуме, но из-под них поднимется наша душа. Все загорится от наших искр. Граждане Фиуме, итальянцы, любое восстание — это творчество!»
Поэт призывал идти до конца, но никто больше этого не хотел. Конформное большинство, мерзшее и голодавшее больше года, было вполне удовлетворено подписанным договором — осталось лишь дождаться, когда он будет приведен в исполнение. Отвернулся от Поэта и Муссолини, одобривший договор в одной из последних статей. Более прагматичный Альчесте де Амбрис предлагал сдаться, поскольку порт был полностью заблокирован и кольцо осады сжималось. Утешением для последовательных ирредентистов был лишь визит Тосканини — давнего сторонника фиумского восстания — решившего сыграть в опустевшем, павшем духом городе концерт для бедняков.
В начале декабря Д’Аннунцио получил ряд ультиматумов со стороны правительства и генштаба, содержание которых приблизительно совпадало: вывести войска и сдать город, иначе прольется кровь. Но Габриэле не отступал, ибо был убежден, что правительство не решится на крайние меры. К нему даже прибыло небольшое подкрепление — два взбунтовавшихся торпедных катера и около двадцати добровольцев из Далмации. Проигнорировав последний ультиматум правительственных войск, Команданте написал Муссолини письмо с призывом начать революцию, которое так и осталось без ответа. В национальной революции он видел свою последнюю надежду.
Накануне Рождества 45-я дивизия пересекла границу республики, стреляя на поражение во всех, кто оказывал вооруженное сопротивление. Мирный пустеющий городок превратился в кровавую бойню, где брат шел на брата — итальянец на итальянца. Бойня прерывалась однодневными перемириями, после чего вспыхивала вновь, пока до Поэта не дошло, наконец, что он проиграл и помощи ждать неоткуда. Набравшись решимости, он сложил с себя полномочия диктатора перед Национальным советом и сдал город итальянским войскам. По его вине два дня, предшествовавшие сдаче города, вошли в историю под зловещим названием «Кровавое Рождество».
Битва у стен Фиуме была гражданской войной в миниатюре — войной, не на шутку грозившей Италии в тот самый исторический момент. 2 января траурная процессия кончилась, и старинное городское кладбище, где покоились кости римлян, германцев, венецианцев и славян, пополнилось еще 33 свежими могилами. Поэт в тот вечер допустил, что если бы Христос пришел на землю и воскресил покойников — они бы, проливая слезы раскаяния, обняли друг друга. 12 января, во время прощального обеда с преданными сторонниками, он высказал еще более новую для себя мысль: «Товарищи, я клянусь вам, что я намеревался умереть. Я подготовил свою душу к этому, и внутри меня эта жертва совершилась. Но после братоубийственного обстрела я понял, что Италия этого не стоит».
На этой печальной ноте кончилась великая итальянская ирредента, продлившаяся почти 500 дней.
***
Год спустя в Италии произошел государственный переворот, известный как Марш на Рим. Во главе переворота стоял Бенито Муссолини — тот самый молодой перспективный политик, не рискнувший в свое время содействовать фиумской авантюре. К фашистскому деспоту можно относиться по-всякому, но ошибку своей молодости он все же исправил, не пролив ни капли крови: в 1924 году Раппальский договор был пересмотрен по его инициативе, и Фиуме все-таки достался Итальянскому королевству. Новый итальянский фашизм многое взял у Республики Красоты, и ещё больше прямо заимствовал: театральность, яростный итальянский национализм, авангардизм, сочетавшийся с преклонением перед античным прошлым, гремучую лево-правую смесь идеологий. Муссолини подражал Д’Аннунцио, осыпал его почестями и ревновал к его славе — но был, увы, не поэтом, а сыном столяра.
