Всеми брошенный и преданный, он до последнего берег золотой запас России от предавших ее союзников и защищал страну от захвативших ее большевиков. Адмирал Колчак. Путь на Голгофу. Большое историческое исследование Романа Гришина.

осква одержала победу над Сибирской Вандеей, и даже не Москва, а наше собственное ротозейство, наша дряблость, наша государственная и военная безграмотность», — гласит дневниковая запись от конца октября 1919 года генерала Будберга, военного министра колчаковского правительства.

С лета 1919 года Белая армия безостановочно отступает на Восток. К 20 июня колоссальная по протяженности линия фронта откатилась за Орск, Уфу и Ижевск. В конце августа Красная армия — уже за Пермью и Курганом. Когда Будберг писал в дневник строчки о победе Москвы над Вандеей, 5-я армия Тухачевского штурмовала Петропавловск. Меньше трехсот километров отделяли красных от Омска. 4 ноября началась операция РККА по захвату белой столицы.

Генерал Дитерихс

Омск оцепенел. Еще в конце октября командующий фронтом генерал Дитерихс согласовал с Колчаком план глубокого отступления к Новосибирску с оставлением столицы без боя. Руководство считало, что армия не могла остановить противника на Иртыше. Но не прошло и недели, как Колчак резко изменил мнение и настаивал на упорной обороне города. Генерал возражал: «Защищать Омск равносильно полному поражению и потере всей армии». Результат споров — отставка Дитерихса, наотрез отказавшегося взять на себя ответственность за безнадёжную оборону.

Место начфронта занял командующий 3-й армией генерал Константину Сахаров, обещавший адмиралу то, что последний так хотел услышать от Дитерихса — Омск не сдадут. Сахарова во главе 3-й армии заменил Каппель, 2-ю армию принял генерал Войцеховский, а 1-й продолжил командовать Пепеляев. Но рокировки в командном составе уже мало что меняли. Армия откатывалась к Омску неуклонно, по 20–30 верст в день. Задержать её на Иртыше было невозможно.

«Пока был успех, солдаты шли вперед довольно охотно; но после первых недель поворота военного счастья в пользу красных настроение резко переменилось и началось массовое дезертирство… — читаем у того же Будберга. — Сейчас большинство не желает воевать, не желает обороняться и пассивно уходит на восток». Армия Пепеляева, отведенная с фронта, пришла, по словам биографа Колчака Зырянова, «в состояние такого разложения, что на фронте не могла принести никакой пользы, а в тылу была просто опасна», 2-я и 3-я армии тоже пребывали в тяжелейшем моральном состоянии. А полноценной линии обороны под Омском не существовало. Кроме наспех вырытых окопов «с колена» — ни проволоки, ни блиндажей.

В бесплодных спорах оказалось упущено время. Неизбежная эвакуация началась перед самым носом красных. Последовала паника. На левом берегу Иртыша скопились многочисленные обозы, парки и беженцы. Понтонные мосты, построенные инженерами для прохода войск, сбил ледоход в начале ноября. Иртыш форсировали только по узкому горлышку железнодорожного моста, через который вся масса людей пройти не могла. «Казалось, Белая армия будет потоплена красными в Иртыше», — вспоминал колчаковский министр Серебренников.

9 ноября на Иртыше встал прочный лед. На следующий день вереница обозов растянулась по руслу реки. Одновременно «с ветки» сорвались сотни эшелонов: 10 ноября в направлении Иркутска из столицы уехали министры правительства, 14-го — главнокомандующий Сахаров. 15 ноября в Омск без боя вошли красные, захватив тонны военного и гражданского имущества, брошеного при спешном отступлении.

Маршрут колчака и точки восстаний

Бездарная эвакуация больно ударила по репутации военных и лично адмирала. Серебренников вспоминал о кулуарных разговорах, в которых все чаще мелькало недовольство: «… Мы слишком много верили генералам и военным специалистам».

Армия отступала «как могла и умела: пешком, на санях, верхом на лошадях». Полотно Транссибирской магистрали, имевшее колоссальное значение в условиях сибирских просторов, оккупировали «союзники». Войска и беженцы шли вдоль ветки, уступая рельсы эшелонам с награбленным чехами добром. «Имуществу отдавали первенство перед ранеными, женщинами и детьми», — писал в «Трагедии Колчака» Мельгунов. Так начинался Сибирский Ледяной поход.

Верховный правитель покинул Омск 12 ноября с семью эшелонами. Головной болью адмирала стали пятьсот тонн золота, которые хранились с мая 1919 года в омском Госбанке. Колчак взял на себя персональную ответственность за сохранность золотого запаса и отказался передать драгоценный металл союзникам. На предложение генерала Мориса Жанена взять запас под защиту, Колчак ответил, что скорее оставит золото большевикам.

Два десятка вагонов с золотом присоединились к ленте из поездов Колчака: с адмиралом двигался штаб, усиленный конвой, блиндированный поезд и отряд поручика Ермохина, охранявшего золото.

Правительство добралось до города за восемь дней и уже 19 ноября в Иркутске состоялось первое совещание Совета министров. Верховный правитель же в новую столицу не торопился. На мольбы министров ускорить движение поездов к городу Колчак отвечал, что «разделит судьбу армии». Это оказалось непросто. Помощник главнокомандующего по части снабжения Филатьев вспоминал, что «никак нельзя сочетать параллельность движения — адмирала по железной дороге и армии санным путем». В результате Колчак оторвался и от войск, и от административного аппарата (который в эшелонах адмирала представлял только замминистра внутренних дел и министр путей сообщения Устругов).

Нити управления одна за другой рвались в руках адмирала. Правитель, успокаиваемый отчетами начфронта, вероятно, не очень хорошо представлял реальную обстановку на фронте. Генерал Филатьев, бывший в это время при армии, безрадостно констатировал:

«Что же представляло в это время то, что продолжали именовать „ар­мией“, на которую Колчак и Сахаров, сидя в вагонах, рассчитывали как на силу…Численность войск никому известна не была…Мужики, ехавшие на санях по два-три человека, хотя и имели при себе винтов­ки, но пользоваться ими готовы были, не вылезая из саней…».

Ему вторил начальник 4-й Уфимской стрелковой дивизии генерал Петров:

«Армия отходит; она еще не одета по-зимнему и добывает одежду сама по дороге. Села на сани и, вопреки всяким приказаниям о задержке красных, уходит на переход в день…».

Армия отступала, правительство в двух с половиной тысячах километров от армии пыталось организовать реформы, а адмирал повис в пространстве на Транссибирской магистрали — где-то между небом и землей.

Драгоценное время тонуло в паровозных гудках. Путь от Омска до Иркутска отнял у Колчака два долгих месяца. Он начал свое последнее путешествие в качестве Верховного правителя России, а закончил обреченным на гибель узником.

Колчакия

Страшнее военного поражения оказалась та всеразлагающая атмосфера недоверия, подлости, коррупции и предательства, которая поглотила белый Восток в конце 1919 года. Историк И.Ф. Плотников констатировал:

«Ведомства были наполнены временщиками, которые связывались со службой только ради махинаций. Коррупция равномерно и прочно поразила все ведомства. Ходила легенда о том, что министрам правительства пришлось дать взятку железнодорожникам, чтобы без проблем покинуть Омск во время эвакуации».

Скорее всего, это байка, но очень характерная.

Серебренников писал, что «вместо активной поддержки правительства многие торгово-промышленники, по крайней мере, в том же Омске, обхаживали передние разных министерских канцелярий и пронюхивали, нельзя ли схватить какой-нибудь подрядец или поставку и заработать на этом деньгу… Мининых у нас в то время не было».

Внутренний хаос отражался на взаимоотношениях колчаковской власти и союзников. Глава английской военной миссии Альфред Нокс — генерал, настроенный крайне лояльно к Белому движению и лично Колчаку, — настаивал на прекращении поставок амуниции Белой армии из-за хаоса, спекуляции и повальной распродажи английского имущества.

В середине ноября на заседании Совета министров управляющий Иркутской губернии Павел Яковлев (бывший эсер, да не просто эсер, а, натурально, бомбист — к слову о реакционности Колчака) выступил с удручающим докладом о положении дел в области:

«Мы в полосе заговоров…, если не выступают иркутские большевики, то только потому, что они уверены в скором прибытии большевиков с запада… Кольцо восстаний, окружающий Иркутск и Красноярск, становится с каждым днем все теснее и у Правительства нет сил бороться… Настроение военных, правительственных служащих паническое…».

Гайда в 1918 году. Еще полковник

Речь Яковлева относилась ко всем территориям, занятым белыми. Недовольство было всеобщим. Население было недовольно властью, армия — правительством, правительство — армией, русские — чехами, чехи — русскими, левые — правыми, а правые — левыми. И все были недовольны адмиралом. «Кругом уже говорили, что адмирал несет с собой несчастье».

Некоторые воинские части стали совершенно ненадежны. Армейская среда, насквозь пропитанная эсерами, оказалась подвержена заговорщичеству. В Иркутске, новой столице, «о ненадежности войск знали, кажется, все, кроме высших представителей военной власти». Вот характерный пример. Поезд Колчака стоял на станции в Новониколаевске. Гарнизонную службу в городе несла дивизия 1-й Сибирской армии Пепеляева. Колчак и начфронта Сахаров вызвали начальника дивизии полковника Ивакина. Адмирал спросил о настроении в дивизии и сочувствии в войсках эсерам, на что полковник бодро отрапортовал: «Так точно, иначе и быть не может: наша армия сибирская, а вся Сибирь — эсеры».

Спустя четыре дня после падения Омска начался мятеж во Владивостоке. Восстание поднял свергнутый с омского Олимпа генерал Радола Гайда, полгода назад командовавший Сибирской армией. Он нашел общий язык со всеми обиженными и обойденными (среди его контактов назывался, например, генерал Хорват) и 17 ноября открыто выступил против власти Колчака.

Восстание происходило под эсеровским лозунгом созыва Земского Собора. Бывший председатель сибирской областной Думы Якушев выпустил «указ» о создании «Временного народного правительства Сибири» и назначении Гайды главнокомандующим силами «правительства». Новоявленный главнокомандующий выступил со своим конвоем и несколькими тысячами рабочих.

Упорный бой с юнкерами и гардемаринами, оставшимися на стороне правительства, шел сутки и закончился разгромом гайдовцев. Мятеж жестоко подавили, а Гайду схватили юнкера полковника Хартлинга:

«Мои юнкера наскочили на генерала Гайду, который будучи ранен в ногу, переходил железнодорожные пути, направляясь, по-видимому, к американской казарме… Гайда был в расстёгнутом генеральском пальто мирного времени с двумя Георгиями и лентой через плечо, но на пальто, вместо погон, у него были нашиты поперек плеч две бело-зелёных ленточки».

Мятеж опального чеха стал первой искрой. Через три дня после разгрома Гайды — 20 ноября — генералу Войцеховскому пришлось лично застрелить командира группы 1-й армии Гривина, который отказался выполнять боевой приказ и хватался за эфес шашки. По целому ряду таких симптомов неутешительный диагноз — армия вышла из-под контроля.

Положение усугублялось прогрессирующей импотенцией власти. «На местах была полная неосведомленность, до того, — писал начфронта Сахаров, — что даже священник не имел никакого представления, какие цели преследовал адмирал Колчак, что такое представляла из себя белая армия, чего она добивается». Зато все знали об инфляции (150 рублей за иену зимой 1919–1920 года) и ненавистной мобилизации.

• 

  Юнкера на перроне ЖД Владивостока в день Гайдовского мятежа.

• 

  Офицеры Сибирской армии на привале

В обществе говорили о терроре, о военной диктатуре, но «военная диктатура» даже не контролировала свою прессу. Писали что угодно. Вот выдержки из «белых» газет тех дней:

«Правительство не сумело завоевать того, что называют популярностью».

«Власть неспособна вести страну к победе».

«Наши нескромные попытки делать всероссийскую политику окончательно обанкротились».

«К политическому недовольству одних, — отмечал Лев Кроль, — прибавлялось все более и более экономическое недовольство всех остальных». Курс рубля рухнул, цены росли, а денег становилось все меньше. После эвакуации Омска остановились печатные станки.

О проблемах государства прекрасно знали и главные участники процесса. Правительство после омской катастрофы и ввиду набирающей ход лавины попыталось остановить разрушительные процессы реформами.

22 ноября уже в Иркутске ушел в отставку бессменный председатель Совета министров Петр Вологодский. Он возглавлял еще Временное Сибирское правительство с лета 1918 года, затем Совет министров Директории и правительство Колчака. Вологодскому на смену пришел В. Пепеляев, бывший до того министром внутренних дел. Пепеляев, одержимый мыслью о созыве сибирского Земского Собора и всеобщей «демократизации», приступил к активным действиям, призванным остановить «сползание в пропасть по инерции».

Изменили состав Совета министров. В отставку отправились министр иностранных дел Сукин, министр финансов Гойер. По их деятельности назначили следственные комиссии, а Сукин даже на несколько дней попал под арест. Пепеляев навалился на штурвал и попытался резко увести корабль влево. Одиозные фигуры «виновных» в колоссальной инфляции и разладе с союзниками приносили в ритуальную жертву демократизации. Пепеляев протянул руку левым:

«Я готов в состав правительства ввести лиц, которых вы мне укажете. Я твердо решил ликвидировать военный режим и перейти к новому гражданскому управлению. Я добьюсь признания законодательных прав Земского Совещания и превращу его в Земский Собор… Я отлично вижу ошибки прошлого; честно хочу их исправить и избегнуть в дальнейшем. Иду вам навстречу с открытой душой и прошу вашей помощи в трудной работе».

Мало кто в Совете министров понимал, что никакая политическая рокировка не остановит катастрофу.

Политцентр

Пока правительство пыталось заняться демократическими преобразованиями и привлечь левых к диалогу, настоящие левые готовили вооруженный мятеж под самым носом властей. Они не хотели никакой кооперации с действующей властью. Главным человеком, который их категорически не устраивал, был сам Пепеляев.

В Иркутске, вынужденно ставшем новой столицей, царила необычная атмосфера. При тиране Колчаке город превратился в центр «социалистической интеллигенции». Достаточно посмотреть на состав региональной власти: управлял Иркутской губернией бывший бомбист и экспроприатор Яковлев, а председательствовал в городской Думе (при эсеровском большинстве) меньшевик Константинов.

В этой парниковой атмосфере в конце ноября 1919 года на совместном — формально подпольном — заседании четырех крупнейших небольшевистских левых организаций Сибири (комитет эсеров, бюро меньшевиков, земское политическое бюро и центральный комитет объединения крестьянства) появился «Политцентр».

Главную скрипку там играли эсеры, первые поднявшие знамя борьбы с большевиками в 1918 году, но отстраненные от власти в Сибири и ушедшие в подполье. Возглавил организацию Федорович, когда-то бывший членом КомУча. В число активных членов «Политцентра» вошли и персоны колчаковского самоуправления, например, Яков Ходункин — председатель иркутской земской управы.

«Политцентр» ставил своей целью: 1. Свержение власти Колчака 2. Образование сибирского демократического государства. Оно, по идее эсеров, должно было существовать в мире с большевиками в качестве страны-буфера. Правительство предполагалось «однородно-социалистическим».

«Революционный круг причудливо замкнулся», — писал Серебренников. Демократическая революция начала борьбу с большевиками летом 1918 года. Теперь эти же люди начинали восстание против антибольшевистского правительства уже фактически в интересах Красной Москвы.

Железная дорога

Транссибирская магистраль стала главным кровеносным сосудом Белой Сибири. Но артерию сдавливал зажим Чехословацкого корпуса. Чехи давно перестали быть союзниками белых, превратившись фактически в оккупантов. Особенно обострились противоречия после прихода к власти Колчака. «Торжество реакции» чехи встретили без восторга и попытались выразить протест, на что получили резкую отповедь Колчака в духе: «Не ваше собачье иностранное дело». Долгое время между сторонами сохранялась призрачная нейтральность отношений, но и она рухнула вместе с Омском, когда братья славяне ринулись на восток.

13 ноября чехи разослали в союзные штабы «меморандум». Уже 16-го этот документ попал в прессу и появился на страницах едва ли не всех сибирских газетам:

«…В настоящий момент пребывание нашего войска на магистрали и охрана её становится невозможными просто по причине бесцельности, равно как и вследствие самых элементарных требований справедливости и гуманности. Охраняя железную дорогу и поддерживая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которое здесь воцарилось. Под защитой чехословацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрелы без суда представителей демократии по простому подозрению в политической неблагонадежности составляют обычное явление…

Мы сами не видим иного выхода из этого положения, как лишь в немедленном возвращении домой из этой страны…».

Бестактным текстом меморандума чехи открестились от рушащейся сибирской власти и провозгласили свое единственное настоящее стремление — попасть домой. Через несколько дней Ян Сыровый, командующий чехословацким корпусом, выпустил директиву, окончательно расставившую точки над i. Чехам предписывалось «не препятствовать политическому перевороту, если он не имеет ничего общего с большевизмом». Маски были сорваны.

Также читайте: Чехи, Легион и Мафия (текст Богемика)

Бесконечная вереница эшелонов застучала на восток. Вот как эту картину описывал генерал Филатьев:

«…как только чехи взяли движение в свои руки, то их переезд действительно получил вид панического бегства по железной дороге. Каждый эшелон овладевал паровозом как собственностью, ставил на него часовых и заставлял ехать машиниста до тех пор, пока паровоз без осмотра и продувания не приходил в негодность. Тогда он бросался и брался другой от всякого нечешского эшелона».

Двадцать тысяч вагонов — по вагону на двух чехов — растянулись по полотну железной дороги. Чехи везли на родину солдат и военное имущество: золото, серебро, деньги, машины, оборудование предприятий, ценное сырье, сахар, граммофоны, швейные машины, лошадей, экипажи и даже собрание книг Пермского университета.

Не будет преувеличивать, не все чехи награбили. Частично это результат активной спекуляции, которой чехи занимались в тылу сибирской армии. Но большая часть, конечно, попала в руки чехов во время «выжигания деревень и избиения мирных русских граждан», о которых потомки Жижки кричали в меморандуме. Корпус, выведенный в тыл еще в конце 1918 года, распухал на складах Транссиба. Ни о какой «защите чехословацких штыков» к концу 1919 года не могло идти речи.

Как выглядит эта ситуация в аналогии? Во время пожара человек выскакивает на улицу и толкает в узкий дверной проем огромный мешок с чужим добром, пока остальные задыхаются в дыму.

Чехи задействовали все ресурсы Транссиба. В результате русские эшелоны, в том числе и госпитальные, неделями стояли в тупиках без паровозов. Пассажиры составов замерзали и умирали. Больше двухсот «поездов смерти» вмерзли в рельсы железной дороги от Омска до Иркутска. Пока русские отдавали Богу душу в металлических братских могилах на колесах, чехи без остановки катили по четыре человека в теплушках, в некоторых вагонах «даже были поставлены пианино».

Колчак пришел в ярость из-за чехов и их меморандума. 24 ноября Верховный правитель в телеграмме начальнику французской военной миссии Морису Жанену выразил протест действиям чехов на железной дороге. В частности, в телеграмме говорилось:

«…Продление такого положения приведет к полному прекращению движения русских эшелонов и гибели многих из них. В таком случае я буду считать себя вправе принять крайние меры и не остановлюсь перед ними…».

Не можешь ударить — не угрожай. Не отдавай команды, если ее не исполнят. Колчак об этом забыл, и ничего не добился — но чехов лишний раз озлобил. Стали говорить, что якобы адмирал распорядился досматривать имущество чехословаков при погрузке в порту Владивостока (что грозило большим скандалом), а атаману Семенову приказал всячески препятствовать продвижению чешских эшелонов через Забайкалье. Подтверждений этого приказа нет. Но чехи слухи с удовольствием приняли на веру. Скоро это адмиралу припомнят.

Новониколаевский полковник

Генерал Дмитрий Филатьев

Эшелоны Колчака продолжали медленно отступать к Иркутску. В какой-то момент адмирал, уставший, видимо, от своего неопределённого положения между армией и правительством, приказал развернуть свой вагон на запад — к армии. «Пришлось докладывать, — вспоминал Филатьев, — что движение идет лентами по обеим колеям в одну сторону и что не только паровоз, но и вагонетку нельзя пустить для встречного движения».

Простояв больше десяти дней в Новониколаевске, где адмирал подписал приказ о назначении Пепеляева премьером, эшелоны Колчака тронулись дальше на восток. Вслед в городе вспыхнул бунт, который возглавил уже знакомый нам по рапорту об эсерах полковник Ивакин.

На этой трагической личности остановимся подробнее. Полковнику Аркадию Васильевичу Ивакину в 1920 году исполнилось всего 26 лет. В 1914 году он окончил по 1-му разряду Казанское военное училище и был выпущен подпоручиком в 164-й Закатальский полк. С полком принимал участие в Великой войне. В 1915 году награжден орденом Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». Получил контузию во время Луцкого прорыва.

В 1918 году вернувшийся с фронта Великой войны капитан Ивакин мобилизован Временным Сибирским правительством и с лета 1918 года командовал 2-м Новониколаевским (Барабинским) полком. С полком он участвовал в боях за ст. Байкал, в Пермской операции, в «полете к Волге» весной 1919 года. Приказом Колчака в 1919 году награжден орденом Св. Владимира 3-й степени с мечами, еще ранее произведен в подполковники и через два дня (!) в полковники. В общем, классический тип офицера гражданской войны — штабс по возрасту и полковник по положению. В ноябре 1919 года на Ивакина легли еще и обязанности начальника 1-й Сибирской дивизии 1-й армии Пепеляева вместо заболевшего тифом генерал-майора Модеста Мальчевского.

Кадровый офицер, герой двух войн, отмеченный званиями и орденами, поднял мятеж. В ночь на 7 декабря Ивакин вывел в город родной Барабинский полк, офицерскую школу и школу топографов. Все ключевые городские здания быстро попали в руки мятежников. Ивакин блокировал на вокзале штаб 2-й армии во главе с генералом Войцеховским, но последний успел связаться по прямому проводу с полковником Румши, командиром 5-й польской дивизии, тоже расквартированной в Новониколаевске. Польские стрелки в короткой перестрелке быстро подавили сопротивление солдат гарнизона. Часть бунтовщиков расстреляли на месте, другую, вероятно, уже в тюрьме — накануне вступления в город Красной армии. Среди казненных числится и полковник Ивакин. Советские источники сообщают о 104 трупах, эксгумированных после 14 декабря красноармейцами.

Восстание Ивакина и его «комитета спасения родины» было, увы, приметой времени. Лозунг мира с большевиками и прекращения войны становился все популярнее даже в офицерской среде:

«Что нам до спасения России, когда 99% не хочет ее, а кто хочет, он желает сделать ценою тысяч жизней других, но никак не своей… Будет, ни капли крови больше — и начнем переговоры с большевиками о мире в залитой братской кровью России».

Это строчки из манифеста одной из офицерских организаций. «В армии все чаще и чаще произносилось слово мир», большевиков почему-то стали считать «вегетарианцами». Такими настроениями пользовались эсеры, и сотни ивакиных стали жертвами политических провокаций и глупых надежд. Что говорить о растерянной солдатской массе, которую пламенной речью на митинге можно повернуть в любую сторону.

Ультиматум Пепеляевых

Во время драматических событий в Новониколаевске эшелоны Колчака стояли примерно в трехстах километрах дальше по железной дороге — на станции Тайга. Здесь в ближайшие дни развернулись удивительные события, главными действующими лицами которых выступили братья Пепеляевы.

На станции стояли поезда Колчака и командующего Сахарова, туда же прибыл из Иркутска новый премьер Виктор Пепеляев, а из Томска — командующий 1-й армией Анатолий Пепеляев.

Пепеляевы приехали к Колчаку требовать отставки Сахарова с поста командующего фронтом, судить его за оставление Омска и созывать Земской Собор. Сахаров же настаивал на расформировании взрывоопасной 1-й армии, чему Пепеляев, естественно, противился. Аргументом для обеих сторон сал идущий фоном новониколаевский мятеж, в котором ведущую роль играли именно пепеляевцы. Братья доказывали, что армию надо успокоить реформами и сменой комфронта, а Сахаров резонно полагал, что 1-я армия — пороховая бочка, и никакие перестановки ситуации не изменят.

9 декабря эшелоны Колчака перешли на станцию Судженка. Поезд Сахарова должен был последовать за Верховным правителем, но был задержан егерским батальоном Пепеляева. Так это описывает сам Сахаров:

«…Утром я приказал двигать поезд на следующую станцию, чтоб там выяснить окончательно все вопросы, потому что оставлять дальше армию в таком неопределенном состоянии было бы преступно. Мне доложили, что расчищают пути, отчего и произошла задержка, но что в 9 часов поезд отправится. Вместо этого около 9 часов утра ко мне в вагон вошел мой адъютант поручик Юхновский и доложил, что генерал Пепеляев просить разрешения придти ко мне. Я передал, что буду ожидать 15 минут.

А через десять минуть были приведены егеря 1-й Сибирской армии, и мой поезд оказался окруженным густой цепью Пепеляевских солдат с пулеметами, полк стоял в резерве у станции, там же выкатали на позицию батарею. Егеря моего конвоя и казаки, которых всех вместе в поезде было около полутораста человек, приготовились встретить Пепеляевцев ручными гранатами и огнем, но комендант поезда лично предупредил новое кровопролитие…».

Одновременно в штабе Колчака с удивлением читали телеграфную ленту с настоящим ультиматумом от Пепеляевых («… мы ждем до 24 часов 9 декабря…») с требованием о немедленном созыве Земского Собора.

Может показаться, что Пепеляев лишь выполнял волю правительства в Иркутске, восставшего против Верховного правителя. Нет. Совет министров никакого отношения к действиям председателя Совета министров не имел. Георгий Гинс, главноуправляющий делами Совета министров, вспоминал, что Пепеляев «забыл о всех текущих делах, не доложил адмиралу ни одного из посланных нами законопроектов и, вместо расширения прав и демократизации Государственного Земского Совещания, потребовал созыва Земского Собора… мы не были уверены, что Пепеляев не совершит какого-нибудь насилия над верховным правителем. Поступки и телеграммы премьера казались дикими».

Братья замерли в шаге от открытого мятежа против Колчака. Вооруженный захват Сахарова, который по счастливому случаю обошелся без жертв, был уже крайне ненормальным поступком премьер-министра и командующего армией. Требование же чего угодно в официальной телеграмме Верховному правителю следовало трактовать как мятеж.

В чем заключался хитрый план Пепеляевых, остается загадкой. Трагедии удалось избежать. Уже 12 декабря Виктор Пепеляев писал, что «конец моей телеграммы мог быть понят неверно» и «ничего не предприму против носителя верховной власти». Гинс связывает возвратное движение с характером Виктора Пепеляева, который «обладал психикой, напоминавшей взрывчатое вещество».

Сахарова отстранили от должности командующего фронтом приказом Колчака и заменили генералом Каппелем. Нелицеприятную сцену на станции Тайга замяли. Но всеобщий развал и наверху стал еще очевиднее.

Полоса мятежей

После Тайги к эшелонам адмирала присоединился состав Виктора Пепеляева (его брат вернулся в Томск). Работа Совета министров, превратившегося в «собрание людей, которых ошеломляли известиями», парализовалась. Мало того что в Иркутске так и не успел появиться Колчак, теперь и премьер-министр оказался в двух тысячах километров от министров. Управлять страной телеграммами было затруднительно.

Колчак доверил армию Каппелю и принял окончательное решение двигаться на Иркутск. Но к середине декабря благодаря стараниям чехов движение по Транссибирской магистрали окончательно расстроилось. Если в середине ноября Колчак мог попасть в Иркутск за неделю, как это сделали министры, то в декабре его поезда сутками стояли на станциях.

Чешский бронепоезд следует из Енисейской губернии в Иркутск 1919

Занкевич телеграфировал Жанену 14 декабря:

«Верховный правитель приказал мне поставить Вас в известность, что движение наших поездов продолжает встречать на каждом шагу препятствия со стороны чехов. За последние 24 часа мы прошли 90 верст».

Эшелоны Колчака дошли до Красноярска только 16 декабря 1919 года. 580 километров за неделю — чудовищно долго.

Чехи уже не просто задерживали движение. 17 декабря они силой отобрали локомотив одного из колчаковских эшелонов и арестовали дежурного офицера. Узнав об этом, Каппель направил Сыровому телеграмму, которая невольно стала декларацией отчаянного положения Белой армии:

«Мною получено известие, что задержан на станции Красноярск поезд Верховного правителя… с попыткой отобрать силой паровоз… Верховному правителю нанесен ряд оскорблений и угроз, и этим нанесено оскорбление всей русской армии…

Русская армия хотя и переживает в настоящее время тяжкие испытания боевых неудач, но в ее рядах много честных, благородных офицеров и солдат, никогда не поступавшихся своей совестью…

Я не считаю себя вправе вовлекать измученный русский народ и его армию в новое испытание… я, как главнокомандующий русской армии, в защиту ее чести и достоинства, требую от вас удовлетворения путем дуэли».

Эпизод показателен: русская армия никак не могла уже повлиять на взбесившихся союзников.

Каппель, вне всяких сомнений, застрелил бы чеха в случае, если бы дуэль состоялась. Но, конечно, вызов генерал Сыровый не принял. Он доживет до 1970 года и еще увидит, как по улицам его страны едут советские танки. Вспоминал ли в этот момент Сыровый преданных им русских, мы не знаем.

Предатели нашлись и среди наших. В гарнизоне Красноярска — стратегически важного пункта, лежавшего на пути адмирала и армии — происходили тревожные события. Генерал Бронислав Зиневич, командующий 1-м корпусом все той же злополучной 1-й армии Пепеляева, поднял открытый мятеж против власти. Зиневич (сорокапятилетний заурядный генерал-майор сибирского производства) пошел на поводу у «демократической революции», состоящей главным образом из эсеров. Требования выдвигались классические «политцентровские»: конец гражданской войне, мир с большевиками, создание сибирской демократии.

Чехи 22 декабря пропустили три состава (с адмиралом, золотом и премьер-министром) со станции Красноярска, а 23 декабря Зиневич бросил в спину Колчаку:

«Я, генерал-майор Зиневич, как честный солдат, чуждый интриг, шел за вами, пока верил, что провозглашаемые вами лозунги будут действительно проведены в жизнь. Я вижу, что лозунги, во имя которых мы объединились вокруг вас, были только громкими фразами, обманувшими народ и армию. Гражданская война пожаром охватила всю Сибирь, власть бездействует. Я призываю вас, как гражданина, любящего свою родину, найти в себе достаточно сил и мужества, отказаться от власти».

Адмирал — уже в Канске. Прямой угрозы Верховному правителю мятежный генерал не представлял, но восстание прервало телеграфную связь между штабом армии и вагоном адмирала. Мятежный Красноярск позже станет камнем преткновения для армии Каппеля. Белые попытаются штурмом взять город, но потерпят неудачу и им придется огибать Красноярск.

За несколько дней до красноярского мятежа — 21 декабря — восстал гарнизон Черемхово, всего в ста пятидесяти километрах от Иркутска. Городок, обеспечивавший Иркутск углем и населенный преимущественно шахтерами, стал удобной тренировочной площадкой для «Политцентра». В отличие от локальных мятежей в Красноярске и Новониколаевске, выступление направлялось из Иркутска.

В три часа ночи 21 декабря восстал черемховский гарнизон, к которому присоединились рабочие копей. Мельгунов добавляет, что «русских рабочих вообще было немного… основную массу составляли китайцы и пленные мадьяры». Восставшие быстро и практически беспрепятственно захватили власть в городке, попутно застрелив начальника контрразведки и начальника милиции.

Бунтовщики захватили не только Черемехово, но станции с востока и запада (ст. Тулун и ст. Половина). «Политцентр» перерезал тонкую нить, соединявшую адмирала с Иркутском и армией. Город, в свою очередь, лишился связи и угля. Уполномоченный «Политцентра» Алко докладывал:

«Движение нами было прекращено, как прекращена подача угля к Иркутску. Иркутск вопил, чтобы их включить в телеграфную сеть, дать им угля, но отрядов не посылал».

Иркутск оглох и ослеп. Логичное решение — выслать войска для подавления мятежа в Черемхово, но на гарнизон нельзя положиться. В любой момент в самом Иркутске ждали повторения черемховских событий. Немногочисленные проправительственные силы — главным образом юнкера, кадеты и офицеры — лишь окапывались в училищах и ключевых зданиях.

Адмирал оказался в вилке — и с запада, и с востока на железной дороге полыхали мятежи. 27 декабря его поезда подошли к станции Нижнеудинск. До Иркутска оставалось всего пятьсот километров. Их следовало преодолеть рывком, любой ценой, возможно с боем. На станции эшелоны остановил семафор. Вот воспоминания одного из солдат-очевидцев:

«Утром 27 декабря прибыл первый поезд Колчака с бронированными вагоном и паровозом, его встретили чехи и остановили. Через несколько минут прибыл второй поезд с красивыми вагонами 1-го кл. Китайско-Восточной железной дороги с двумя паровозами, в котором были министры и Колчак. Поезда тотчас же были окружены чехами, которые отцепили паровозы и никого в поезд не впускали и не выпускали из него».

Командир чешского ударного батальона майор Гассек объявил генерал-квартирмейстеру Занкевичу, что поезда Верховного правителя задерживаются по распоряжению штаба союзных войск. Майор хотел даже разоружить конвой, но не преуспел. Колчака фактически пленили на оцепленном чехами вокзале. В это время в городе уже установилась власть «Нижнеудинской республики». Ее представители требовали от чехов выдачи Колчака, хотя фактически ничего сделать адмиралу не могли. Свидетели утверждали, что сил одного только конвоя Верховного правителя хватало для разгона всей расхлябанной «республики».

Вечером 27 декабря Колчак телеграфировал Каппелю:

«Я задерживаюсь в Нижнеудинске, где пока спокойно. Чехи получили приказание Жанена не пропускать далее моих эшелонов в видах их безопасности».

Началось двухнедельное «сидение» адмирала в Нижнеудинске, продиктованное якобы соображениями безопасности. Мельгунов резонно замечает, что «только быстрый приезд Колчака в Иркутск мог спасти если не дело, то, во всяком случае, жизнь адмирала». Ситуация менялась с каждым часом. Вокруг разгорались мятежи, армия отступала, а чехи все стерегли Колчака на нижнеудинском вокзале. Связь с внешним миром оказалась практически прервана, все телеграфные сообщения проходили только через чешских связистов.

Из телеграммы начальника штаба 1-й дивизии подполковника Жака:

«В ожидании дальнейших распоряжений генерала Жанена сохранять статус-кво, то есть изолировать городской вокзал, не снабжать охрану эшелонов, не допускать боя на станции, не допускать движения эшелонов из Нижнеудинска».

Союзники так не поступают.

Мятеж в Иркутске

Отважной горсти юнкеров
Ты не помог, огромный город,
Из запертых своих домов,
Из-за окон в тяжелых шторах

Иркутск остался без топлива, связи и руководства. Еще в начале декабря навстречу Колчаку из города выехал Пепеляев, через две недели Иркутск покинул его заместитель Третьяков. Оставшиеся министры организовали чрезвычайную «троекторию», составленную из министра внутренних дел Червен-Водали, военного министра генерала Ханжина и управляющего министерством путей сообщения Ларионова.

Троектория попала в чертовски скверное положение. Гарнизон ненадежен, а сам город — в кольце восстаний, стихийных или организованных «Политцентром». 21 декабря «очевидно по молитве заговорщиков» сорвало мост через Ангару. Лед на реке еще не встал, и без моста сообщение с левой стороной, где находился вокзал и казармы 53-го стрелкового полка, становилось затруднительным.

О грядущем восстании знали, кажется, все. 22 декабря контрразведка решила нанести упреждающий удар по «Политцентру». Арестовали два десятка человек, но облава только подтолкнула эсеров к активным действиям. Гинса вспоминал, что уже тогда стало «ясно, что дело проиграно вплоть до Байкала». В таком пессимизме пребывали и прочие министры.

Вечером 24 декабря в казармы 53-го полка явился штабс-капитан Николай Калашников — эсер со стажем. Во время первой революции состоял в летучем отряде Северной области, побывал на каторге, а в Великую войну добровольцем вступил в армию. После Февральской революции Калашникова, дослужившегося до офицерского чина, избрали заместителем председателя военного совета Иркутского гарнизона и назначили помощником командующего Иркутским военным округом. Принимал активное участие в свержении большевиков в Сибири. В 1918–19 годах занимал штабные должности в Сибирской армии, одновременно являясь членом эсеровского подполья.

Офицеры 53-го полка в массе своей сочувствовали эсерам и сами собрали солдат на митинг. Калашников выступил, объявил о перевороте, переходе власти к «Политцентру» и создании революционной народной армии, командование которой вверил себе лично.

В течение ночи формировались очертания «армии». Кроме солдат 53-го полка к мятежу примкнули гарнизоны военного городка, станции Батарейной и другие мелкие части, расположенные на левом берегу. Всего «Политцентр» 25 декабря располагал силами примерно в три тысячи штыков.

Начальник иркутского гарнизона, генерал Константин Сычев, не мог подавить зарождавшийся мятеж силами надежных частей — мост сорван, а все плавсредства в руках чехов, наотрез отказавшихся помогать. Решили охладить пыл революционной армии артиллерийским огнем, но союзники в лице генерала Жанена резко воспротивились. Жанен пригрозил Сычеву ответным огнем чехословацкой артиллерии, если произойдет бомбардировка казарм 53-го полка.

Такой недружественный акт, вероятно, продиктован опасениями союзников за целостность вокзала и железной дороги, соседствующих с расположением мятежников. «Оказалось, — заключал Мельгунов, — что полоса, где сосредоточились повстанцы, становилась вообще нейтральной».

Гинс писал, что «гром среди ясного неба не поразил бы так членов правительства, как это заявление представителя дружественной страны». Еще раз подчеркнем: у Колчака уже не было союзников. Чехи еще в ноябре заявляли, что препятствовать небольшевистским восстаниям не станут. С ними солидаризировались и союзники. Ни 5 тысяч чехов, ни 1,5 тысячи японцев в Иркутске не поддержали правительство.

«Странная война» продолжалась до 27 декабря, когда в центре города на стороне «Политцентра» выступила часть отряда Особого назначения при управляющем губернией Яковлеве (о нем мы уже говорили). Особость отряда заключалась в том, что его составили поголовно из пленных красноармейцев. Несколько рот под командой капитана Решетина быстро заняли Тихвинскую площадь и телеграф в самом центре Иркутска. Выбивать бунтовщиков прибыли юнкера, егерский и инструкторский батальоны. Бой продолжался весь день и всю ночь. К утру 28 декабря мятежников Решетина оттеснили за реку Ушаковку в Знаменское предместье.

Проступили очертания «иркутского фронта». Правительственные силы в центре города окружило внешнее кольцо со стороны Глазковского и Знаменского предместий. Врагов разделяли реки — Ушаковка и Ангара. Число мятежников постоянно увеличивалось за счет рабочих дружин из предместий, поселков и станций, свободно подходящих к Иркутску. Честь умирать за власть предоставили юнкерам и кадетам многочисленных училищ и корпусов, сосредоточенных в Иркутске в конце 1919 года.

• 

  Вид Иркутска со стороны Глазковского предместья

• 

Семь сотен юнкеров взяли на себя крест декабрьских боев. Юноши в лютые морозы по многу часов в кожаных сапогах стояли в пикетах, выбивая красных из опорных пунктов. Кормили юнкеров не полевые кухни, а иркутские гимназистки и оренбургские институтки. Детский мир встал на защиту Белого дела в конце 1919 года:

«Юнцы с пушком на губе, розовые, славные, цветущие… сердце старого офицера разрывалось, глядя на них… когда этих мучеников привозили в госпиталь с раздробленными руками и ногами…»

Уличный бой Гражданской — воплощение хаоса. Успех колебался и зависел от стойкости и воли отдельных людей. Наиболее мотивированными были юнкера и офицерские дружины с одной стороны и рабочие — с другой. Наименьшей стойкостью отличалась солдатская масса, с трудом понимавшая происходящее. 54-й стрелковый полк и казачьи эскадроны заявили о вооруженном нейтралитете. Егеря, участвовавшие в перестрелке 28 декабря с отрядом Решетина, на следующий же день ушли к мятежникам за Ушаковку, а уже 30 декабря попытались вернуться и попали под жестокий пулеметный огонь. «Раненых никто не хотел убирать. И они замерзли, обращались в комья, которые топорами вырубались по окончании боев…» — приводит воспоминания очевидца Мельгунов.

Город томился в осаде. Большинство членов правительства пережидали в здании гостиницы «Модерн», там же содержали арестованных мятежников. «Электричества не давали за прекращением подвоза угля. „Модерн“ превратился в негостеприимный каземат… — писал Гинс, — повсюду в коридорах солдаты, пулеметы… все пропитано запахом табака и кожи…»

31 декабря на помощь юнкерам подошли части атамана Семенова, которые еще 24-го выступили по железной дороге и на автомобилях, но всячески задерживались чехами. Семеновцев сковал боем отряд Калашникова в Глазково. Зеваки высыпали на недосягаемый для пуль правый берег Ангары и наблюдали за перестрелкой. Среди свидетелей был и Серебренников:

«Я видел цепи, перебегающие по полотну железной дороги и вдоль него. Пришлось также увидеть, как убитые или раненые солдаты порою скатывались к Ангаре по крутой железнодорожной насыпи».

Несколько семеновских частей переправились на правый берег и присоединились к обороне в центре города, но попытка подавить мятеж в Глазкове окончилась неудачей. Бронепоезда Семенова остановили брандером, а атаку пехоты в лоб отбили пулеметами. Семеновцы отступили на станцию Байкал. Больше помощи ждать было неоткуда.

Неделя боев показала паритет сил «Политцентра» и «Троектории». Филатьев заключил, что «победы не оказывалось ни на одной стороне… обе стороны были одинаково бессильны и в равной мере не имели никакого основания считать себя правительствами». Власть колчаковских министров распространялась в лучшем случае на гостиницу «Модерн» и прилегающие улицы, «Политцентр» же эти дни так и не смог пробиться в центр, оставаясь республикой предместий.

Ситуация стала возможна благодаря нейтралитету союзников явно в пользу «Политцентра».

2 января 1920 года начались переговоры (инициатором в разных источниках называются Жанен и «Троектория») между министрами и «Политцентром» при содействии союзников. На первом заседании стороны заключили перемирие на 24 часа, которое продлили еще на 12 часов. Фактически бои в Иркутске закончились. Со 2-го по 4 января и шли томительные и малоинформативные переговоры. Завершились они так же странно, как и начались. Вот как события описаны Мельгуновым:

«Нудно тянутся переговоры и неожиданно сразу обрываются. Приходит сообщение, что правительственные войска уже оставили город. Тогда вмешивается Жанен и берет на себя охрану города. Но кап. Калашников успел его предупредить и ввести в город свои войска, — конечно, „по просьбе самого населения“.

Переговариваться уже не о чем. Все расходятся, „не подписав ни протокола, ни порядка дня“. 11 час. 25 мин. вечера. Делегаты враждебных партий мирно беседуют маленькими группами. Получается впечатление вечера, который заканчивается… Все смеются, даже раздаются шутки… Слышно, как на перроне вокзала расставляются караулы революционных войск… Все эти штрихи зарегистрировала стенографическая запись…».

5 января город покинул генерал Сычев. «Защитники правительства начали покидать свои посты, потому что стали поступать сведения, что члены правительства упаковывают свои чемоданы… — писал Серебренников. — Члены правительства склонны были объяснить этот конец иначе: они вынуждены были разбегаться, потому что получили сведения о том, что воинские силы оставляют фронт…». Кто первый заторопился на выход не так важно, но итогом несогласованности стало вступление отряда Калашникова 5 января в пустой город. Власти просто в одночасье прекратили борьбу.

В суматохе о том, что война закончилась, забыли предупредить юнкеров, которые держали пикеты на улицах. Защитников Иркутска, не успевших выйти из города, арестовывали на постах и в училищах. Улицы запестрили объявлениями:

«Волею восставшего народа и Армии власть диктатора Колчака и его правительства, ведших войну с народом, низвергнута».

3 января, за сутки до бестолковой капитуляции, «Троектория» направила Колчаку телеграмму:

«Положение в Иркутске… заставляет нас… решиться на отход на восток, выговаривая через посредство союзного командования… перевод на восток антибольшевистского центра, государственных ценностей и тех из войсковых частей, которые этого пожелают. Непременным условием вынужденных переговоров об отступлении является ваше отречение, так как дальнейшее существование в Сибири возглавляемой вами российской власти невозможно…».

Адмирал получил еще один удар в спину. Верховным правителем Колчак оставался для горстки офицеров, застрявших с ним в Нижнеудинске.

Выдача

В Нижнеудинске Колчака известили, что «союзники» соглашаются вывести со станции только один вагон с адмиралом и его подчиненными.

С Верховным правителем к тому моменту оставалось больше 500 человек. Это не на один вагон. Колчак категорически настаивал на спасении всех, до последнего солдата. Из разговора между мятежными Нижнеудинском и Иркутском по прямому проводу 7 января:

Генерал Михаил Занкевич, последний начштаба ставки Колчака

— Что с Колчаком?

— Пока он упорствует, кажется, хочет разделить участь своих приближенных.

Вот выдержка из телеграммы, направленной 5 января Занкевичем союзникам:

«Адмирал приказал передать Вам, что по нравственным причинам он не может бросить на произвол толпы своих подчиненных и что он решил разделить их судьбу, такую же страшную, как и его. Ввиду этого, я вновь прошу, от имени адмирала, представителей могущественных союзников принять меры для охраны и отправки на восток с адмиралом всех лиц, его сопровождавших».

В колчаковских эшелонах родилась идея уйти походом в Монголию. По воспоминаниям Занкевича, адмирал эту мысль горячо поддержал. Чехи из ударного батальона обещали не препятствовать отряду — их инструкции ограничивались только непропуском эшелонов к Иркутску. Колчак собрал солдат конвоя и предложил добровольцам остаться с ним, а остальным предоставил полную свободу. На следующий день почти пятьсот человек конвоя ушли в город. Дальше прямая речь генерала Занкевича:

«Измена конвоя нанесла огромный моральный удар по адмиралу, он как-то весь поседел за одну ночь…

Поздно вечером я собрал старших офицеров в вагоне адмирала, чтобы отдать распоряжения для похода, который был решен на следующий день. Когда распоряжения были отданы и я уже хотел отпустить офицеров с разрешения адмирала, один из старших морских офицеров обратился к адмиралу со словами…

«Ваше высокопревосходительство, ведь союзники соглашаются вас вывезти». «Да». «Так почему бы вам, ваше высокопревосходительство, не уехать в вагоне; а нам без вас гораздо легче будет уйти, за нами одними никто гнаться не станет, да и для вас так будет легче и удобнее». «Значит, вы меня бросаете», — вспылил адмирал. «Никак нет, если вы прикажете, мы пойдем с вами».

Когда мы остались одни, адмирал с горечью сказал: «Все меня бросили». После долгого молчания он прибавил: «Делать нечего, надо ехать».

Колчаку предлагали переодеться в солдатскую шинель и скрыться в одном из чешских эшелонов с одним-двумя адъютантами. Адмирал не согласился. Он перешел в пульмановский вагон второго класса — собственный вагон Колчака не вмещал восемь десятков человек, оставшихся с ним. Офицеры расположились в купе по десять человек, часть людей — в коридорном проеме. Вагон, расцвеченный флажками союзных держав, прицепили к эшелону 1-го батальона 6-го полка под командой майора Кровака, и состав тронулся на восток.

В исторической литературе много спорят о решении адмирала. Фактически Колчак подписал себе смертный приговор, сев в чешский эшелон. Адмирал понимал, что совершает роковой шаг, резонов верить в лояльность чехов у него не осталось. Мельгунов заключает, что в союзный вагон «адмирал идет, спасая своих подчиненных». Откажись Колчак от вагона, и его офицеры оказались бы под угрозой гибели. Вывозить их отдельно никто не предлагал.

Генерал Филатьев в воспоминаниях поднимает два вопроса: 1. За­чем спрашивать конвой? «Приказал бы ему выступать, не вводя в соблазн, и пошли бы без разговоров»; 2. Почему адмирал не решил, пересев на сани, двигаться на запад — к армии Каппеля? «Можно было встретиться с 3-й армией, шедшей все время по тракту, уже через пять дней. Адмирал спасся бы так же точно, как спаслись все мы».

Так или иначе, адмирал остался без солдат и вверил свою жизнь чехам. Моральный пресс, под которым он оказался в последние дни, раздавил волю Колчака. Мятежи гарнизонов, демарш Пепеляева, падения Иркутска с требованием Совета министров сложить с себя полномочия — удар за ударом с ноября по январь. Последней верой Колчака были пять сотен конвоя, но и они разочаровали. Адмирал утратил надежду и отдался воле течения — согласился на полное разоружение и отказался даже от мольбы офицеров «припрятать пулеметы».

Чехи согласились везти Колчака до Иркутска, где планировали передать союзному командованию или японцам для эвакуации на Дальний Восток. Так думали и адмирал, и начальник чешского эшелона. 15 января эшелон 1-го батальона 6-го полка подошел к Иркутску. Дальше снова прямая речь Занкевича:

«Начальник эшелона почти бегом отправился к Сыровому. Спустя какое-то время он вернулся и с видимым волнением сообщил мне, что адмирала решено передать Иркутскому революционному правительству…

Решив „принципиально“ спасти адмирала, высокие комиссары возложили вывоз Колчака из Сибири на Жанена. Последний отдал приказ чехам вывести адмирала в Иркутск и вошел в переговоры с иркутским правительством о беспрепятственном его пропуске. Соглашение было достигнуто, но вследствие „недоразумений с войсками Семенова и зверств ими произведенных“, члены иркутского правительства взяли свое решение назад и отказались подписать акт о беспрепятственном пропуске адмирала.

Факт вывоза чехами Колчака вызвал „сильное против них движение среди большевиков и железнодорожников“. Тогда чехи отказались выполнить приказ Жанена, и Жанен счел себя вынужденным санкционировать решение о выдаче адмирала… По прибытии Колчака в Иркутск помощник Жанена, полк Марино, обратился к японцам с предложением принять адмирала от чехов. Они отказались, ссылаясь на неимение на то инструкций…».

«Зверства семеновцев»

Вернемся на пару дней назад. Контрразведчики, отступая из Иркутска, прихватили с собой тридцать одного арестованного по делу «Политцентра». Эсеров передали семеновцам недалеко от Байкала. Узников разместили на ледоколе «Ангара» в помещении 3-го класса, а вечером 6 января, когда ледокол отошел от пристани, всех убили. Показания одного из свидетелей:

«Об их судьбе я слышал впоследствии от повара парохода „Ангара“ (кажется, Мехалюк — поляк, знакомый моего отца), что они были раздеты до нижнего белья, их выводили на борт, били по затылкам деревянной колотушкой и затем спускали под винт в Байкал; шум и крик были редко слышны, так как пароход шел, проламывая лед толщиной 3–4 вершка…»

Адмирал не имел ровным счетом никакого отношения к расправе. Даже колчаковские министры непричастны к бессудному убийству. Позже на суде начальник иркутской контрразведки, отвечавший за доставку арестованных, подтвердил, что Червен-Водали выступил против передачи эсеров семеновцам. Но самосуд на «Ангаре» почему-то стал одним из надуманных поводов для выдачи Колчака «Политцентру». Царило всеобщее безразличие к судьбе адмирала и любые доводы принимались в качестве аргументов в пользу выдачи. «Члены Политического Центра были, как это чувствовалось, — вспоминал свидетель событий Лев Кроль, — сами смущены своей удачей в требовании выдачи адмирала».

Примерно в девять вечера в вагон адмирала вошли представители новой власти и чехи: «Для Колчака это явилось полной неожиданностью. Он побледнел, встал и произнес: „Неужели меня союзники выдают?!“. Но затем быстро оправился и держался все остальное время с большим достоинством и тактом». Это свидетельство производившего арест бывшего капитана Нестерова.

Колчака и Пепеляева передали в руки «Политцентра» в 21 час 55 минут 15 января. Арестом руководили капитан Нестеров, представители «Политцентра» Мерхелев и Фельдман, а также начальник гарнизона Иркутска Петелин. «Акт приемки» (так буквально называется документ) со стороны чехов подписал дежурный подпоручик. Вероятно, чехи считали событие незначительным. Никого из «союзных» комиссаров в Иркутске в тот момент уже не было.

Арестованных под конвоем ста двадцати солдат перевели по льду недавно вставшей Ангары в город и разместили в одиночном корпусе иркутской губернской тюрьмы.

Кто предал адмирала?

«Никто не называет этого поступка иначе, как предательством, и имена тех, кто участвовал в нем прямо или косвенно, будут покрыты позором», — Георгий Гинс.

Мы уверенно называем двоих: Пьер Морис Жанен и Ян Сыровый.

Еще 1 января, когда все поняли, что власть правительства в Иркутске падет, союзные высокие комиссары направили Жанену ноту:

«Союзные Высокие комиссары заявляют, что должны быть приняты все меры для того, чтобы обеспечить персональную безопасность адмирала Колчака в пределах возможного»

Ответственность за личную безопасность адмирала ложилась на французского генерала. Жанен оправдывает выдачу Колчака необходимостью меры «безопасности чешского войска». Мятежники, занявшие едва ли не все пункты Транссиба вплоть до Иркутска, требовали выдачи бывшего Верховного. Чехи нервничали и соглашались везти адмирала нехотя, только с гарантией его беспрепятственного пропуска.

Взрывоопасную обстановку на магистрали подтверждают многочисленные телеграммы и газетные заметки. Вот, например, приказ штабс-капитана Калашникова:

«Предписываю Вам немедленно принять самые решительные меры для того, чтобы поезд Колчака не был пропущен на восток, в случае надобности примените вооруженную силу, использовав для этой цели имеющиеся в Вашем распоряжении воинские части».

Возможно, чехам пришлось бы вступать в бой, хотя они сами оправдывали себя отнюдь не трусостью перед столкновениями с армией «Политцентра»:

«Колчак был передан потому, что каждый гражданин подлежит за свои дела законному суду… Колчак не мог рассчитывать на право политического убежища у чехов, в отношении которых он допустил прямое преступление тем, что отдал приказ атаману Семенову, чтобы тот препятствовал эвакуации» (из газеты «Чехословацкий дневник»).

Ту же глупость повторял и генерал Сыровый в отчете перед союзниками уже после смерти адмирала:

«…адмирал Колчак совершил по отношению к чехословакам преступление, отдав приказ атаману Семенову мешать всеми средствами нашей эвакуации на восток. Чехословацкая армия об этом приказе знала, и войска стали расценивать Колчака как своего врага…».

Колчак никогда таких распоряжений Семенову не давал. Это апокриф. Но даже если принять настроение чехов за праведный гнев, то зачем в таком случае вообще соглашаться вывозить Колчака в Иркутск? Умыли бы руки, не обещая зашиты. Не арестовывали бы эшелон в Нижнеудинске. В таком случае его вероятная смерть не оказалась бы связана тесными узами с именами Жанена и Сырового.

Жанену следовало повлиять на чехов, но не хотел. Или не мог (что еще хуже). Альфред Нокс спустя годы писал, что «генерал оказался неспособен надлежащим образом дисциплинировать контингенты союзных войск». Женен отвечал обвинявшим его в предательстве: «Если они были преданы Колчаку, то должны были защищать его на месте, а не на конце телеграфного провода!». Это правда, но никак не снимает ответственности лично с генерала.

Лучше всего на тему выдачи высказался руководитель иркутского коммунистического подполья (!) Ширямов:

«Без власти Колчак никакой ценности для союзников не представлял; по своим же личным качествам, прямой и резкий, пытавшийся отстаивать суверенитет Российского правительства от притязаний союзников, он давно уже находился в остром конфликте с союзниками, а тем более с чехами».

Жизнью адмирала и золотом чехи купили себе билет на экспресс до Владивостока.

Следствие

Колчака, Пепеляева и Анну Тимиреву, добровольно пошедшую с адмиралом под арест, отправили в губернскую тюрьму. Многие колчаковские офицеры в суматохе скрылись из поезда во время остановки на иркутском вокзале, других — как личного адъютанта адмирала, старшего лейтенанта Трубченинова — задержали. В тюрьме кроме председателя Совета министров и Верховного правителя вскоре оказались и бывшие министры, сдавшие власть «Политцентру». Всего больше сотни «колчаковцев» населили тюремные камеры.

Об обстановке, окружавшей Колчака в последние дни жизни, мы знаем из воспоминания Марии Захаровой, вдовы Гришина-Алмазова. Она содержалась в той же тюрьме в одной камере с Тимиревой:

«Адмирал был помещен в нижнем этаже, в одиночной камере. Одиночный корпус в три этажа помещался в отдельном дворе, в котором было 64 камеры. Камеры были невелики: 8 шагов в длину, 4 — в ширину. У одной стены железная кровать. У другой железный столик и неподвижный табурет. На стене полка для посуды. В углу выносное ведро, таз и кувшин для умывания…».

Колчак волновался, «мало ел, почти не спал и, нервно кашляя, быстро шагал по камере».

21 января Следственная комиссия, созданная «Политцентром», приступила к допросам Колчака. По странному стечению обстоятельств, в этот же день власть в Иркутске передали большевистскому ВРК «с пролитием лишь небольшого количества чернил». Эсеровский мираж о создании буферного демократического государства рухнул, не просуществовав и месяца. «Эсеры — способные заговорщики, — заключил Гинс, — но никакой способности к организационной работе, никакой цельности плана. Сеять и пожинать им не суждено».

На «Политцентр» давило местное большевистское подполье, активно себя показавшее в дни мятежа. Красные организовали вооруженные дружины и требовали все лавры победы. Безвольный «Политцентр» даже не пытался сопротивляться. В Иркутске ждали регулярную Красную армию к весне 1920 года, и «Политцентр» мог организовывать сибирскую демократию только с согласия Москвы.

Власть передали буднично и даже как-то нелепо, с составлением «акта передачи власти». При подписании присутствовали чехи:

«Политический центр… передает с сего числа всю полноту принадлежавшей ему государственной власти на всей территории, освобожденной от власти реакции, — Военно-Революционному Комитету, принимающему на себя эту власть с сего числа».

Через два дня в городе прошли выборы в совет рабочих и красноармейских депутатов с красноречивыми результатами: большевиков — 343, меньшевиков — 25, анархистов — 5, левых эсеров — 79, правых эсеров — 16, еврейских социалистов — 4, максималистов — 1, польских социалистов — 2, беспартийных — 49.

Благодаря рокировке во власти сложилась странная ситуация. Колчака допрашивала комиссия, составленная еще при эсерах (коммунист Попов, с-д Денике, эсеры Алексеевский и Лукьянчиков), а протоколы подписывал уже глава иркутской ЧК Чудновский. То есть «представители партий с-р и с-д официально и непосредственно участвовали как бы в заседаниях большевицкой ЧК», — заключает Мельгунов.

Бардак отразился и на характере допросов и на отношении к адмиралу: «Чудновский, заметив, что Колчак с большим удовольствием пьет чай, решил лишить его этого маленького удовольствия и приказал на следующий день подать стаканы с чаем лишь по числу членов комиссии. Один из членов комиссии, видя, что Колчаку не дали чаю, передал ему свой стакан».

Члены Российского правительства под конвоем. 1920 год

Кормили в тюрьме отвратительно. Арестованные держались на позволенных администрацией передачах с воли. Порядки вообще царили весьма либеральные. Захарова писала, что «надзиратели держались корректно. Служа издавна, они столько раз видели, как заключенные становились правителями, что старались ладить с арестантами». Хорошие отношения установились и с красноармейским караулом, и с уголовными заключенными. Арестованным разрешали свободно перемещаться по внутренним коридорам.

На допросах Колчак «держался с полным достоинством», как «военнопленный командир проигравшей кампанию армии» — свидетельство председателя комиссии Попова. Адмирал понимал, что написать автобиографию вряд ли успеет и давал показания охотно и откровенно, но «остерегался и малейшей возможности дать материал для обвинения отдельных лиц, — пишет все тот же Попов, — которые уже попали или могли еще попасть в руки восстановленной Советской власти».

Всего провели девять заседаний Следственной комиссии. Начавшиеся 21 января размеренно и даже неспешно допросы резко оборвались 6-го. Колчак успел подробно рассказать о своей биографии, осветить перевороты — Февральский и Октябрьский — и начало Гражданской войны вплоть до омского переворота. Но о событиях последних месяцев жизни не успел сказать ни слова.

Одновременно с возрастающей нервозностью следователей менялось и отношение к заключенным в губернской тюрьме. Из воспоминаний Захаровой:

«Тюрьму объявили на осадном положении. Было дано распоряжение подготовиться к выводу заключённых. Егерский батальон, несший караульную службу, был заменен красноармейцами из рабочих. Тревога и ужас царили в тюрьме… Появились слухи о приближении каппелевцев…».

Каппель идет на выручку

Пока Колчак рывками продвигался по Транссибу, армия отступала в санях следом вдоль железнодорожной ветки. В середине декабря, как мы помним, армию возглавил генерал Каппель. 22 января разрозненные части, некогда бывшие «восточным фронтом» и отступавшие беспрерывно от самого Омска тяжелейшим зимним путем, собрались у Нижнеудинска.

На военном совещании приняли решение идти к Иркутску, взять город штурмом, освободить Верховного правителя и золотой запас.

Каппель вел армию из последних сил. Тяжелейший стоверстный переход по реке Кан подорвал здоровье генерала. Он отморозил ноги и получил воспаление легких. Вот как обстоятельства описывал генерал Филатьев:

«Мороз был до 35 градусов. Одно время мы попа­ли в критическое положение, когда в конце пути наткнулись на горя­чий источник, бежавший поверх льда и обращавший его в кашу. Вере­ницы саней сгрудились у этого препятствия, так как лошади по размокшему льду не вытягивали, а обойти его не было возможности из-за отвесных берегов. Боялись, что лед рухнет под тяжестью такого количества саней и лошадей, но все обошлось благополучно, перебра­лись поодиночке, вылезая из саней. Промокшие валенки немедленно покрывались ледяной корой. Чтобы избегнуть воспаления легких, по­следние за рекою 10 верст пришлось идти пешком в пудовых вален­ках. На этом переходе Каппель схватил рожистое воспаление ноги и затем легких…».

Генерал Каппель умер в 11 часов 50 минут 26 января. Армию принял Войцеховский. 29–30 января белые взяли станцию Зима, на которой стоял заслон из рабочих дружин и мятежных иркутских солдат во главе с бывшим капитаном Нестеровым (тем самым, который арестовывал адмирала от лица «Политцентра»). Каппелевцы вышли к городу. Стороны обменялись взаимными ультиматумами: красные предлагали капитулировать, Войцеховский, в свою очередь, выдвинул условия отказа от штурма города. Два главнейших пункта:

«Беспрепятственный пропуск армии за Байкал по всем путям в обход Иркутска. Освобождение адмирала Колчака и арестованных с ним лиц».

Белые завязали бой на подступах к Иркутску. Ширямов вспоминал, что сражение шло «при тридцатиградусном морозе и отличалось огромным упорством, пленных не было».

Расстрел

В одной из записок Тимиревой Колчак писал:

«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботы обо мне. Как отнестись к ультиматуму Войцеховского, не знаю, скорее всего, думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца…».

Еще 23 января, то есть спустя два дня после прихода к власти в Иркутске большевиков, Реввоенсовет 5-й армии, шедшей по пятам Каппеля, распорядился:

«Адмирала Колчака содержать под арестом с принятием исключительных мер стратегии и сохранения его жизни… применив расстрел лишь в случае невозможности удержать Колчака в своих руках…».

27 числа город объявили на военном положении. Когда армия Войцеховского опрокинула заслон у ст. Зима и пошла к Иркутску, из города с вопросом о судьбе адмирала в Реввоенсовет 5-й армии ушла телеграмма. Наступил тот самый «случай». Ответ пришел следующий:

«Желательно Колчака сохранить и доставить в наше расположение, но, если обстановка сложится такая, что о сохранении Колчака нечего и думать, Реввоенсовет против расстрела не возражает».

И 6-го числа телеграмма Смирнова, председателя Сибревкома и члена Р.В.С.5:

«Сегодня по прямому проводу мною дано распоряжение расстрелять Колчака».

Существует еще один документ, относящийся к событиям 7 февраля. Это телеграмма Ленина Склянскому (заместителю председателя Реввоенсовета Республики):

«Пошлите Смирнову (Р. в. с. 5) шифровку:

Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступили так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске.

Ленин. (Подпись тоже шифром.)

1) Берётесь ли делать архинадёжно?

2) Где Тухачевский?

3) Как дела на Кавказском фронте?

4) В Крыму?»

Многие исследователи считают, что в телеграмме зашифровано указание Ленина на ликвидацию Колчака. Проблема в том, что в оригинальной публикации под документом не стоит дата. В 1999 году РГАСПИ опубликовал эту телеграмму с цифрами 24.02.1920.

Так или иначе, вопрос с убийством был принципиально решен. Никого, конечно, не смущало постановление ВЦИК и СНК РСФСР от 17 января 1920 г. «Об отмене применения высшей меры наказания (расстрела)».

ВРК рассмотрел список из 18 лиц, подлежащих казни, но постановил расстрелять только двоих: Колчака и Пепеляева. Мотивировка следующая:

«…Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент и пр.; установлено таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения; по городу разбрасываются портреты Колчака и т. п. С другой стороны, генерал Войцеховский, отвечая на предложение сдать оружие, в одном из пунктов своего ответа упоминает о выдаче Колчака и его штаба…».

Документ подписали председатель иркутского ВРК Ширямов и члены ВРК Сноскарев и Левенсон.

Сохранились воспоминания троих участников расстрела — коменданта тюрьмы Ишаева, председателя ЧК Чудновского и коменданта города Бурсака. Все расходятся в деталях, — лучшее, кстати, доказательство правдивости — но общую картину создают.

За Колчаком в камеру номер пять пришли около двух часов ночи 7 февраля. Он не спал и сидел на койке в меховом пальто и папахе. Чудновский зачитал постановление ВРК. Колчак спросил: «Разве суда не будет?», но ответа не получил (в других вариантах в ответ раздался дружный смех). Адмирал выглядел спокойным и попросил о последнем свидании с Анной Тимиревой. Отказали.

Чекисты поднялись на второй этаж за Пепеляевым. В это время Колчак якобы пытался отравиться с помощью капсулы, зашитой в подкладке пальто, но его остановили.

Приговоренных вывели из тюрьмы под конвоем левоэсеровской дружины, ставшей расстрельной командой. Колчак молчал, а Пепеляев молился, пока процессия шла к Знаменскому монастырю. «На холм поставлен был Колчак и Пепеляев. Колчак — высокий, худощавый, тип англичанина, его голова немного опущена», — вспоминал Чудновский.

Стреляли двумя залпами. Из предместий доносились звуки разрывов — каппелевцы пробивались гранатами в город. Трупы спустили под лед Ангары.

Вместо эпилога

Политцентр

Глава «Политцентра» Федорович осужден к 10 годам тюрьмы и умер в заключении в 1928 году. «Командующий народной армией» Калашников бежал в Китай, оттуда в США, где спокойно прожил до смерти в 1961 году. Еще один политцентровец Моисей Фельдман, проводивший арест адмирала, арестован в начале 20-х и приговорен к тюремному сроку. Сидел на Соловках, умер в 1942 году в блокадном Ленинграде.

Следственная комиссия

Председатель следственной комиссии Константин Попов в конце 20-х «перешел на научную работу», тихо умер в Москве в 1949 году. Алексеевский предусмотрительно бежал в 1920 году за границу. Жил в Париже, где в 1957 году насмерть сбит мотоциклом. Всеволода Денике расстреляли в 1939 году. Георгий Лукьянчиков арестован по делу ПСР еще в 1922 году, приговорен к ссылке в Туркестан, откуда, вероятно, не вернулся.

Большевики

Председатель иркутского ВРК Ширямов репрессий избежал, сал председателем Центрального бюро краеведения и возглавлял редакцию журнала «Советское краеведение». Непосредственный участник расстрела председатель ЧК Самуил Чудновский сам получил пулю в 1937 году. Годом раньше казнили члена РВС 5-й армии, санкционировавшего расстрел адмирала, — Ивана Смирнова.

Комендант Иркутска Борис Блатлиндер (Иван Бурсак) осуждён в 1924 году по пошлейшей экономической статье (присвоение или растрата должностным лицом имущества, вверенного ему по должности). Дальнейшие его следы теряются: по одной версии, расстреляли в 1937-м, по другой — умер сам в 60-хх.

Союзники

Ян Сыровый, командующий чешскими войсками, дослужился до министра национальной обороны. Весной 1945 года его арестовали и приговорили к двадцати годам тюрьмы за сотрудничество с немцами. Сыровый вышел по амнистии через пятнадцать лет. Морис Жанен умер в Париже в 1946 году в возрасте восьмидесяти четырех лет.

Предатели

Генерал Зиневич, поднявший мятеж в Красноярске и перешедший на службу к большевикам, арестован уже спустя два года и «13 февраля 1922 года за службу в армии Колчака приговорен чрезвычайной тройкой представительства ВЧК по Сибири к заключению в концлагерь».

P.S.

Колчак был человеком справедливым и благородным, не склонным к интригам и не способным на предательство. Это отмечали все знавшие его. Можно плеваться и кричать о военном преступнике и палаче, но сделать из Колчака труса и приспособленца не получится. Он уверенно шел по выбранному пути.

«Никто и ничто не могло принудить адмирала назвать истиной и добром то, что было ложью и злом», — вспоминал адъютант адмирала Князев. Альфред Нокс в письме Черчиллю писал о Колчаке, как о «смелом… честном человеке». «До конца своих дней он оставался чистым идеалистом и убежденным рабом долга», — это уже характеристика генерала Филатьева, который вообще-то отличался большим скепсисом и язвительностью. Дань его упорству, прямоте и мужеству отдали и враги, подписавшие приказ о расстреле.

И тем страшнее его конец. Последняя зима Колчака превратилась в кромешный ад — череду предательств солдат и генералов, министров и союзников. Его смерть стала возможной только благодаря трусости и подлости тех, кто его окружал. Говорили, что адмирал «несет с собой несчастье» и открещивались от него, хотя сами и были причиной этого несчастья. Колчак так жить не умел и не хотел. «Предчувствие предательства, — писал Гинс, — не могло подавить в нем веру в человеческое благородство».

Эта вера подхватила Колчака и подняла на плаху. Обладай адмирал другими жизненными качествами, более подходящими ситуации, в которой оказалась Сибирь зимой 1920 года, то, вне всякого сомнения, он бы свою жизнь сохранил. Вот только была бы ей цена?

Объявление о панихиде в Кафедральном соборе Владивостока, 6 февраля 1921 г.

…

 «Покойного адмирала я мог считать плохим Верховным правителем-администратором, но мнение о нём как о правдивом, безукоризненно честном человеке не было опровергнуто и в последние дни…»

— Леонид Шумиловский на «процессе колчаковских министров».

Расстрелян большевиками 23 июня 1920 года.

Петиция в защиту адмирала

Материалы по теме:

Будберг А.П. Дневник белогвардейца

Гинс Г.К. Сибирь, союзники и Колчак.

Жанен М. Отрывки из моего сибирского дневника

Занкевич М.И. Обстоятельства, сопровождавшие выдачу адмирала Колчака революционному правительству в Иркутске

Зярынов П.Н. Адмирал Колчак, верховный правитель России

Иоффе Г.З. Колчаковская авантюра и ее крах

Каппель и каппелевцы. Сборник

Кроль Л.А. За три года (Воспоминания, впечатления и встречи)

Мельгунов С.П. Трагедия адмирала Колчака

Мышанский А.А. Отношение населения Сибири к «белому» режиму в период колчаковщины

Нестеров А. Г. Арест Колчака

Петров П.П. ОТ Волги до Тихого океана в рядах белых

Плотников И.Ф. Адмирал Колчак. Жизнь и деятельность
Серебренников И.И. Мои воспоминания

Последние дни колчаковщины. Сборник

Протоколы заседаний чрезвычайной следственной комиссии по делу Колчака. Стенографический отчет.

Сахаров К. В. Белая Сибирь (Внутренняя война 1918–1920 гг.).

Смирнов М. И. Адмирал Александр Васильевич Колчак

Филатьев Д.В. Катастрофа белого движения в Сибири

Хандорин В.Г. Адмирал Колчак. Правда и мифы.

Чудновский С. Г. Конец Колчака.

Ширямов А.А. Иркутское восстание и расстрел Колчака: Воспоминания

Шишкин В.И. Арест адмирала А.В. Колчака

Шишкин В.И. Расстрел адмирала Колчака

Шмелев А.В. Внешняя политика правительства адмирала Колчака (1918-1919 гг.)