Как мы знаем, есть у революции начало — нет у революции конца. Происходила в Германии именно революция. Причем началась она задолго до 1933 года. Проведем параллель с событиями в России. Экономическое и социально-политическое положение Германской и Российской империй в начале XX века схоже в ряде ключевых аспектов. Обе находились в процессе глубокой, разносторонней и стремительной по историческим меркам социальной модернизации, оставаясь консервативными по внешним формам. По сути, обе страны стояли одной ногой в будущем, а другой — в прошлом. Быстро растущая капиталистическая экономика рвала в клочья традиционный уклад жизни, коренящейся в аграрной эпохе, и непросто уживалась с феодальными пережитками вроде остатков старой сословной системы. Общество всегда боится быстрой модернизации. В политике этот страх выражается через появление влиятельных консервативных, традиционалистских и фундаменталистских течений разной степени радикальности. В мягком варианте эти течения призывают к разумному консерватизму, к сохранению наследия. В жестком — к возращению к идеализированной модели прошлого. Причем модель может и не позиционироваться как образ прошлого. Но по сути своей все равно будет глубоко архаическая.

Глубокие противоречия не означали неизбежность катастрофы — но для их благополучного преодоления за счет внутренних ресурсов обществу требовались десятилетия эволюционного развития в относительной изоляции и безопасности. Этим бесценным ресурсом обладала в свое время островная Великобритания (которая первая в мире прошла по подобному пути), но его были категорически лишены страны континентальной Европы. Первая мировая многократно обострила ситуацию для «переходных» империй, которые при спокойном и мирном развитии имели все шансы стать следующим поколением капиталистических тигров — Германии, Австро-Венгрии, России. Во всех трех случаях результатом стал жестокий внутренний кризис и коллапс старой полуфеодальной государственности (в случае с Австро-Венгрией осложненный еще и бесповоротным распадом единого государства как такового). Везде к власти в первый момент пришли силы, которые считали себя либералами-модернизаторами и видели задачу в скорейшем избавлении страны от пережитков прошлого. При этом сам кризис отнюдь не преодолели. Он просто вступил в следующую фазу: социальные противоречия и страх, порожденный модернизацией, никуда не делись — наоборот, поднялись на поверхность.

А вот дальше развитие России и Германии пошло по разным сценариям. В России буржуазные либералы из Временного правительства удержали власть считаные месяцы. Власть захвалили большевики, представлявшие, несмотря на радикально-модернизаторский фасад, силу махрово-контрреволюционную и ультраконсервативную. Они быстро реконструировали в стране сословное общество, причем в куда более архаичной форме, чем та, в которой оно существовало до февраля 1917-го, а под флагом социализма выстроили экономику даже не феодальную, а близкую к государственно-рабовладельческой, иными словами — сделали даже не шаг, а подлинный скачок назад. Большевизм стал наиболее радикальным выражением страха разлагающегося традиционного общества перед неизбежной модернизацией.

В Германии сложилось иначе. Германский аналог Временного правительства оказался умнее и дальновиднее (возможно, еще и смог вовремя проанализировать печальный опыт своих русских коллег), и сумел удержать власть на полтора десятилетия — этот режим мы и называем Веймарской республикой. Антидемократические, ультрареакционные силы в германском обществе никуда не делись — никуда не делся кризис и порожденный им страх модернизации. Но в силу специфики немецкого общества того времени эти силы нашли себе иное идеологическое воплощение — не через большевизм (который на германской почве, несмотря на ранние успехи, в итоге так и не прижился, оставшись чужеродным, привнесенным извне элементом), а через другую форму социального утопизма — национал-социализм. Подъем нацистского и родственных ему движений в Германии начался вскоре после демократического переворота ноября 1918-го — примерно в тех же хронологических рамках, когда в России случилась большевистская революция. Таким образом, в России и в Германии после падения старого режима имели место фундаментально одни и те же процессы, просто с разной скоростью. В России процесс занял полгода с небольшим. В Германии — пятнадцать лет. Германия в 1933 году, таким образом, переживала свой октябрь 17-го.

Гитлер был совершенно прав, говоря о происходящем, как о революции. И прав, когда говорил в июне 33-го, что революция пока еще не завершена. Ключевой вопрос переворота (если вспомнить ленинскую формулировку) — власть. Добавим — абсолютная власть. То есть полная концентрация власти в одних руках (это не обязательно один человек). До тех пор, пока у власти находится коалиция, у разных членов которой различные представления о будущем страны, революция не завершена и обречена продолжаться в форме борьбы уже между революционерами. С этой точки зрения, о настоящем захвате власти большевиками в России — о том, что большевистская революция состоялась — можно говорить только после того, как большевики сумели нейтрализовать меньшевиков и эсеров.

Но ведь к июлю 1933 года Гитлер благополучно отделался от коалиции, убрав из политики как консервативных националистов Гугенберга, так и ситуативных попутчиков вроде тех же центристов? Это так. Но сама НСДАП вовсе не была такой монолитной и идеологически однородной силой, как нам кажется задним числом. Да, времена, когда Геббельс требовал исключить из партии мелкого буржуа Адольфа Гитлера, а Штрассер угрожал отколом всех северных отделений, прошли. Но так ли безвозвратно? Среди национал-социалистов по-прежнему существовало мощное левое крыло — сама природа партии оставалась двойственной, «лево-правой», одновременно и национальной, и социальной. В этом, конечно, заключалась и сильная сторона нацистов — источник гибкости, позволявшей с легкостью маневрировать между различными группами избирателей, в зависимости от обстоятельств апеллируя то к одним, то к другим. Но это было важно, пока борьба велась преимущественно демократическими методами. Ради успеха на выборах имело смысл закрыть глаза на некоторые идеологические вольности отдельных соратников. Гитлер отлично умел поддерживать неопределенность, позволяя различным людям интерпретировать свои слова и действия по-разному.

Также читайте: Фрайкоры — наш новый исторический цикл

Именно в таком подвешенном состоянии еще со второй половины 1920-х пребывал вопрос об объединении после прихода нацистов к власти отрядов СА и регулярной германской армии. Для руководства СА — Эрнста Рёма и его ближайшего окружения — это был вопрос абсолютно краеугольный. Ядро организации составляли люди из старой кайзеровской армии и фрайкоров. Вокруг ядра группировались многочисленные оппортунисты более молодого возраста, которые сами ни в Великой войне 1914-1918 годов, ни в гражданской 1919-1920-го поучаствовать не успели, но были захвачены тем же самым пьянящим эпосом боевого братства. Нередко ветеранов выбрасывали из армии за ненадобностью, несмотря на реальные заслуги, награды и вроде бы неплохие карьерные перспективы, просто в связи с резким сокращением численности вооруженных сил. А молодые люди, которые хотели бы сделать карьеру в армии, не могли — путь к мечте закрывала Версальская система, ограничивавшей численность германского рейхсвера смешными 100 тысячами человек. На протяжении 1920-х и начала 1930-х годов военизированные организации, существовавшие в Германии под эгидой различных политических движений (или в ассоциации с ними) стали этакой суррогатной альтернативой военной карьере. В некотором роде, это был стихийный ответ традиционно сильно милитаризованного германского общества, поставленного в неестественные условия. Свои отряды имелись почти у каждой значительной политической партии. СА, конечно, самые успешные — и потому самые многочисленные из всех. Их успех шел рука об руку с НСДАП, и трудно даже сказать, кто кому больше помог. Строго говоря, СА с самого начала имели высокую степень организационной независимости от партии — и сохранение этой автономии было, по всей видимости, ключевым условием, на котором Рём согласился в 1930 году снова возглавить организацию. Гитлер в тот момент только что добился своего первого крупного успеха на парламентских выборах. Он понимал, что вступает в принципиально новый этап борьбы за власть — и здесь СА должны сыграть важнейшую роль. Проверенный, надежный — и что самое главное, известный и популярный среди штурмовиков — человек вроде Рёма был ему жизненно необходим, и обещать такому человеку Гитлер мог хоть золотые горы. Нюанс заключался в том, что (даже в большей степени, чем тот же Грегор Штрассер) Эрнст Рём не был креатурой Гитлера — более того, имел все основания считать себя как минимум равным.

Мало того что в будущую НСДАП Рём пришел раньше Гитлера (и внес, кстати сказать, немалый, некоторые историки даже говорят — ключевой вклад в развитие партии на первых порах), одновременно с этим он еще и в какой-то момент стал начальником специального отдела военной разведки, агентом-информатором которого служил Гитлер. То есть в каком-то смысле Рём до своего увольнения из рейхсвера осенью 23 года мог даже ощущать себя прямым начальником Гитлера (что подкреплялось их воинскими званиями — Рём все-таки закончил войну капитаном). То, что этот факт не вызвал заметных конфликтов и публичных скандалов, и, напротив, Гитлер и Рём в период до пивного путча вполне продуктивно и слаженно работали вместе, свидетельствует — как Гитлер, так и Рем были способны на компромисс. Роли в тандеме распределились гармонично — Гитлер взял на себя собственно политическую и идеологическую сторону руководства, а также, разумеется, функции главного оратора; Рём, с самого детства мечтавший исключительно о военной карьере, взвалил на себя всю силовую составляющую деятельности нацистов. Нетрудно понять, что для него СА стали чем-то гораздо большим, чем работа для уволившегося ветерана — столкнувшись с тем, что в пост-версальской Германии его военная карьера зашла в тупик, Рем нашел, по сути, альтернативный способ ее продолжить. На том этапе партия недвусмысленно делала ставку на силовой захват власти — у Гитлера перед глазами сиял наглядный пример Муссолини с маршем на Рим. В любом подобном мероприятии именно СА предстояло сыграть ключевую и решающую роль. Эрнст Рём мог рассчитывать на самые радужные перспективы при новом режиме и в обновленной германской армии.

Вполне логично поэтому, что резкое изменение концепции движения в 1925 году — когда Гитлер решил сделать ставку не на скорый переворот, а на легальное партийное строительство — вызвало первый серьезный конфликт между фюрером НСДАП и командующим СА. Рём ушел и три года тяжело и неуклюже пытался как-то выжить на гражданке, меняя профессии и перебиваясь случайными заработками. В 1928 году он уехал в Южную Америку. Там как раз начиналась война Чако между Боливией и Парагваем, в которой обе стороны активно использовали иностранных военных советников. Парагвайцы — русских белоэмигрантов, боливийцы — немцев. Рём увидел в этом спасительную соломинку. Идея оказалась не слишком удачной — войну-то себе Рём нашел, но вот культурная среда Боливии оказалась ему совершенно чуждой и неприятной. Рём вдобавок ко всему был гомосексуалистом (еще в 1924 году он попал на полицейский учет в связи с кражей его чемодана при весьма компрометирующих обстоятельствах). И если в Веймарской Германии, известной свободными нравами, чувствовал себя вполне свободно и комфортно при условии соблюдения простых мер предосторожности, то Южная Америка к людям его ориентации была весьма недружелюбна. Да и вообще — чужая и непонятная война не оправдывала ожиданий. Совершенно неудивительно, что когда Рём осенью 1930-го получил телеграмму от Гитлера с предложением вернуться и снова возглавить СА с фактическим карт-бланш на развитие организации, он схватился за это предложение с готовностью и энтузиазмом.

Когда Гитлер получил пост канцлера, численность СА составляла уже 400 тысяч человек. Это, напомним, в четыре раза превышало численность сухопутной армии Веймарской республики на тот момент. Но звездный час Эрнста Рёма только начинался. Широкая кампания террора стала важнейшей составляющей национал-социалистической революции 1933 года. СА играли в этой кампании решающую роль — помимо собственно силовых уличных акций, управления концлагерями и службы в качестве вспомогательных полицейских, они еще и служили кадровым резервом при реформировании старой полиции. Значение этой организации в германском обществе (и без того уже весьма значительное) росло, как и численность. Значит, увеличится и политический вес руководителя. Уже к июню 1933 года численность штурмовиков достигла — ни много, ни мало — двух миллионов человек с очень активной позицией. Буквально через считаные дни после назначения Гитлера канцлером Рём начал заявлять права и претензии. Во-первых, немедленно поставил ребром больной вопрос об объединении СА и рейхсвера (что, при таком соотношении их численности, означало попросту подчинение рейхсвера лично Рёму). Если немедленно это сделать было невозможно, то, во всяком случае, рейхсвер и СА следовало уравнять в статусе. Здесь хорошо видны болезненные амбиции и комплексы руководства штурмовиков и самого Рёма — армейское офицерство в Германии считалось элитой из элит, сливками нации. Офицеры СА — особенно выходцы из военной среды — остро ощущали рядом с армейцами свою ущербность. Кроме того, Рём хотел пост министра обороны — что, в общем-то, означало бы организационное подчинение рейхсвера и СА одному лицу, даже без формального объединения.

Фюрер не торопился. Не препятствуя Рёму наращивать численность штурмовых отрядов и не отказывая прямо, всячески затягивал время — а одновременно вел переговоры как раз с теми, кого Рём считал (обоснованно) главным препятствием к реализации его планов и вообще главными недоброжелателями — с верхушкой офицерского корпуса. Уже 2 февраля 1933 года (всего через три дня после своего назначения) Гитлер тайно встретился с группой высших военачальников дома у главнокомандующего, генерала фон Хаммерштейна. Фюрер обратился к генералам и адмиралам с двухчасовой речью, в которой заверил, что не допустит в Германии никакой гражданской войны, и рассказал про задуманную им масштабную программу перевооружения и военного строительства (что вызвало большой интерес и энтузиазм собравшихся). Очень скоро стало понятно, что это не пустые слова — 4 апреля создан Совет обороны Рейха, который обязали, среди прочего, заниматься всей практической стороной секретных программ.

Тем временем СА почти безраздельно правили улицами германских городов. С самого начала своей истории штурмовые отряды известны ярко выраженными левыми тенденциями — для Рёма и его людей, как для Штрассера, национал-социализм был в первую очередь социализмом (что, в общем-то, неудивительно, учитывая высокую концентрацию неустроенных, недовольных и лишних людей в их рядах). Только, в отличие от Штрассера, которого Гитлер смог более-менее приструнить, в случае с СА фюрер вынужден был в значительной степени закрывать глаза на идеологические вольности — он слишком нуждался в штурмовиках, да и слишком грозную силу те представляли. Гитлер позволил «коричневым рубашкам» резвиться на улицах и направлял их радикализм против своих политических соперников. А сам спокойно, без особой спешки и помпы, выращивал альтернативную организацию, изначально выстроенную на принципах личной лояльности и абсолютной идеологической чистоты — СС.

Непохоже, чтобы Рём чувствовал серьезную угрозу для себя. Судя по всему, он искренне считал СС просто еще одним подразделением своих СА и считал, что они последуют за остальными (а если нет, то с легкостью будут сметены). В конце концов, за плечами у Рема двухмиллионная армия. В тот момент — весной 1933 года — вся Германия казалась ему безраздельно в его власти. В каком-то смысле, это правда. Мы сейчас знаем, каким изощренным политическим фехтованием занимался в это время Гитлер — а от большинства современников подробности закулисной кухни оказались скрыты. Зато абсолютная вакханалия революционных штурмовиков видна была всем. С момента слияния функций СА и полиции выходцы из СА стали наводнять руководство полиции, и нормальный правопорядок в стране де-факто закончился. В те месяцы в Германии почти каждый день кого-то громили — в первую очередь, конечно, истинных, потенциальных или мнимых противников нового режима (коммунистов, социал-демократов, журналистов, профсоюзы — на евреях пока внимания специально не заостряли, хотя первые ласточки уже полетели и в эту сторону, в виде того же апрельского бойкота). Вместе с ними под кулак попадали и вообще никак не причастных к политике людей — случайно подвернувшихся под горячую руку. Еще в большей степени это относилось к массовым и бесконтрольным арестам. Проверить, что случилось с человеком, вышедшим с утра из дома, но так и не добравшимся до работы, было крайне сложно. Его могли схватить штурмовики (целенаправленно или по ошибке) и бросить в какой-нибудь импровизированный концлагерь, могли ударить (намеренно или случайно) дубинкой по голове. А могли и просто убить — специально или за компанию. Полиция имела прямые и недвусмысленные указания в любой спорной ситуации, не раздумывая, применять оружие. Атмосфера в те дни была… ну вот, как если бы государство взяло и исчезло. Вот только оно никуда не исчезало — напротив, оно-то и занималось террором.

Соблазн перейти к революционным экспроприациям и рейдерским захватам был велик. В отдельных случаях энтузиазм уже брал верх. Но прямого указания — или хотя бы одобрения — не поступало. И Рёма это начинало изрядно раздражать. Это революция, или очередной верхушечный переворот в стиле Шляйхера, который никто, кроме непосредственных участников, и не заметит? В его глазах все выглядело так, будто Гитлер колебался — сказал «а», но теперь застыл в страхе, не находя в себе сил на «б». Так может, фюрера подстегнуть?

«Нами уже одержана одна победа на пути германской революции, — заявил Рём в одной из своих речей в июне. — СА и СС, которые ответственны за начало этой революции, не позволят предать ее на полпути… Если фарисеи считают, что национальная революция слишком затянулась… значит, и впрямь пришло время национальной революции завершиться и превратиться в национал-социалистическую». Рём и его последователи реально готовились идти дальше. Гораздо дальше. Уничтожить вообще все институты старого общества и заменить новыми. Разрушить капитализм и экспроприировать собственность. Сделать, в принципе, то, что большевики в России, только под национальными знаменами, опираясь на немецкий народ, а не на инородцев. Заодно разрушить и старую армию как силу по определению реакционную и контрреволюционную, и заменить подлинно народным ополчением. Кто должен стать его ядром? Естественно, СА. Это не идеи лишь небольшой группы людей. «Вторая революция» витала в воздухе. Какие-то социалистические струны дернулись в эти дни в душе даже у Йозефа Геббельса, казалось, давно распрощавшегося со своими прежними левыми идеалами — в его дневнике (этом превосходном барометре мнений внутри нацистской верхушки) появились записи о том, что «революция не должна останавливаться».

В этом-то контексте и звучали слова Гитлера — «революция еще не окончена». Разумеется, Гитлер не планировал никакого «перерастания национальной революции в социалистическую» — не для того он так долго и кропотливо выстраивал мосты с промышленниками и военными. Но сказать об этом открытым текстом во всеуслышание, для широкой публики (т. е. и для рядового состава тех же СА), значило пойти на открытую конфронтацию с Рёмом. Конечно, конфронтации не избежать — но штурмовики именно сейчас сильны как никогда, а ключ к победе над превосходящим по физической силе противником заключается в точном выборе момента и условий для схватки. Пока задача Гитлера заключалась в том, чтобы эти условия готовить, одновременно затягивая время. Слова про «неоконченную революцию» прозвучали для Рёма. Но в характерной гитлеровской манере они действительно содержали в себе — где-то в глубине, на втором дне — зерно истины. Революция действительно не завершена, пока вся реальная власть не сосредоточена в одних-единственных руках, пока главный силовик нового режима может позволить себе почти открыто шантажировать лидера.

Поэтому решив благополучно проблемы с президентом, рейхстагом, профсоюзами и политическими партиями — всеми старыми институтами Республики, которые теоретически могли бы бросить вызов — Гитлер занялся решением проблемы СА.

Во-первых, требовалось как-то ограничить причиненный разгулом штурмовиков вред — успокоить те важнейшие для Гитлера группы влияния, которые усматривали в СА прямую и непосредственную угрозу. С военными, как мы видели, Гитлер начал плотно работать с первых же дней власти. Настал черед промышленников и экономической элиты. В первую очередь исправлены перегибы на местах — уволены люди, попытавшиеся в пылу революционного энтузиазма захватить контроль над ассоциациями работодателей. Во главе ассоциаций восстановлены Крупп фон Болен и Фриц Тиссен. Дан укорот другим энтузиастам, попытавшимся заняться практическим воплощением одного из пунктов изначальной программы НСДАП — о борьбе с крупными универсальными магазинами в пользу мелких лавочников. Министром экономики вместо Гугенберга назначен генеральный директор страхового гиганта Allianz Карл Шмитт. Если у кого-то успели возникнуть какие-то иллюзии по поводу нацистской экономической политики, эти жесты призваны наглядно подтвердить ее в целом консервативную природу. Гитлер высказался вполне недвусмысленно в закрытом партийном кругу. 1 июля он выступил перед руководством СА и СС: «Я подавлю любую попытку нарушить существующий порядок так же беспощадно, как я беспощадно разберусь с этой так называемой „второй революцией“, которая приведет лишь к хаосу». Точки над i расставлены вполне однозначно, но сор из избы не вынесли. Если до большинства населения что-то доходило, то в виде туманных слухов. Гитлер приложил серьезные усилия, чтобы атмосфера чрезвычайщины в стране — необходимая в период утверждения власти, как рычаг психологического давления — начала постепенно смягчаться и рассасываться. В указаниях, как следует обращаться с бизнесом, которые Гитлер раздавал свежеиспеченным нацистским функционерам на местах (например, недавно назначенным губернаторам, на встрече с ними 6 июля), сквозит лейтмотив возвращения к норме. «Бурный поток революции должен быть направлен в безопасное эволюционное русло… Поэтому мы не должны отстранять от дел предпринимателя, если он хороший предприниматель, даже если он еще не стал национал-социалистом, и в особенности если национал-социалист, которого хотят назначить вместо него, ничего не знает о ведении дел. В деловой сфере, единственным критерием должны быть способности человека».

Для широкой публики — в особенности для целевых сегментов, которые и пытался завоевать Гитлер — такая смена тенденции выглядела обнадеживающе. Правда, многих рядовых нацистов — в особенности тех же штурмовиков — это разочаровывало. Не так уж и мало людей присоединились к движению, купившись именно на социалистическую часть риторики. Многим национал-социалисты казались изначально более респектабельной вариацией коммунистов — антикапиталистическим движением, только ориентированным не совсем уж на пролетариев и люмпенов, а на нижний уровень среднего класса. Ну и без засилья евреев, с которым ассоциировались «красные». Наконец, немало людей жаждали революции из чисто прагматических соображений — поживиться как следует при переделе собственности. Летом 1933 года до них стало постепенно доходить, что расчеты не оправдались.

Гитлер умел при необходимости переключаться между режимами открытой и закрытой, демократической и антидемократической политики. Теперь он демонстрировал такую же гибкость в вопросах идеологии, легко и непринужденно скользя по шкале левый-правый. И после захвата политической власти он начал ощутимо забирать именно вправо. Никакой национализации и экспроприации собственности. Роль СА, подчеркивал он снова и снова, должна быть чисто политической, не военной. Фюрер не собирался покушаться на роль, статус и прерогативы армии. Более того, Гитлер раз за разом публично подчеркивал роль армии. «Сегодня нам в особенности необходимо помнить о той роли, которую сыграла наша армия, — заявил он в речи 23 сентября в Нюрнберге, — потому что все мы понимаем, что если бы в дни нашей революции армия не встала на нашу сторону, мы с вами не стояли бы здесь сегодня. Мы можем заверить армию, что мы никогда об этом не забудем, что мы видим в ней носителей славных старых армейских традиций, и что мы всем сердцем и всеми своими силами будем поддерживать дух армии».

Насколько такие панегирики реально заслужены, а насколько были авансом — хороший вопрос. Обычно слова Гитлера принимают более-менее за чистую монету. Наличие молчаливого согласия армейской элиты, если не активной ее поддержки, при назначении Гитлера на должность канцлера принимается как данность. Но реальность сложнее. В начале 1933 года армия пребывала в политическом плане в довольно дезорганизованном состоянии после череды интриганских кульбитов Шляйхера. У германского офицерства отсутствовал единый дееспособный лидер. Да, армейская среда в целом сохраняла непоколебимую лояльность Гинденбургу, но его авторитет уже давно был скорее морально-символическим. Теневым лидером на практике долгое время стал Шляйхер, но авторитет его оказался настолько подорван, что он уже вряд ли мог рассчитывать на безоговорочную поддержку даже своих протеже. В обстановке разброда и шатания Гитлер обеспечил уверенную лояльность, по сути, лишь нескольких ключевых деятелей военного истеблишмента — вроде генерала Бломберга — и полагался на них. Расчет оправдался — армия осталась в роли пассивного, спокойно-доброжелательного наблюдателя. Какую-либо активную и неоценимую помощь того сорта, о котором говорил Гитлер впоследствии, честно говоря, в событиях января 1933-го усмотреть сложно. Не попытались свергнуть — и на том, как говорится, спасибо.

Скорее всего, пышные славословия Гитлера в адрес «наших армейских товарищей» все-таки вызваны мыслями о будущем. Очевидно было, что фельдмаршал фон Гинденбург не задержится надолго в президентском кабинете — вопрос лишь, преставится он прямо на посту, или все же успеет подать в почетную отставку по состоянию здоровья. В любом случае, наступал потенциально опасный момент — и в силу знаковости фигуры, и потому, что Гитлеру предстояло удержать полноту власти (зря он, что ли, изощрялся с чрезвычайным положением и законом о наделении полномочиями!), а для этого необходимо контролировать должность президента. Строго говоря, только эта фигура в Германии еще сохраняла достаточно конституционных полномочий для вызова Гитлеру. Президент мог издавать декреты, имеющие силу закона, и Гитлер к тому же прямо обязался не покушаться на его прерогативы. Дряхлый и глубоко больной Гинденбург сделать этого не мог, но к должности ни в коем случае нельзя было допустить более молодого и энергичного лидера. Безопаснее всего для Гитлера — самому принять на себя функции президента, став окончательным, совершенным, ничем не ограниченным диктатором. И вот в этот-то момент перехода полномочий лояльность армии могла оказаться ключевым фактором. Ведь армия оставалась единственной силой в Германии, способной оказать какое-то сопротивление.

Эрнста Рёма по-человечески можно понять. Он-то, в отличие от хлыщей с лампасами и аксельбантами, вовсе не сидел сложа руки в роли наблюдателя. Как Рем видел, он-то и принес Гитлеру победу. А теперь тот же самый Гитлер рассыпался комплиментами этим никчемным реакционерам, а его, Рёма, кормил сказками — «потерпи, дескать, дружище Рём (Гитлер был с Рёмом на „ты“ — единственный случай из всего нацистского руководства), не нервничай, не раскачивай лодку, подожди еще немного». Пока это кое-как работало, но напряжение явно росло. Рёму, в свою очередь, приходилось аналогичным образом успокаивать и обнадеживать подчиненных. 5 ноября, выступая перед ними, он приложил недюжинные усилия, чтобы донести мысль: вот многие говорят, что СА утратили цель и смысл своего существования, но это совершенно не так! Правда, без конкретики это звучало довольно неубедительно.

Чтобы немного разрядить обстановку, Гитлер 1 декабря 1933 года включил Рёма в состав кабинета (вместе с Рудольфом Гессом, своим заместителем по партии). «Ввести в состав кабинета», конечно, это совсем не то же самое, что «назначить министром обороны» — статус вроде бы повысился, но реальных полномочий у командующего СА не прибавилось. Вдогонку Гитлер написал по случаю наступающего Нового года теплое и проникновенное поздравительное письмо — адресованное лично «дорогому другу Эрнсту Рёму» (с традиционным обращением на «ты»), но с явным расчетом, что прочтет весь личный состав СА. Фюрер выражал благодарность штурмовикам и подчеркивал их ключевую роль и заслуги в германской революции. При этом он, правда, снова не упустил случая подчеркнуть разграничение функций между СА и армией: военные должны охранять нацию от внешних врагов, а штурмовики — «защищать завоевания национал-социалистической революции и обеспечивать безопасность национал-социалистического государства». Таким образом, армия отвечала за внешнюю безопасность Германии, СА же — за внутреннюю, стать чем-то вроде «внутренних войск» Рейха. Гитлер четко обозначил позицию. Ближайшее время должно показать, насколько СА — и в первую очередь руководство — готовы ее принять.

Возможные иллюзии Гитлера на сей счет развеялись как дым, когда Рём подал меморандум с предложениями по реформе вооруженных сил. Согласно документу, именно СА должны стать основой для формирования новой, «подлинно народной» армии. Для начала, все вооруженные группы в стране — рейхсвер, СА, СС, различные незапрещенные ветеранские организации вроде «Стального шлема» — нужно подчинить новому, объединенному и усиленному министерству обороны. Понятно, кого Рём видел будущим министром. Меморандум вызвал вполне ожидаемую бурную реакцию со стороны военных, и Гитлер его, естественно, отклонил.

Со стороны Рёма этот текст был если не объявлением войны, то уж точно — ясной декларацией о намерениях. Гитлер понял неизбежность столкновения. Рёму дали золотой мост для отступления — сохранить лицо и занять вполне почетное место среди верхушки нового режима. Но, конечно, место не соправителя и даже не второго человека в Рейхе, а «одного из», на одном уровне с Герингом и Геббельсом. Согласиться Рём не мог. Что ж, если СА недовольны предложенным им прокрустовым ложем в жизни Германии, следовало их под это ложе обрубить.

В феврале 1934 года Берлин посетил заместитель министра иностранных дел Великобритании, Энтони Иден. Цель визита, конечно, совершенно не связана с Рёмом — обсуждали так называемый вопрос о разоружении. На самом деле Гитлер потребовал, чтобы раз уж западные союзники не выполнили обязательства по разоружению, предусмотренные Версальским договором, Германии тоже позволено вооружиться до паритетного уровня. В противном случае угрожал выйти из Договора о разоружении и из Лиги Наций. Идена прислали для попытки конструктивного разговора. В процессе переговоров — видимо, чтобы лишний раз продемонстрировать миролюбие — Гитлер конфиденциально сообщил британскому партнеру о намерении сократить численность СА с плохой репутацией на Западе, на две трети. Гитлер даже согласился на международную инспекцию — чтобы мировое сообщество могло удостовериться, что СА разоружено. Все бы ничего, но информация о переговорах просочилась в газеты, вызвав вполне закономерное возмущение у Рёма и его подчиненных. В напряженной атмосфере заискрили разряды. На заседаниях кабинета Рём неоднократно сцеплялся с генералом Бломбергом, вплоть до крика и взаимных оскорблений. Бломберг не оставался в долгу — в марте обратился к Гитлеру с жалобой, что СА вооружает некоторые из своих отрядов тяжелыми пулеметами, что привлекает слишком много нежелательного внимания к нарушениям условий Версальского мира Германией (которые и так уже являлись секретом Полишинеля) и ставит под угрозу тайную программу перевооружения.

Это не просто конфликт во власти. По сути, боролись друг с другом не армия и СА (и уж точно не персонально Бломберг и Рём), а два разных направления политики, две разных версии национал-социализма, возможно даже — два разных Гитлера. Рём и СА образца 1934 года олицетворяли собой прошлое. Марширующий по улицам штурмовик воплощал дух нацизма периода борьбы за власть. Для многих членов партии и более понятные и комфортные времена закончились бесповоротно, когда Гитлер принес присягу канцлера. Реальность изменилась. Теперь Гитлер — не просто фюрер радикальной политической партии, а полновластный правитель государства. Он не собирался отрекаться от старых лозунгов или подвергать их сомнению — просто не намеревался руководствоваться ими на практике. Достаточно сказать, что программу НСДАП — легендарные «20 пунктов», принятые еще на заре существования партии — никто и не пытался адаптировать к новым обстоятельствам. «20 пунктов» с существенными социалистическими элементами благополучно пережили все взлеты и падения как Веймарской республики в целом, так и самой партии — без малейших изменений или поправок. С политическим документом такое может произойти лишь в одном случае — если его никто всерьез не исполняет. Для ортодоксального нациста «20 пунктов» — символ веры, священная корова. Им положено поклоняться (иногда почти в буквальном смысле), но не критически анализировать. И даже пытаться претворять в жизнь, на самом-то деле. В каком-то смысле, Рём и его молодцы — ближе к изначальной идеологии движения. Гитлер зато встал ближе к объективной реальности Германии, которую национал-социалисты завоевали и подчинили. Противостояние Рёма и Гитлера — противостояние НСДАП в старом смысле этого слова и Третьего рейха. Конфликт следовало разрешить, а не законсервировать — и лишь радикально. Полумеры не сработают.

11 апреля Гитлер поднялся на борт крейсера «Дойчланд», которому предстоял поход из Киля в Кёнигсберг (теперь отрезанный от основной Германии сухопутным «польским коридором»). Там канцлер намеревался посетить очередные весенние маневры в Восточной Пруссии. На корабле присутствовали министр обороны генерал Бломберг, а также главнокомандующие армией и флотом — генерал барон фон Фрич и адмирал Редер. Представителей СА с ними не было. Эту внешне невинную оказию использовал Гитлер — провести решающий раунд переговоров с верхушкой военной элиты. Вопрос один — что после Гинденбурга. Гитлер (при поддержке Бломберга) представил предложения. Редер согласился сразу, фон Фрич попросил время на консультацию с ближайшими подчиненными из генералитета — это заняло еще месяц. Окончательное решение приняли 16 мая на совещании армейского командования в Бад Наухайме — единогласно. Суть пакта: после смерти Гинденбурга Гитлер принимает полномочия президента. Армия обеспечит безоговорочную поддержку. В обмен Гитлер гарантировал, что амбиции Рёма подавят раз и навсегда, что численность СА подвергнется радикальному сокращению, и что армия и флот останутся единственными вооруженными силами в Германии. Рейхсвер привели в боевую готовность, отпуска офицеров отменили.

Ситуация продолжала накаляться. Рассуждения про вторую революцию не стихали. Рём и его окружение стали главными источниками брожения, но ощутимо колебались даже некоторые, как казалось, вполне благонадежные личности вроде того же Геббельса. Ясно было — начнись что серьезное, немедленно всплывут фигуры из прошлого вроде Грегора Штрассера (все еще живого и даже сохранившего остатки влияния). Где-то рядом ходил кругами, подобно старой, побитой, но все еще зубастой акуле, генерал фон Шляйхер. Стали поднимать голову и совсем уж неожиданные персонажи, вроде того же вице-канцлера фон Папена, который 17 июня 1934 года перед студентами университета Марбурга резко критиковал политику правительства и призывал, в частности, вернуть свободу прессы. Отдадим должное — Папен, смешной тщедушный человечек, которого мало кто воспринимал всерьез и не блиставший особой смелостью, произнес, на минутку, последнюю открыто оппозиционную публичную речь в Германии до 1945 года. Это свидетельствует: власть Гитлера многим уже казалась непрочной. Нацистский режим вплотную подошел к порогу кризиса.

На кого мог опереться Гитлер? Геббельс пока лоялен (и как раз отчаянно пытался пресечь циркуляцию копий речи Папена, разошедшихся по Германии со скоростью лесного пожара), но можно ли доверять ему безоговорочно, учитывая прошлые левые симпатии и связи? Есть сведения, что еще в середине июня Геббельс встречался тайно с Рёмом и вел какие-то долгие разговоры за закрытыми дверями. А вот Геринг однозначно надежен. С момента получения армейского звания пехотного генерала от Гинденбурга, он уже мыслил себя принадлежащим скорее к старой офицерской касте, чем к революционной нацистской верхушке. В партийной униформе его с этого момента больше никто не видел, только в военном мундире. Напомним, Герингу пока подконтрольны две очень важные организации, организационно абсолютно независимые от Рёма и не подверженные его влиянию — Гестапо и ФА. То есть готовый репрессивный аппарат и орган, занимавшийся техническим сбором информации, знавший все и обо всех.

В недрах самого СА существовал «троянский конь» — организация, которую Рём наивно считал подконтрольной, но изначально построенная на принципах лояльности персонально Гитлеру (на вполне благовидных основаниях — они же должны его охранять, как-никак) — СС. Вполне логично, что именно фюрер, а не Рём назначал руководителя своей гвардии — с 1929 года Рейхсфюрером СС стал Генрих Гиммлер. Хотя СС теоретически были частью СА, Рём, судя по всему, не слишком по этому поводу беспокоился — ну подумаешь, какой-то небольшой отряд выпал из-под прямого контроля, что они смогут против остальных СА (численность которых весной 1934 года достигла уже двух с половиной миллионов). Между тем СС переросли статус маленького отряда телохранителей — и превратились в полноценную спецслужбу, с управлением разведки и контрразведки — СД. Возглавлял ее с 1932 года молодой и амбициозный карьерист, лишенный истории в партии, не имеющий за плечами прежних лояльностей и старой дружбы, избежавший идеологических расколов и баталий 1920-х, зато буквально одержимый работой — Рейнхард Гейдрих. Именно Гейдриху Гитлер и поручил (по всей видимости, еще в мае, после того, как появилась определенность с позицией военных) составление списка врагов государства, подлежащих ликвидации. С Гейдрихом фюрер мог быть уверен, что никакие сентиментальные соображения не вмешаются в процесс.

Вдобавок 1 апреля 1934 года Геринг назначил Гиммлера по совместительству еще и шефом своего Гестапо. И если в качестве Рейхсфюрера СС Гиммлер еще как-то теоретически подчинялся Рёму, то уж в качестве начальника Гестапо — точно никак. СС и Гестапо вместе составляли убийственный коктейль. С одной стороны, фанатичные и готовые убивать за идеи боевики, с другой — циничные профессиональные полицейские с богатым опытом отлова инакомыслящих. Гестапо создали, как-никак, на основе Политической полиции Пруссии — эти люди все 20-е годы занимались в сущности тем же самым, только теперь с них сняли законодательные ограничения и избавили от демократических условностей.

То, что в список обреченных от Гейдриха войдут не только штурмовики, понятно с самого начала. Возможно, это вытекало из прямых указаний Гитлера. Если уж если начинать широкомасштабный террор, то захватить всех врагов режима разом. Многие проницательные люди в те дни чувствовали — что-то витает в воздухе. Напряжение близилось к кровавой разрядке. Курт фон Шляйхер еще 22 июня получил предостережение от известной журналистки Беллы Фромм. Белла не знала ничего конкретного, но как человек из кругов берлинских ньюсмейкеров весьма отчетливо ощущала бурю — и как разумный человек понимала, что уж Шляйхера-то ненастье не минует. Но генерал от предупреждения отмахнулся: «Они не посмеют меня тронуть. Ты просто паникерша, Белла. Я ведь уже ушел из политики, кому я теперь нужен?» Шляйхер лукавил. Личность его масштаба и репутации просто физически не могла оставаться вне политики, пока жива. Политика шла следом — как маньяк с топором за жертвой.

26 июня Гесс — бессменный секретарь и доверенное лицо Гитлера — посетил Гейдриха и провел с ним длительное время за закрытыми дверями. Потом Гесс уехал, а Гейдрих вышел из кабинета с еще одним списком в руках.

28 июня (в 15-ю годовщину Версальского мира) Рёма исключили из Германской лиги офицеров. В это время Гитлер гулял в Руре на свадьбе гауляйтера Тербовена, потом в гостях у семьи Круппов. Все своим чередом. Между делом Гитлер позвонил из Эссена Рёму. Тот отдыхал в отеле «Ханзельбауэр» в городке Бад Висзее на берегу баварского озера Тегернзее, в полусотне километров к югу от Мюнхена. Гитлер сообщил Рёму, что он будет в Бад Висзее в 11 часов утра 30 июня и хочет провести важное совещание. Попросил собрать все высшее командование СА в полном составе. Дело явно было важное. Может быть, Гитлер наконец созрел для откровенного разговора со старыми товарищами по партии? Рём немедленно разослал телеграммы всем крупным чинам СА с приказом явиться к назначенному времени. Одновременно запланировал большой банкет, заботливо предусмотрев специальное вегетарианское меню для фюрера. Тем временем Геринг, находившийся в Эссене вместе с Гитлером, спешно вылетел в Берлин — готовить все необходимое для реализации финальной стадии плана, разработанного во всех подробностях Гейдрихом. Операция получила кодовое название «Колибри», и на тот момент (вспомним, на дворе стоял 1934 год, и все самые знаменитые экзерсисы сталинского НКВД еще в будущем) это беспрецедентный шедевр жанра. Человеческая мясорубка заработала.

30 июня, суббота. В 2 часа утра Гитлер в сопровождении свиты вылетел из Бонна. По обыкновению, фюрер сидел в кабине рядом с персональным пилотом, Гансом Бауром, молча слушая его комментарии — тот называл города, над которыми пролетали. Вид у фюрера был задумчивый, даже отсутствующий. Около 4 часов утра самолет приземлился на аэродроме Обервайссенфельд, недалеко от Мюнхена, где уже ждал отряд солдат в полной амуниции. В их сопровождении Гитлер направился в баварское Министерство внутренних дел. Начальник полиции Мюнхена Август Шнайдхубер, по совместительству самый старший офицер СА в Мюнхене, к тому времени уже арестован. Его приводят к Гитлеру. Следует бурная сцена. Гитлер обвиняет штурмовика в измене и срывает с пленника погоны, а Шнайдхубер кричит Гитлеру: «Убери от меня грязные лапы!» Его отправили в тюрьму.

Вскоре после рассвета Гитлер выехал в Бад Висзее с вооруженным эскортом на двух машинах. Приехали они почти в 7 утра. Рём и другие руководители СА еще спят. Люди Гитлера тихо проникают в отель. Гитлер расставил своих людей в стратегических точках, и по его сигналу офицер в штатском постучал в дверь номера Рёма. Рём ошарашен спросонья: «Что, ты уже здесь?» — говорит он, увидев Гитлера на пороге. У фюрера в руке — пистолет. Нацелившись в Рёма, Гитлер сообщает штурмовику об аресте.

Одновременно схвачены в своих номерах другие руководители СА. Начальника СА в Бреслау Эдмунда Хайнеса застали в постели с водителем. Во главе с Рёмом все арестованные препровождены к машинам и вывезены в Мюнхен. Просыпающийся город не заметил ничего странного.

Тем временем на железнодорожный вокзал Мюнхена начинают прибывать старшие офицеры СА, вызванные Рёмом на совещание. По мере того, как они сходят на перрон, их берут под стражу вооруженные эсесовцы и отправляю в тюрьму Штадельхайм.

Вернувшись в Мюнхен, Гитлер немедленно занимает так называемый Коричневый дом — городскую штаб-квартиру СА. Ключевая фаза операции — когда все теоретически могло бы пойти не так — завершилась гладко. СА, по сути, обезглавлены — почти все лидеры были под арестом. Можно переходить к чисто технической части. Гитлер подал сигнал Геббельсу (который все утро провел рядом с ним), тот поднял трубку, позвонил Герингу в Берлин, и сказал лишь одно слово: Колибри. Через считаные минуты сигнал получил Гейдрих. Еще через минуту сигнал разлетелся по всей Германии, по телефону и гестаповскому телетайпу — командующим специальных групп, состоявших из офицеров Гестапо и эсесовцев. У каждого командующего такой группы есть заранее врученный ему запечатанный конверт. По сигналу конверты вскрыты. В конвертах — списки людей, чья жизнь закончится 30 июня 1934 года.

Телефоны в Коричневом доме в Мюнхене звонят без устали. Гитлер и Гесс принимают звонки сами и аккуратно ставят галочки напротив имен в длинном списке на столе. Йозефа «Зеппа» Дитриха, бывшего мясника, командира личной охраны Гитлера, отправили в тюрьму Штадельхайм, руководить казнями — по еще одному наскоро набросанному списку. Сам приказ отдан устно. Гесс пытается заступиться перед Гитлером за своего друга Шнайдхубера (того самого, который с «грязными лапами»), но Гитлер лишь раздраженно мотнул головой. Примерно такой же ответ баварский министр юстиции Ганс Франк — он на месте, в тюрьме — получает на просьбу письменного подтверждения приказа. Гитлер лишь накричал на Франка по телефону. Все арестованные, включенные в список, по очереди выведены в тюремный двор и расстреляны. Рёма в списке нет.

В Берлине тем временем эсесовцы и полицейские под командованием Геринга и Гиммлера без малейшего сопротивления захватываю штаб-квартиру СА. Геринг лично отдает приказы, кого арестовать, а кого — отпустить. Всего в штаб-квартире и у себя на квартирах в городе арестованы около 150 человек. Их доставили в здание кадетского училища в Лихтерфельдских казармах, и там методично, по очереди, группами по четыре человека, выводят к стенке и расстреливают. Ничего похожего на суд. Многие из арестованных даже не понимали, почему их убивают. Некоторые думали, что происходящее — переворот против канцлера, и умирали с криком «Хайль Гитлер».

Командующий берлинскими СА Карл Эрнст — ходили слухи, что он возглавлял команду поджигателей Рейхстага — 30 июня как раз собирался вылетать на Мадейру, провести медовый месяц, причем на его недавней свадьбе сам Гитлер выступил свидетелем. Когда Эрнста арестовали в аэропорту Бремена, он решил, что это розыгрыш, в крайнем случае — дурацкое недоразумение. «Ничего, когда мы доберемся до Берлина, там разберутся, это не страшно!» — уверял он эсесовцев, пока его не поставили к стенке в Лихтерфельдских казармах.

Из трех человек, которые готовили для Франца фон Папена знаменитую марбургскую речь, двое, Герберт фон Бозе и доктор Эрих Клаузенер, чиновник Министерства транспорта, застрелены эсесовцами в собственных кабинетах. Третий, журналист и адвокат Эдгар Юнг, похищен из своей квартиры (похитители оставили на двери надпись «Гестапо»), после чего его больше никто не видел. Сам Папен смерти избежал — предположительно потому, что дружил с Гинденбургом, а ссориться со стариком Гитлеру не хотел. Папена посадили под домашний арест, а вскоре отправили послом в Вену.

Из двух братьев Штрассеров Отто, предчувствуя неладное, благоразумно сбежал в ту же самую Вену. Убийцы жертву не обнаружили. Грегор патриотично остался в Германии — его арестовали прямо во время семейного обеда, доставили в тюрьму Гестапо на Принц Альбрехштрассе. Застрелили Грегора в камере — сначала пытались через окошко, а когда палачу надоело выцеливать метавшегося по камере бедолагу, дверь открыли.

Генерал и бывший канцлер Курт фон Шляйхер обедал с женой. В дом вошли пятеро эсесовцев в штатском и убили пару. Заодно арестовали соседа Шляйхера, бывшего мэра Кёльна и президента государственного совета Пруссии Конрада Аденауэра. Впрочем, он, очевидно, просто подвернулся под горячую руку. После допроса в полиции Потсдама, где, несмотря на запугивание, он отказался признаваться в какой-либо антиправительственной деятельности, будущего канцлера ФРГ отпустили на свободу.

73-летний Густав фон Кар, бывший Верховный Комиссар Баварии, когда-то подавивший «пивной путч», а после выступавший ключевым свидетелем обвинения против Гитлера в суде, найден в болоте недалеко от Дахау, изувеченный и зарубленный насмерть.

Не обошлось без досадных недоразумений. Известный мюнхенский музыкальный критик, доктор Вильгельм Эдуард Шмидт, арестован эсесовцами на глазах у жены и троих детей и увезен в неизвестном направлении. Через несколько дней тело вернули семье в закрытом гробу со строгим запретом его открывать. Произошла ошибка. Нужен был другой Шмидт. Шмидт в Германии — распространенная фамилия.

Убийства еще шли, а Герман Геринг собрал большую пресс-конференцию. Версия, изложенная Герингом, стала официальной нацистской версией событий 30 июня 1934 года. Имел место заговор, в котором участвовали Эрнст Рём, его ближайшие подчиненные и некоторые лица со стороны, в частности — бывший канцлер Шляйхер. Заговор удалось подавить, но, к сожалению, некоторых жертв не удалось избежать — тот же Шляйхер, к несчастью, убит во время сопротивления аресту.

Кровавый день заканчивался, но убийства продолжались еще и 1 июля. Гитлер в сопровождении очень нервного и притихшего Геббельса прилетел в Берлин вечером 30-го. В аэропорту Темпельхоф их встретили Геринг и Гиммлер, последний — с длинным списком имен в руках. Очевидцы говорят, что фюрер был бледен, небрит и имел невыспавшийся вид.

В воскресенье в саду Канцелярии в Берлине устроено званое чаепитие. Гитлер развлекал гостей как радушный хозяин, угощая чаем, сладостями и непринужденно болтая. Он умел быть обаятельным. Между тем Рудольфу Гессу лишь за считаные минуты до начала мероприятия удалось, наконец, после долгих уговоров и просьб, получить у шефа один короткий, но очень важный приказ, которого Гесс добивался уже сутки.

На стол в тюремной камере в Мюнхене положили пистолет с одним патроном. Эрнст Рём, стойкий старый боец, ветеран Вердена, усмехнулся: «Если Адольф хочет убить меня, ему придется самому сделать свою грязную работу».

Пистолет забрали. Через десять минут в камеру вошли два офицера СС. Рём поднялся и встал гордо посреди камеры. Не говоря ни слова, эсесовцы расстреляли его из пистолетов. Последними словами казненного были: «Мой фюрер…»

Солнце садилось в тот день над Германией — не над страной, но над целой эпохой. Еще жив беспомощный старик Гинденбург, но очень скоро он канет в лету вслед за Веймарской республикой. Переход полномочий пройдет легко и почти незаметно — механизм нацистского государства работал четко, гладко, без сучка и задоринки. Помех больше нет. Если до 30 июня 1934 года у кого-то еще есть сомнения или надежды — «а может, все еще повернется вспять, ну не может же это быть всерьез?» — то после Ночи длинных ножей всем окончательно ясно: новое государство пришло, и оно способно на многое.

30 июня 1934 года Веймарская республика — кричащий пестрый бедлам, полный жизни, энергии, борьбы и противоположностей, где нашлось место всему — и голодающим людям с тележками денег, и экспериментальному искусству, и разудалым оргиям в берлинских ночных клубах, и кованому шагу штурмовиков на улицах, — закончилась. Осталось мрачное, нечеловеческое, монументальное, из гранита и вороненой стали сооружение на человеческих костях, за которым история закрепит изобретенное когда-то давно прекраснодушными романтиками наименование Третий рейх.