Ранее: часть вторая
У Великобритании нет желания начинать борьбу против России за влияние в Центральной Азии, но мы стремимся к тому, чтобы Россия не извлекала выгоды из своих отношений с Персией и средств давления на государства Центральной Азии с целью посягательств на их территории, которые должны остаться во владении местных правителей и быть нетронутыми внешними интригами.
— Из секретной инструкции министра иностранных дел лорда Расселла британскому послу в Санкт-Петербурге сэру Джону Крэмптону, 31 марта 1860 года.
Носятся слухи, передаваемые бухарцами за верные, что в Коканде есть английские агенты, при этом рассказывают, что англичане давно уже имеют сношения с кокандцами и даже просили у них об отводе земли около самого Коканда, но получили в ответ, что таковая может быть им дана за 300 верст от сказанного города.
— Из рапорта генерал-майора И.Ф. Бабкова, поданного на имя военного министра Д.А. Милютина, январь 1864 года.
ак любезный читатель может наблюдать, цитаты, выведенные нами в качестве эпиграфа заключительной части повествования о «Большой игре», демонстрируют зыбкость и двусмысленность британской политики в отношении Средней Азии — с одной стороны, через свое посольство в Санкт-Петербурге Форин Офис посылал императору Александру II недвусмысленный «месседж» — пусть Туркестан остается нейтральным и независимым, англичане туда не войдут, если не войдут русские. В то же время оперативная разведка доносила о присутствии в регионе определенного количества британских военных специалистов, которые вооружали и натаскивали туземные армии. Против какого противника готовили солдат среднеазиатские ханы и эмиры, секрета не было. Таким образом перед Петербургом встала серьезная дилемма — вводить ли войска в Туркестан, тем самым идя на обострение отношений с англичанами после только-только завершившейся Крымской войны, или оставить все как есть и молчаливо наблюдать, как кадровые британские офицеры, ряженые под дервишей и торговцев, обучают недисциплинированные банды азиатских разбойников, шаг за шагом превращая их в профессиональные войска.
Британцы все прекрасно понимали — еще 9 января 1857 года, то есть практически сразу после окончания Крымской войны, лондонская «Таймс» напечатала статью, подробно рассматривавшую положение дел в Средней Азии. Корреспондент газеты сравнил действия России в регионе с поведением «крота под землей», имея в виду то, что русские незаметно, но уверенно увеличивали свое влияние в Туркестане и «подкапывались» под власть тамошних правителей. В статье, в частности, говорилось:
Эти полуварварские государства, постоянно враждующие друг с другом и внутренне слабые, все же обладают чрезвычайно плодородными землями и привлекательны для захватчиков. То, что это правда, становится ясным из размещения 300 тысяч русских войск вдоль границы, лежащей между Каспийским морем и озером Балхаш, сил, которые излишни только для оборонительных действий.
Дмитрий Алексеевич Милютин, в 1861 — 1881 годах — военный министр Российской Империи
Справедливости ради нужно отметить, что британские журналисты (или аналитики, стоявшие за подготовкой материала) немного ошибались в своих оценках — с экономической точки зрения Туркестан не был так привлекателен, как писала «Таймс», однако имел важное стратегическое значение. Впоследствии военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин подтвердил данную оценку, заявив, что в случае войны с Великобританией:
Нам следует особенно ценить контроль над этим регионом, потому что это приведет нас к северным границам Индии и облегчит нам доступ в эту страну. Управляя Кокандом, мы сможем постоянно угрожать Ост-Индским владениям Англии.
К концу 50-х годов у императора Александра созрела полная убежденность в необходимости поэтапной русской экспансии в Туркестан, который в противном случае грозил стать английским. Целью первого удара Белого царя был избран Коканд, перманентная война с которым тлела уже не одно десятилетие.
Русская конкиста
Кажется совершенно ясным, что рано или поздно казак и сипай, человек с Балтики и другой человек с Британских островов встретятся в центре Азии. Нам следует позаботиться о том, чтобы эта встреча произошла настолько вдали от наших индийских владений, насколько это для нас удобно и безопасно. Но ее не удастся избежать, оставаясь дома в ожидании визита.
— Генри Джон Темпл, виконт Палмерстон, июль 1840 года
Россию упрекают в том, что она изолируется и молчит перед лицом таких фактов, которые не гармонируют ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, что Россия сердится. Россия не сердится, Россия сосредотачивается.
— Алексей Михайлович Горчаков, конец августа 1856 года
Помимо объективных стратегических причин, для открытия вооруженных действий против Коканда были и локальные, тактические предпосылки. Главными аванпостами русского военного присутствия в Туркестане на конец 50-х годов были форты Перовский, являвшийся крайней точкой Оренбургской оборонительной линии, и Верный, связанный линией укреплений с Омском. Эти две крепости, одна на западе, другая на востоке, были своеобразными русскими вратами в регион. Проблема была в том, что между ними пролегало расстояние в 900 километров дикой степи, по которой туда-сюда носились ватаги кокандских разбойников. Эта «черная дыра» раз за разом исторгала из себя шайки степняков, досаждавшие русскому пограничью, поэтому решение соединить форты в систему единого оборонительного комплекса было вполне закономерным.
Приготовления к походу начались еще в 1859 году и переполошили кокандский двор — хан понял, откуда дует ветер, и спешно обратился к британцам. Те успокоили горячего восточного мужчину, заявив, что поводов для паники нет, и лучшим решением в данной ситуации будет провозглашение джихада, то есть священной войны против «неверных». Под последними, естественно, подразумевались именно русские. 9 июля 1860 года хан предпринял провокацию — отряд кокандцев напал на небольшое русское укрепление вблизи границы, однако, получив щедрое свинцовое угощение, спешно ретировался. Русское командование тем не менее решило не ждать гостей повторно, а самим нанести хану ответный визит вежливости, упредив их. В конце лета все того же 1860 года подполковник Герасим Алексеевич Колпаковский сосредоточил в форте Верном чуть более двух тысяч штыков, во главе которых выдвинулся в поход на кокандцев. Встреча двух армий состоялась на реке Кара-Костек — несмотря на то, что азиатов было в десять раз больше, маленький русский корпус наголову разбил ханское воинство и прогнал его обратно вглубь степей. Практически в те же самые дни, почти синхронно, такой же небольшой корпус полковника Аполлона Эрнестовича Циммермана атаковал кокандские крепости Токмак и Пишпек — опорные пункты туркестанцев для нападений на русскую границу. Вражьи гнезда были преданы мечу. Именно эти операции в конце лета — начале осени 1860 года стали первыми в долгом противостоянии с Кокандом.
По мотивам этих событий С. И. Турбин, офицер Генерального штаба, сложил песенку, которая стала очень популярной у солдат:
Как в Азии воевали,
Много крови проливали,
Только не своей!
Так при взятии Пишпека
Потеряли: человека
И трех лошадей…
Весной 1864-го было решено вновь провести операцию силами двух корпусов — из Верного выступили полторы тысячи солдат и казаков при четырех орудиях под началом полковника (в будущем — генерала и военного губернатора Туркестана) Михаила Григорьевича Черняева, а на соединение с ними с запада выдвинулся полковник Николай Александрович Веревкин, в распоряжении которого было 1200 солдат и десять орудий. Оба отряда состояли из опытных и проверенных в деле бойцов — ветеранов бесчисленных стычек с туркестанскими налетчиками, участников Кавказских кампаний. Солдаты были одеты в новую форму «пустынного» образца — те самые ставшие впоследствии легендарными легкие белые гимнастерки и кепи такого же цвета, введенные буквально накануне — в ходе военной реформы 1861 года. Именно они, «белые рубахи», в последующие десятилетия станут излюбленными героями полотен художника Василия Верещагина. Но все это будет потом, а пока, жарким летом 1864 года, две горстки русских храбрецов практически синхронно выступили навстречу неизвестности.
Кампания началась с побед — уже 4 июня Черняев внезапным штурмом овладел крепостью Аулие-Ата, а к июлю был уже у Чимкента. Там он встретил ханское войско численностью в 25 тысяч человек. Несмотря на колоссальный перевес противника в живой силе, русские, уже традиционно, приняли бой — кокандцы были опрокинуты и ретировались, однако и Черняев был вынужден временно приостановить дальнейшее наступление. В это же время, 12 июля, отряд Веревкина овладел стратегически важной крепостью Туркестан. В начале сентября два корпуса, наконец, соединились, общее командование кампанией принял на себя Черняев, и 19 сентября русские войска вновь подошли к Чимкенту. Азиаты твердо верили в крепость стен и в свою удачу, однако вся осада продлилась около суток — уже 20 числа «белые рубашки» ворвались в Чимкент.
Сегодня среднеазиатские историки со смакованием рассказывают о зверствах, творимых царскими войсками в Туркестане, отечественные же ученые умы все больше отмалчиваются, лишь мычат что-то нечленораздельное про то, что Россия никогда не начинает войн. Истина же, как это нередко бывает, находится где-то посередине. Озлобленные извечным вероломством кокандцев, их постоянными набегами и прочими злодействами, чинимыми на русской границе, солдаты и офицеры Черняева не знали жалости. Они мстили за павших братьев по оружию, за десятки тысяч русских крестьян, угнанных степняками в рабство. Журналист, путешественник, и, по совместительству, агент военного ведомства П. И. Пашино впоследствии так описывал взятие крепости:
Чимкент стал русским 20 сентября 1864 года благодаря штурму, произведенному генералом Черняевым. Резня была жестокая: солдаты, разграбивши базар, врывались в дома жителей и душили их; пострадали также многие женщины и дети. Годовщину этого штурма туземцы сопровождают повсеместным плачем, и, пожалуй, действительно готовы бы были отомстить «кяфирам» за это, но не хватает средств.
Потери русских были ничтожны — всего двое убитых и два десятка раненых.
После захвата Чимкента Черняев предпринял бросок на Ташкент в надежде взять город — при нем было чуть более полутора тысяч солдат и казаков и 12 орудий. Однако на этот раз добиться решительного успеха не получилось — штурм был отбит, а «белые рубахи» потеряли 20 человек убитыми. Участник боя Г. Сярковский впоследствии записал в мемуарах:
Ряды нашей горсточки заметно поредели: повалился один, другой и третий. К кучке моих стрелков присоединились десятка полтора солдат 2-й роты со своим барабанщиком из евреев, который не переставал барабанить, стоя на самом краю рва; пуля подкосила его, и он с барабаном покатился в ров. Рассыпавшись редкой цепью, отстреливаясь, мы стали отступать. Ташкентцы до того обрадовались, что многие сели верхом между зубцами и, страшно ругаясь, посылали вдогонку нам пули.
Черняев решил дать уставшим войскам отдых перед новым штурмом и отошел к своей оперативной базе, развернутой во взятом накануне Чимкенте. Хан же, увидев, что русские ушли, спешно отправил послов в Британскую Индию, через которых буквально умолял помочь ему в борьбе с «шайтанами». Британцы, однако, посчитали, что ловить в Коканде уже нечего, и вежливо посоветовали хану самому разбираться со своими проблемами.
Понимая, что помощь не придет, хан решил попробовать нанести по русским контрудар и прогнать их из своих владений. Атаковать страшного Черняева в Ташкенте он, однако, не решился, и предпочел попробовать отсечь врага от путей снабжения — в последнюю неделю ноября ханский военачальник, регент мулла Алимкул выступил из Ташкента во главе войска численностью около десяти тысяч человек. Алимкул должен был на безопасном расстоянии обогнуть Чимкент, где сидел «шайтан» Черняев, и напасть на крепость Туркестан, перешедшую к русским в ходе летней кампании. В начале декабря ханская армия уже была на подступах к крепости — ее комендант, полковник Жемчужников, получил сведения, что в степи видели разъезды кокандцев, силы которых оценили в 100–400 человек. Полковник, получивший неверные сведения о численности врага, отправил на перехват сотню уральских казаков под командование есаула Василия Родионовича Серова.
Василий Родионович Серов
Здесь нужно сказать пару слов о казаках. Дело в том, что сотня Серова прибыла в Туркестанскую крепость буквально накануне, 1 декабря — казачков послали на усиление из форта Перовский, передовой крепости Сырдарьинской оборонительной линии. Проделав долгий пусть по морозной осенней степи, Василий Родионович и его бойцы даже не успели толком отдохнуть перед новым заданием, однако беспрекословно повиновались приказу и выехали на перехват, как им тогда казалось, пары-тройки сотен кокандских налетчиков лишь с одной пушкой.
Встреча с неприятелем произошла у кишлака Икан 4 декабря — со слов очевидцев и участников с русской стороны:
Было около 4-х часов пополудни; стало уже темно, когда сотня подходила к Икану, лежащему на высоком месте. Место было ровное, покрытое кое-где саксаулом, от Икана было видно на далекое расстояние и движение сотни, конечно, давно замечено коканцами, а уральцы, подходя к Икану, заметили огни около него. Серов остановился, послал вожака-киргиза вперед узнать, что это за огни. Киргиз Ахмет сейчас же вернулся и сообщил, что «неприятеля так же много, как камыша в озере». Завидев огни вдали и получив подтверждение о значительных силах, есаул Серов отошел несколько назад и остановился у замеченной ранее небольшой канавки; казаки быстро спешились, развьючили верблюдов и успели оградить себя завалом из мешков с провиантом и фуражем, сбатовали коней и поместили их в средине круга, а сами залегли за мешками. Между тем коканцы перешли в наступление. Их конные толпы двинулись от Икана прямо и несколько в обход, первоначально тихо («тихим молчанием»), а затем, близко подойдя, и в скачь, с криками. Горсть уральцев дружно встретила натиск метким и частым ружейным огнем и картечью единорога. Ошеломленный неожиданным отпором, потерявший сразу много убитыми и ранеными, неприятель отхлынул назад. Но вслед затем с новою яростию, с криками «алла», коканцы ринулись на горсть храбрецов. Опять дружный огонь казаков и картечь единорога охладили пыл нападающих и заставили повернуть назад. Несколько раз повторялся напор и с таким же неуспехом. Вероятно коканцы понесли потери довольно значительные, потому что перестали нападать и, отойдя недалеко, остановились на ночь, разведя костры. Казакам все было видно; можно было и стрелять, но казаки берегли каждую пулю.
Василий Верещагин. Нападают врасплох, 1871 год
Н. Н. Каразин. Тревога в крепостном редуте
Утром 5 декабря атаки кокандцев продолжились, у казаков появились первые потери: история сохранила для нас имя русского героя, павшего первым — это был казак Прокофий Романов, уроженец станицы Бородинской. Ханские воины обложили русских, занявших круговую оборону, со всех сторон — помощи было ждать неоткуда. В Туркестане вскоре поняли, что сотня попала в беду, и отправили на выручку отряд подпоручика Сукорко, однако тот не смог пробиться через кокандские заслоны и был вынужден отступить. Алимкул, зная о своем численном преимуществе, все же неверно оценил численность казаков — в тот же день, 5 декабря, он отправил к ним парламентера с запиской, в которой обращался к командиру, то есть — к Серову, с такими словами:
Куда теперь уйдешь от меня? Отряд, высланный из Азрета, разбит и прогнан назад: из тысячи твоих не останется ни одного, — сдайся и прими нашу веру: никого не обижу!
Ханский полководец, очевидно, не знал, что ему противостоят лишь чуть больше ста русских храбрецов, иначе вел бы себя куда смелее. Казаки ответили на предложение отказом, и бой продолжился.
Утром 6 декабря кокандцы тремя отрядами пошли на решительный штурм занятых уральцами позиций — русские героически отбили четыре атаки неприятеля, следовавших одна за другой. К тому моменту сотня уже понесла серьезные потери, а те, кто продолжали сражаться, зачастую были ранены и все без исключения смертельно устали и продрогли. Наконец, есаул Серов принял решение с боем пробиваться в сторону Туркестана. Заклепав свое единственное орудие и разломав ненужные винтовки, казаки построились в каре и с кличем «Ура!» двинулись по направлению к своей крепости. И только теперь Алимкул понял, сколько на самом деле было людей у противника. Азиаты сунулись было на мерно шагающий русский строй, но тут же были отброшены и, поняв, что в ближней схватке сделать ничего не смогут, предпочли дистанционный бой — он кружились вокруг остатков сотни, стреляя и бросая в русских копья:
Так, когда казак П. Мизинов наклонился, чтобы поднять упавший шомпол, брошенная пика насквозь пробила ему левое плечо, пригвоздив его к земле; однако он все-таки вскочил и добежал с нею до товарищей, которые и выдернули пику у него из плеча.
Так шли русские герои, из последних сил огрызаясь в сторону врага, жаля его меткими выстрелами, но не сдаваясь. Уже в опустившихся сумерках, наконец, увидели они силуэты — это бежали навстречу русские солдаты, свои, посланные на выручку. Лишь тогда храбрецы дали волю чувствам — они плакали и обнимали солдат, не веря, что их страшный марш подошел к концу.
Весть о подвиге «иканцев», как их теперь называли, в считаные недели разлетелась по Империи, а сами герои были награждены. Что же касается петербургских стратегов, то для них стало очевидно — с Кокандом пора заканчивать. Поход Алимкула сорвался, враг пребывал в растерянности, и это был превосходный шанс, чтобы покончить со змеиным гнездом раз и навсегда.
Впрочем, не только русский государь лелеял надежду добить ослабленный Коканд — весной 1865 года «добрый сосед» кокандцев, эмир Бухары, видя плачевное положение дел в ханстве, решил под шумок прибрать к рукам Ферганскую долину и, если даст Аллах, взять и сам Ташкент. Правивший Кокандом вместо недееспособного хана регент Алимкул, уже знакомый нам по Иканскому делу, буквально разрывался между двумя фронтами, попутно развязав жестокие «чистки» внутри ханства — паранойя загнанного в угол муллы росла не по дням, а по часам, и ему в каждом углу мерещились русские шпионы.
Черняев, уже генерал, буквально накануне назначенный на должность военного губернатора Туркестанской области, решил поспешить и не дать бухарскому эмиру присвоить себе все плоды русских побед в прошлогоднюю кампанию. 26 апреля две тысячи солдат и казаков при дюжине орудий выступили в поход. Свои мотивы генерал впоследствии объяснял так:
Войска бухарского эмира, собранные в Самарканде уже несколько месяцев тому назад, стали стягиваться с Ура-Тюбе, а передовые из них двинулись далее в пределы Кокандского ханства. Имея в виду, что в самом Ташкенте общее настроение далеко не в пользу кокандского правительства и что жители давно уже тяготятся деспотическим правлением регента ханства Алим-кула, я не мог оставаться хладнокровным к попыткам эмира и принужден был, не дожидаясь подкрепления на линию, выступить теперь по дороге к Ташкенту.
Уже 29 апреля, то есть спустя три дня, маленький корпус Черняева подошел к крепости Ниязбек, прикрывавшей подступы к Ташкенту. Азиатам было предложено сдаться по-хорошему, однако те отказались, и генерал отдал приказ об атаке — крепость была взята «на штык». Там же, у Ниязбека, русские разгромили трехтысячный отряд кокандцев, попытавшихся отбить укрепления. Закрепившись на позициях, «белые рубашки» отложили винтовки и приступили к земельным работам — по замыслу Черняева, нужно было отвести реку Чирчик от Ташкента, и тем самым лишить Алимкула и его воинов питьевой воды. Наконец, 9 мая регент попытался отогнать русских от города — во главе армии в девять тысяч человек он атаковал позиции корпуса Черняева, однако нападение было отбито, а сам Алимкул — смертельно ранен. А дальше случилось неожиданное.
Как уже было сказано, в последние месяцы перед смертью регент развернул в Коканде настоящую войну с «пятой колонной», и его параноидальный террор порядком приелся представителям местных элит, которые быстро образовали при дворе тайную про-бухарскую клику. И едва Алимкул во главе армии выехал на свой последний, как оказалось, бой, едва ворота Ташкента захлопнулись за замыкавшими шествие всадниками, как там началась «игра престолов» по-туркестански — про-бухарская группировка в считаные часы вырезала своих главных политических противников и осуществила государственный переворот, а комендант крепости Сеид-хан сбежал. Посовещавшись, знатные беки решили ворота «оросам» не открывать и дожидаться прибытия войска бухарского эмира, которое, конечно, должно было прогнать «неверных».
Схема сражения под Ташкентом 9 мая 1865 года
Черняев, прекрасно помнивший опыт неудачного штурма Ташкента в прошлом году, решил на этот раз бить наверняка — русские начали правильную, по всем канонам, осаду города. Одновременно с этим генерал отрядил небольшой отряд занять крепость, прикрывавшую дорогу к Бухаре — таким образом осаждающие были бы в курсе о приближении крупных сил бухарцев. Тем не менее в ночь на 10 июня небольшая группа бухарцев смогла прокрасться к городу, миновав русские заслоны — едва войдя в город, командир этого отряда Искандер-бек тут же объявил себя губернатором Ташкента, действующим с дозволения эмира Бухары. Черняев понял — больше ждать нельзя. В ночь на 15 июня начался генеральный штурм — русские наступали тремя колоннами максимально скрытно, обернув колеса орудий войлоком. Около половины третьего ночи первая штурмовая колонна под началом капитана А. К. Абрамова достигла стены, «белые рубашки» приставили к тысячелетней кладке деревянные лестницы и хлынули наверх. Одновременно с этим Черняев приказал пушкам открыть по вражеским укреплениям ураганный огонь. Огненный смерч разорвал темную туркестанскую ночь, а в это время бойцы Абрамова, пробравшиеся в город, двигались вдоль стены, уничтожая любые встреченные очаги сопротивления. Кокандцы были ошеломлены — враг повсюду, снаружи и внутри! Отряд прорыва же продолжал свой путь вдоль стены — вырезав стражу, солдаты открыли ближайшие городские ворота, в которые тут же хлынули свежие силы «белых рубах». Вскоре были захвачены и отворены еще одни городские ворота. Два дня, 15 и 16 июня кипели городские бои — русские зачищали квартал за кварталом, продвигаясь все дальше вглубь узких ташкентских улочек. Наконец, 17 числа к Черняеву явились местные старейшины, просившие мира — город покорился. В тот же день генерал ясно продемонстрировал всем, кто отныне хозяин в Ташкенте — он демонстративно объехал город в сопровождении всего пары казаков, выпил чаю в местной чайхане, а потом, все в том же пыльном и грязном мундире, в котором командовал штурмом, как был, направился по улицам, с которых еще не успели убрать трупы, мыться в баню. Нужно сказать, на кокандцев такая уверенная демонстрация силы и хозяйского поведения произвела нужный эффект — никто не рискнул покуситься на жизнь генерала или кого-то из русских солдат, занявших город. Восток любил и любит силу.
Бухарский эмир Музаффар, который на волне вторжения в Коканд отныне величал себя не иначе как «новым Тимуром», тоже не сидел без дела — пока русские штурмовали Ташкент, он овладел Ходжентом и оттуда отправил Черняеву издевательское послание, в котором объявлял себя владыкой всего Кокандского ханства и Ташкента в частности, и советовал русским убираться восвояси, пока целы. Черняев ответил жестко — приказал арестовать всех бухарских купцов на подконтрольной ему территории Туркестана, а заодно и в Оренбурге. Проще говоря — ввел экономические санкции. Музаффар был в бешенстве и сначала хотел начать торговую войну с Российской Империей, но потом разумно прикинул, что такое дело он не потянет, тем более в условиях войны с Кокандом. В итоге эмир распорядился арестовать все русские товары в Бухаре, да на том и успокоился, сделав вид, что ничего не было. Вскоре войска Музаффара взяли Коканд — столицу одноименного ханства, на престол был возвращен Худояр-хан, однако реальная власть сосредоточилась в руках его бухарских советников.
Черняев в свете кокандских дел тоже получил новое прозвище — современники отныне величали его «Ташкентским львом». Александр II пришел в восторг от известия о захвате Ташкента — на полях доклада об этом событии он оставил лаконичную, но исчерпывающую ремарку «Славное дело!». В Оренбург была отправлена телеграмма от военного министра Милютина, в которой говорилось:
Государь Император, прочитав донесение № 2306 о взятии Ташкента, пожаловал генералу Черняеву золотую саблю с бриллиантами, начальникам повелел объявить благоволение, а нижним чинам выдать по два рубля, а не по одному, как сказано в телеграмме № 4; о награждении всех отличившихся ожидается представление.
Тут нужно отметить, что у активной экспансионистской политики России в Средней Азии были в Санкт-Петербурге как сторонники, так и противники. Одним из главных противников активного продвижения был министр иностранных дел Александр Михайлович Горчаков, который был против эскалации конфликта с Великобританией. В итоге получалась интересная ситуация — государь, который выступал за экспансию, предоставил Черняеву действовать на свой страх и риск, а непосредственный начальник генерала, губернатор Оренбурга генерал-адъютант Николай Андреевич Крыжановский, отмечал его действия как самоуправство, о чем докладывал наверх. 19 июня, то есть спустя два дня после падения Ташкента, посол Великобритании в Петербурге сэр Эндрю Бьюкенен потребовал от Горчакова ответа, на каком основании была проведена военная операция против Коканда. Будущему канцлеру пришлось выкручиваться — так он заявил, что кокандцы сами свергли регента Алимкула (что отчасти было правдой), и корпус Черняева был вынужден… предпринять миротворческую миссию, чтобы не позволить эмиру Бухары захватить территории ханства, на которых отсутствовала легитимная власть. Бьюкенен ответом не удовлетворился и потребовал, чтобы русское командование провело тщательное разбирательство в отношении Черняева. Именно после этого требования Александр II демонстративно наградил генерала золотой саблей с бриллиантами. Таким образом, в русской столице сложились два лагеря — «ястребы» во главе с Милютиным, и условные «миротворцы» во главе с Горчаковым, которые периодически вступали в споры относительно политики в Средней Азии.
Что же касается Ташкента, то было решено устроить там марионеточное ханство, формально независимое — прямого включения города в состав Российской Империи Лондон бы не принял ни под каким соусом. В начале осени 1865 года в город прибыл генерал-губернатор Оренбурга Крыжановский — он встретился с местным духовенством и старейшинами и обсудил с ними дальнейшую судьбу Ташкента. По замыслу Горчакова, проникать в Туркестан следовало посредством торговли и дипломатии, не вводя туда войска, Милютин же писал, что «решившись иметь в нашей власти плавание по всему протяжению Сырдарьи, нельзя ограничивать генерал-майора Черняева устройством только складочных пунктов. Следует разрешить ему строить укрепленные посты, так как без серьезных мер защиты немыслимо и обеспеченное судоходство по Сыру». «Ястребы» хотели продвигаться дальше, МИД же находился под непрерывным давлением британской стороны, которая грозила обострением отношений в случае присутствия в Кокандском ханстве русских войск.
Проблему помог решить эмир Бухары — «новому Тимуру» не терпелось захватить Ташкент, который с дипломатической точки зрений был «ничей», а по факту — русский. Весной 1866 года армия Музаффара численностью в сорок тысяч человек выступила в поход. Едва узнав о действиях бухарцев, Черняев решил нанести удар на упреждение, и вместо того, чтобы дожидаться врага, сам отправил на перехват небольшой трехтысячный корпус под началом генерала Дмитрия Ильича Романовского. 8 мая армии встретились под Ирджаром — русские разбили бухарцев и, вынудив тех отступить, продолжили движение. 24 мая пал Ходжент, 20 июля — Ура-Тюбе. Дав войскам отдохнуть и пополнить припасы, Романовский осенью продолжил наступление — 18 октября пал Джизак. В процессе осмотра трофеев русские офицеры сделали интересное наблюдение:
…в Джизаке найдено было большое количество револьверов, а также ударных и нарезных ружей европейского образца. Затем были заметны некоторые европейские приемы при обороне крепости (караульная служба, вылазки, очищение эспланады, исправление обвалов); все это заставляло подозревать присутствие в Джизаке англичан.
Что же касается губернатора Туркестанской области генерала Черняева, то в июле 1866 года он был отозван в Петербург, поскольку находился в скверных отношениях с оренбургским губернатором Крыжановским и не мог найти с ним общего языка. Тут нужно заметить, что при всех своих несомненных талантах и военных заслугах, человеком Михаил Григорьевич Черняев был крайне непростым — был склонен пренебрегать субординацией, нередко вступал в различные склоки с сослуживцами и даже с вышестоящим начальством. Словом, в бою — герой, в миру — кошмар. На место опального «Ташкентского льва» на должность губернатора Туркестанского был назначен триумфатор весенне-осенней кампании генерал Дмитрий Ильич Романовский. Забегая вперед скажем, что на этом посту он пробыл недолго — до 1867 года, когда был переведен в Кавказский военный округ в результате интриги, устроенной находившимся в Петербурге Черняевым, который надеялся вернуться в Туркестан. Этого, впрочем, не случилось — в июле 1867 года на должность первого генерал-губернатора только что учрежденного Туркестанского генерал-губернаторства был назначен Константин Петрович фон Кауфман.
Что до Михаила Григорьевича, то он откровенно тосковал без новых назначений на войну, и когда весной 1875 года в Герцеговине началось восстание против турок, он, вопреки запрету правительства, подделав документы и буквально сбежав из-под надзора, скрытно приехал в Белград, где был радушно принят князем Миланом Обреновичем. «Ташкентский лев» вновь оказался там, куда всегда стремился — на войне, теперь он спасал братский православный народ от турецкого гнета. Черняев был поставлен во главе сербских войск и частей русских волонтеров — после известия о том, что прославленный генерал находится в Сербии и командует местными войсками, на Балканы хлынул поток русских добровольцев. Кстати, любопытный момент — из Сербии в Россию он возвращался через Прагу, и прибыв в этот древний город самим фактом своего появления до смерти перепугал австро-венгерское правительство, которое боялось, что русский генерал-отставник продолжит то, что начал в Сербии и устроит какой-нибудь мятеж теперь уже в Австро-Венгрии. Уже потом, когда в войну вступила Россия, Михаил Григорьевич вернулся на действительную службу, намереваясь попасть на фронт уже во главе своих, русских войск, однако служить его отправили в европейскую часть страны. И вновь коротал он свои дни в тоске по настоящему делу, пока наконец удача вновь не улыбнулась старому генералу — в 1882 году он получил назначение на должность генерал-губернатора Туркестана. Однако и здесь Черняева ждало разочарование — к тому моменту все главные битвы Большой игры в Средней Азии уже отгремели, а на небосклоне русской воинской славы сияла звезда «белого генерала» Михаила Дмитриевича Скобелева. Нахождение в тени молодого и удачливого тезки тяготило Михаила Григорьевича, и вскоре он покинул Туркестан. Впоследствии был членом Военного совета и все так же бранился с коллегами, подавал в отставку из-за склок и вновь возвращался на службу — до самого последнего дня его славной жизни Черняева тянуло в бой, пусть и шел он теперь в высоких кабинетах. 4 августа 1898 года бесстрашное сердце «Ташкентского льва» остановилось.
Схватка за трон Тамерлана
Если бы Англия могла отодвинуть нас назад, она бы давно это сделала, если бы она была в силах остановить нас на теперешних наших позициях — она не медлила бы ни минуты.
— Михаил Африканович Терентьев, русский генерал, 1875 год
Что касается России, то если эта страна будет настолько глупа, чтобы атаковать Индию, горстка британских агентов и несколько сотен тысяч фунтов стерлингов золотом поднимут всю Центральную Азию против нее в священной войне. Я мог бы припасти горячую сковородку, чтобы наш друг Медведь поплясал на ней.
— Ричард Бурк, лорд Мейо, вице-король Индии в 1869–1872 годах
23 июля 1867 года завершила свою работу специальная комиссия, организованная военным министром Милютиным. Ее целью было преобразование Туркестанской области в специальное генерал-губернаторство, где был бы свой «вице-король» — губернатор, обладавший исключительными полномочиями на месте. Первым генерал-губернатором Туркестана был назначен приближенный к государю военачальник, генерал-адъютант Константин Петрович фон Кауфман. Местное русскоязычное население так и называло его — «полуцарь», в то время как некоторые злые языки из Генерального штаба величали не иначе как «купцом из милютинской лавочки». Впрочем, мы уже говорили о сложных отношениях между политическими лагерями в Санкт-Петербурге — там были свои «гонки на лафетах», временами — бескомпромиссные. Сам Милютин отозвался о назначении Кауфмана так:
Генерал Кауфман получил как от министерств иностранных дел и военного, так и лично от самого Государя, положительное указание — избегать всяких новых завоеваний, всякого распространения пределов империи, как бы ни казались эти приобретения заманчивыми и легкими. Цель нашей политики в том крае должна была состоять в том, чтобы соседние ханства подчинить лишь нравственному нашему влиянию, установить мирные и торговые с ними отношения и прекратить грабежи в наших пределах.
Туркестан стал в полном смысле этого слова русской колонией, какой была для британцев Индия. По словам одного из современников тех событий, русского дипломата и историка Алексея Борисовича Лобанова-Ростовского, «Средняя Азия до некоторой степени стала выступать в качестве заморской колонии России, отделенная от нее колоссальным пространством песчаных пустынь».
К середине 60-х годов XIX века появилась еще одна причина для расширения владений в Туркестане, на этот раз — экономическая. Одним из главных столпов экономики Российской Империи в то время была текстильная промышленность, однако из-за начавшейся в 1861 году гражданской войны в США импорт хлопка из этой страны в Россию сократился почти в десять раз. Это моментально ударило по экономике русского государства, цены на хлопок к 1864 году поднялись относительно прежнего уровня в 5 раз.
Промышленные круги Империи начали лоббировать идею дальнейшего продвижения в Среднюю Азию, богатую столь необходимым стране хлопком. Была развернута масштабная кампания в прессе — тема бухарского хлопка буквально не сходила со страниц различных изданий. Это делалось в том числе и для того, чтобы создать внутри Российской Империи естественный социальный запрос на дальнейшую экспансию. Проще говоря — велась продуманная и тонкая пропаганда. Призрак новой туркестанской войны буквально витал в воздухе.
А в это же самое время в Бухаре тамошние стратеги планировали встречный заплыв — эмир Музаффар решил попытать удачу в большой войне с русскими, для чего спешно собирал войска. Вообще нужно отдать должное этому честолюбивому человеку — планы у него действительно были глобальные, не зря же он величал себя «новым Тимуром». Согласно замыслу Музаффара, в Туркестане должен был сложиться сильный антирусский альянс с Бухарой во главе — эмир отправлял послания то в Хиву, то в Афганистан, то в практически вассальный эму Коканд, пытаясь привлечь тамошних правителей на свою сторону. Отдельные послания были отправлены в Калькутту, столицу Британской Индии, и в Стамбул. Османы и британцы, впрочем, идею великого исламского союза с бухарским эмиром во главе восприняли прохладно, к тому же турецкий султан, в своей официальной интитуляции именовавшийся «халифом всех правоверных», должно быть, немало развеселился от предложения эмира повоевать под его началом. Что же до Хивы и Коканда, то они на предложения «доброго соседа» отвечали уклончиво.
Несмотря на то, что перспективы создания подобного союза были более чем туманными, Музаффар продолжал готовиться к войне — он собрал внушительное войско, обучать которое ему помогали, помимо прочих, и русские дезертиры. Наконец, весной 1868 года эмир решился — его армия двинулась по направлению к Ташкенту. Первый бой русско-бухарской войны произошел 15 апреля, а вскоре Кауфман сам перешел к активным наступательным действиям, выдвинувшись с отрядом численностью в четыре тысячи человек по направлению к Самарканду. Бухарцы, которые сами начали военные действия, попытались прибегнуть к традиционной восточной хитрости — они периодически отправляли к русскому генерал-губернатору своих посланцев с предложениями перемирия. Расчет был прост — выторговать себе драгоценное время, за которое эмир мог бы привести в порядок потрепанную в первом столкновении армию, и затем ударить с новыми силами. Кауфман прекрасно понимал замысел неприятеля и на все послания отвечал, что он готов помириться только в том случае, если эмир представит ему официальный проект мирного соглашения, а всякие устные договоренности его не интересуют.
Ахмад ибн Мир-Насир (Ахмад Дониш)
К слову, во время боя у реки Зеравшан 1 мая произошел довольно забавный инцидент — русские солдаты, форсировавшие реку под непрерывным обстрелом войск эмира, добравшись до противоположного берега, падали на спину и начинали энергично болтать в воздухе ногами — так они вытряхивали из сапог воду. Бухарцы, увидевшие это, решили, что наблюдают какое-то колдовство «неверных», благодаря которому те одерживали победу за победой, и, попадав на спину, тоже подняли ноги вверх и начали ими трясти. Один из современников тех событий, бухарский поэт Ахмад Дониш, описал итог боя при Зеравшане:
Сражавшиеся [бухарцы] нашли необходимым бежать: каждый бежал так, как мог бежать, бежали куда глаза глядят, бросали все имущество, снаряжение. Некоторые бежали в сторону русских, и последние, узнав их положение, накормив и напоив, отпускали их. Эмир, загрязнив штаны, тоже убежал. Никто не хотел воевать.
На следующий день, 2 мая, в расположение русских войск явились старейшины Самарканда — они просили мира и русского подданства, понимая, что воевать дальше попросту не смогут. В тот же день «белые рубашки» торжественно вступили в древнюю столицу Тимура, среди солдат находился и молодой — на тот момент ему было 25 лет — художник Василий Васильевич Верещагин, который впоследствии увековечил подвиги покорителей Туркестана на своих полотнах. Прямо оттуда, из тронного зала Тимура, Кауфман отправил Музаффару новое предложение мира — туркестанский губернатор согласен был прекратить боевые действия, если правитель Бухары признает все русские завоевания, включая Самарканд, и оплатит все военные издержки русских. Эмир ответил вполне в своем духе — он приказал казнить двух персов, которые привезли послание Кауфмана.
После непродолжительного отдыха боевые действия продолжились, и уже в середине мая русские войска выдвинулись в сторону Бухары. И вот здесь, впервые за долгое время, проявился главный недостаток «белых рубах» в той кампании — их малочисленность.
29 мая генерал Головачев, получивший сведения о близости основной бухарской армии, запросил у находившегося в Самарканде Кауфмана подкрепления. Главнокомандующий лично поспешил на соединение с генералом во главе отряда в 170 казаков и 792 солдата. Эта горстка героев совершила в тот день еще один подвиг — солдаты и офицеры преодолели за сутки 70 километров, и уже 30 мая соединились с отрядом Головачева. Однако в самом Самарканде осталось всего 658 человек при восьми орудиях. Видя это, усмиренные было бухарцы вновь начали лелеять разные нехорошие мысли. Сын эмира Музаффара и кучка влиятельных беков задумали поднять против «неверных» бунт. 29 и 30 мая в городе кипела тайная подготовка к мятежу — сторонники царевича доставали из тайников оружие, получали от своих вожаков инструкции, и проламывали в глинобитных стенах своих домой и оград бойницы. Одновременно с этим к городу извне начали стягиваться различные разрозненные шайки бывших солдат эмира, разбежавшихся после сражения у Зеравшана в начале месяца. Шли последние минуты перед грозой…
Василий Верещагин — Самарканд. Картина была написана 1869 году, буквально по следам победоносной для русских кампании 1869-го
Восемь дней в июне
Наконец, 1 июня руководители заговора дали отмашку, и в Самарканде вспыхнул бунт. Русские, в один миг оказавшиеся заложниками во враждебном городе, заперлись в цитадели и отбивались ружейным и орудийным огнем. Среди них был и Василий Верещагин, поступивший под начало своего старинного друга подполковника Николая Николаевича Назарова, по иронии судьбы находившегося в те дни на гауптвахте за «злой язык». Современник так описывал полковника:
Подполковник Назаров, официально никакой должности не занимавший. Этот офицер имел репутацию человека храброго, но очень дерзкого, заносчивого, не признававшего никаких авторитетов, словом, «истинного туркестанца». Для ободрения солдат он приказал поставить у ворот свою походную кровать, подчеркивая, что и ночью не оставит позиции.
Стены древней цитадели Тимура были толстыми — в некоторых местах до 12 метров — и бухарцы, не сумевшие с ходу их пробить, приступили к осаде.
Должность коменданта города занимал майор Фридрих Карлович фон Штемпель, Бухарские ворота оборонял майор Альбедиль, Самаркандские — прапорщик Машин. Весь день 2 июня осаждающие пытались пробиться через Бухарские ворота — они предприняли три последовательных атаки, которые закончились для них неудачно. Впрочем, русским тоже пришлось несладко — были убиты или ранены 85 защитников цитадели, тяжелое ранение получил и сам майор Альбедиль, на смену которому и пришел сбежавший с гауптвахты Назаров. Во время атаки на горстку солдат под началом прапорщика Машина бухарцам удалось поджечь Самаркандские ворота, и они уже практически прорвались внутрь, но на счастье «белых рубашек» вовремя подоспел небольшой мобильный резерв под командой прапорщика Сидорова — русские пошли в штыки и в ходе яростной контратаки отбросили неприятеля от ворот с большими для него потерями.
Василий Васильевич Верещагин
На следующий день, 3 июня, атаки бухарцев возобновились — в восемь часов утра они разломали обгорелый остов подожженных накануне ворот и пошли на приступ. На баррикаде, перекрывавшей проем ворот, разгорелся кровопролитный бой — на какой-то миг атакующим даже улыбнулась удача и они смогли отбить у «белых рубашек» одну легкую пушку, однако русские быстро перегруппировались и вновь пошли врукопашную. Голодные до крови стальные жала штыков не знали пощады, и вскоре бухарцы в ужасе побежали, бросив на баррикаде добытый несколькими минутами ранее трофей. Один из современников оставил нам описание творившегося в тот день:
В 11 часов дня еще сильнейшая опасность угрожала защитникам со стороны Бухарских ворот. Толпы фанатиков пошли на отчаянный приступ на завал перед воротами и на стену по обеим сторонам. Они лезли, цепляясь железными кошками, одетыми на руки и на ноги, подсаживая друг друга. Защитники завала, потеряв половину своего состава, пришли в замешательство… Но, к счастью, выручка была близка. Назаров, собрав и ободрив защитников, остановив отступавших, подкрепив их несколькими десятками слабых и казаков, составляющих частный резерв участка, бросился в эту критическую минуту во главе всех в штыки, опрокинул неприятеля, и, увлеченный успехом, преследовал его за ворота по улицам города.
Картины Василия Верещагина. Слева: «Смертельно раненный» 1873 г. Cправа: «После неудачи» 1868 г.
Но врагов было слишком много, слишком большой была протяженность стен, поэтому отважным защитникам приходилось в буквальном смысле слова бегать от одного опасного участка к другому, от баррикады к баррикаде, отражать очередную атаку туземцев и спешить на другое направление. В отличие от бухарцев, Назаров и Штемпель не могли себе позволить такую роскошь, как ротация личного состава: на боевых позициях находились буквально все, кто мог ходить — интенданты, музыканты, писари, раненые из лазарета, русские купцы Хлудов, Трубчанинов, Иванов и прочие, прибывшие в Самарканд по торговым делам. В те жаркие июньские дни малодушных и безучастных среди русских защитников цитадели Тимура не было — были только «мы» и «они».
Впоследствии художник Верещагин красочно описал Самаркандское осадное сидение в своих мемуарах:
Не доходя немного, влево, у поворота стены, вижу группу солдат: сжавшись в кучку, они нерешительно кричат «ура!» и беспорядочно стреляют по направлению гребня стен, где показываются поминутно головы атакующих. «Всем нам тут помирать», — угрюмо толкуют солдаты. <…> Очень пугали солдат какие-то огненные массы вроде греческого огня, которые перебрасывали к нам через стены, — они падали иногда прямо на головы солдат и многих обжигали. <…> Несколько далее подошел к стене небольшой отрядец солдат с офицером — это был помянутый полковник Назаров, который ввиду беды, стряхнувшейся над крепостью, благоразумно забыл о своем аресте, собрал в госпитале всех слабых своего батальона, бывших в состоянии держать ружье, и явился на самый опасный пункт. <…> Мы бросились направо от ворот, где как раз накрыли в небольшом проломе стены нескольких дюжих, загорелых узбеков, работавших над разбором плохонького заграждения из небольших деревин, — эти не дождались не только штыков, но даже и пуль и побежали при одном нашем приближении. Проклятая эта крепость, в три версты в окружности, везде обваливалась, везде можно было пройти в нее, и так как внутри прилегало к стенам бесчисленное множество саклей, то вошедшую партию неприятеля, даже и малочисленную, стоило бы большого труда перебить. И жутко, и смешно отчасти вспомнить: только что вернулись отсюда, и Николай Николаевич Назаров стал уже поговаривать о том, что не худо бы поесть борщу, как бегут опять, разыскивая его, с нашего старого места:
— Ваше высокоблагородие, пожалуйте, наступают!
Мы опять бегом. Сильный шум, но ничего еще нет, шум все увеличивается, слышны уже крики отдельных голосов: очевидно, они направляются к пролому невдалеке от нас; мы перешли туда, притаились у стены, ждем.
— Пойдем на стену, встретим их там, — шепчу я Назарову, наскучив ожиданием.
— Тс-с, — отвечает он мне, — пусть войдут.
Именно оборону Самарканда в те обжигающие июньские дни 1868 года Верещагин впоследствии изобразил на своих полотнах «Смертельно раненный» и «Пусть войдут», навсегда увековечив для истории слова простого русского героя, сбежавшего из-под ареста на неравный бой с многочисленным и безжалостным врагом.
Василий Верещагин — «У крепостной стены. «Пусть войдут», 1871 г.
К 5 июня запал бухарцев начал испаряться — слишком велики были потери, и степные джигиты, каждое утро видевшие перед собой всю ту же неприступную твердыню с защитниками, готовыми умереть, но не пропустить врага, начали постепенно падать духом. Атаки стали менее частыми и интенсивными, и русские, заметившие это, начали сами делать вылазки из цитадели в большой город и бить врага уже на его территории. Наконец, 8 июня вдалеке в синее туркестанское небо взвилась сигнальная ракета — это давали знать о своем приближении войска Кауфмана, спешившего на выручку отважному гарнизону. Изможденные неделей непрерывных боев солдаты на радостях обнимались, кто-то плакал, но тут же грозным боевым кличем взвилось над не покорившейся крепостью слитное русское «ура». Собрав остатки сил, примкнув штыки, защитники пошли в последнюю атаку — навстречу спешившим на подмогу товарищам. Боясь оказаться зажатыми с двух сторон, бухарцы пустились наутек, и в течение нескольких часов исчезли из города. Подоспевший губернатор фон Кауфман горячо благодарил стойких защитников, потерявших за эти долгие 8 июньских дней свыше трети своего состава.
Во избежание новых соблазнов к бунту, которые могли возникнуть у самаркандских бухарцев, Кауфман провел в городе карательную операцию, которую подробно описал в своих мемуарах художник Василий Верещагин:
Добрейший Кайман, понимавший, что надобно будет дать пример строгости, очевидно, нарочно провел предыдущую ночь не доходя несколько верст, чтобы дать возможность уйти большему числу народа, особенно женщинам и детям, зато теперь он отдал приказ примерно наказать город, не щадить никого и ничего. Один военный интендантский чиновник, бывший в числе добровольных карателей, рассказывал, что «вбегает он с несколькими солдатами в саклю, где видит старую, престарую старуху, встречающую их словами: аман, аман! (будь здоров). Видим, говорит, что под рогожами, на которых она сидит, что-то шевелится — глядь, а там парень лет 16; вытащили его и пришибли, конечно, вместе с бабушкою.
Всех, у кого обнаруживались следы пороха на руках или одежде, всех, кого удавалось поймать с оружием или изобличить в качестве пособника бунтовщиков, тут же вязали и вели на полевой суд, на котором «добрейший Константин Петрович, окруженный офицерами, сидел на походном стуле и, куря папиросу, совершенно бесстрастно произносил: «расстрелять, расстрелять, расстрелять…».
Любезный читатель, однако же, пусть не спешит осуждать губернатора и военных чинов, вызвавшихся участвовать в этом неблагодарном деле — не раз и не два бухарцы уже демонстрировали свое вероломство, и, отвечая на милосердие и доброту подлыми ударами исподтишка, сами вынудили Кауфмана на такие жесткие меры. Любители же обличить «зверскую жестокость» русских войск почему-то стыдливо умалчивают от том, как те же бухарцы во время Самаркандской осады отрезали головы русским солдатам, попавшим к ним в плен — это, например, было зафиксировано в мемуарах все того же Верещагина.
Империя наносит ответный удар
Система бездействия, которой придерживался вице-король Индии сэр Джон Лоуренс в своей политике по отношению к странам, расположенным за пределами управляемой им территории, подходит к концу. Эту систему, не пользующуюся популярностью не только в Калькутте, но и в Англии, теперь признано необходимым пересмотреть.
— Филипп Иванович Бруннов, российский посол в Лондоне, февраль 1869 года
Спустя четыре дня после благоприятного для русских завершения Самаркандского сидения, то есть 12 июня, к Кауфману прибыл гонец от Музаффара — несостоявшийся «новый Тимур» уже был согласен на безоговорочную капитуляцию и просил лишь дозволения лично отправиться в Петербург, где бы он мог поклониться русском императору и испросить у того разрешение на хадж в Мекку. В ответном письме Кауфман успокоил эмира, сообщив, что лишать последнего власти никто не собирается, и государь-император вполне удовлетворится признанием Бухары российским протекторатом. Мы доподлинно не знаем, как отреагировал Музаффар на такую щедрость со стороны вчерашнего противника, которому он успел изрядно напакостить, однако у него были все основания считать 12 июня своим вторым днем рождения — он отделался лишь контрибуцией в размере 500 тысяч рублей и потерей Самарканда и Катта-Кургана, которые образовали Зеравшанский округ.
Как впоследствии стало ясно, мирный договор на таких условиях стал настоящим подарком для Музаффара — отныне, являясь вассалом российской короны, он мог рассчитывать на военную помощь со стороны русских войск в своих конфликтах с оппозицией. И помощь эта пришлась как нельзя кстати — уже осенью того же 1868 года собственный его сын Абдумалик при поддержке ряда узбекских родов поднял против отца мятеж. Понимая, что в одиночку он отпрыска не одолеет, Музаффар обратился за помощью к своим недавним врагам, и вскоре отряд начальника Зеравшанского округа генерала Абрамова уже спешил на соединение с войском эмира. Совместными усилиями русско-бухарская армия разгромила Абдумалика, который был вынужден бежать в Афганистан, где и окончил свои дни. А спустя два года, в 1870-м, русские своими штыками опять помогли «новому Тимуру», окончательно добив вместе с ним узбекские племена Шахрисабзского оазиса, не так давно помогавшие мятежному бухарскому царевичу. После этой блистательной победы оазис при полном одобрении русских властей был включен во владения Музаффара, который жест оценил и с тех пор более не помышлял о джихаде против Российской Империи. Так он и правил Бухарой до самой своей смерти в 1885 году — периодически совместно с русскими громил сепаратистов, менял советников, и даже впервые в истории этого азиатского государства ввел в обиход военные награды. Российский император тоже не остался в стороне — в 1881 году неудавшийся завоеватель и архитектор среднеазиатского панисламизма был награжден орденом Святой Анны I степени. Восток, как известно, дело тонкое.
Обозначив свои политические позиции в Бухаре, российское правительство начало масштабную экономическую экспансию в регионе — только так можно было окончательно выдавить оттуда британцев. Весной 1872 года в Бухаре побывал русский дипломат и тайный агент Николай Федорович Петровский, будущий наш консул в Кашгарии. В своем докладе он указал следующее:
В настоящее время можно с уверенностью сказать, что торговля русским товаром имеет здесь первостепенное место. На мой взгляд, русского бумажного товара по крайней мере раз в шесть более английского.
Уже в следующем 1873 году в русско-бухарский договор были внесены дополнения: отныне русские купцы получали право на беспошлинную торговлю в любой точке Бухарского ханства, а местные власти несли полную ответственность за их жизни и сохранность товаров.
Экспансия России не могла не вызывать беспокойство в Лондоне и Калькутте — так, например, вице-король Индии лорд Мейо писал 1 июля 1869 года министру по делам Индии герцогу Аргайлу:
Ничто не опечалит меня более всего, как если в течение моего пребывания на посту возникнет какое-либо недопонимание с Россией, — я верю, что этого может никогда не случиться, если она не будет намеренно искажать наши намерения. Однако если цели ее политики таковы, как они представлены в Московской Газете от 5 апреля, то есть она намеревается превратить Центральную Азию в стратегический форпост против Англии в случае Восточной войны, — тогда ей не стоит ожидать, что британское правительство будет наблюдать за ее действиями с апатией и индифферентностью.
Нужно отметить, что лорд Мейо был одним из самых миролюбивых британских политиков в так называемом «русском вопросе». Другие, и среди них уже знакомый нам член парламента сэр Генри Роулинсон, высказывались куда жестче.
В итоге в двух противоборствующих лагерях установился довольно интересный баланс сил — и там и там были как сторонники мирного урегулирования, так и идеологи эскалации противостояния. Так, например, полковник Павел Ипполитович Кутайсов, наш военно-морской представитель в Лондоне, подал на высочайшее имя докладную записку, в которой выражал взгляды не только свои, но и существенной части русского офицерства, буквально горевшего идеей взять у англичан реванш за Крымскую войну. В своем докладе Кутайсов приводил самостоятельный анализ военного потенциала Британской империи и предлагал ряд контрмер для неизбежной, по его мнению, войны, а именно — внезапная атака на Британские острова с высадкой десанта, крейсерство русских кораблей на английских коммуникациях в Атлантическом, Тихом и Индийском океанах, и даже выдача каперских патентов всем желающим вести торговую войну с Англией. Нужно признать, план был довольно авантюрным, однако, что было более важно, отражал настроения существенной части военной элиты России. В конце 60-х — начале 70-х годов высочайшее имя поступил ряд аналогичных докладов от других военных чинов, и Александр II, находившийся от них под глубочайшим впечатлением, в 1872 году отдал приказ о переводе штаба морских сил на Тихом океане из Николаевска в более свободную ото льдов гавань Владивостока.
Но все это было позже, а в сентябре 1869 года в Гейдельберге состоялась встреча российского министра иностранных дел князя Горчакова и британского госсекретаря по иностранным делам лорда Кларендона. Говорили в основном о Средней Азии — британская сторона предлагала сделать там своеобразную буферную зону между сферами интересов двух империй. Горчаков вроде бы и соглашался в необходимости создания буфера, но предлагал для этих целей не Туркестан, а Афганистан.
А пока дипломаты играли в свои игры, военные начинали свои — буквально в те же дни губернатор Туркестана фон Кауфман направил на имя военного министра Милютина две записки, в которых предлагал, пока дипломаты еще ни до чего окончательно не договорились, по-быстрому высадить десант в Красноводском заливе и основать там военную базу. О будущем назначении этого плацдарма гадать не приходилось — поход на Хиву. Милютин, как главный «ястреб» при дворе, идею целиком и полностью одобрил, но на беду «заговорщиков» о записках Кауфмана стало известно в МИД, и глава Азиатского департамента Петр Николаевич Стремоухов официально попросил их воздержаться от каких-либо действий, которые Хивинский хан мог бы счесть враждебными. МИД во главе с Горчаковым, как мы помним, был оплотом группировки «миротворцев» при дворе, и его чиновники делали все, чтобы не дать Великобритании еще одного повода для международного скандала. Однако Милютин здесь, что называется, уже закусил удила и, наплевав на требование МИД, дал соответствующую санкцию — 5 ноября все того же 1869 года небольшой отряд под началом полковника Николая Григорьевича Столетова, будущего героя русско-турецкой войны 1877-78 годов, высадился в Муравьевской бухте Красноводского залива. Ставки были сделаны.
Пока в Петербурге «ястребы» и «миротворцы» спорили относительно дальнейшей судьбы Средней Азии, в Калькутте развернулись свои «гонки на лафетах» — в начале 1869 года пост вице-короля Индии покинул сэр Джон Лоуренс, чья осторожная политика в отношении России вызывала недовольство в британской столице. Его место занял уже заочно знакомый нам сэр Ричард Бурк, лорд Мейо. Новый вице-король не был русофобом, более того, в молодости он даже посещал Россию, однако это было в прошлом, и теперь ему, как проводнику королевской политики на Востоке, надлежало усилить позиции Великобритании в регионе.
Одним из главных направлений для сдерживания потенциальной русской угрозы был Афганистан. В 1863 году скончался эмир Дост Мохаммед, и вокруг трона, по старой доброй восточной традиции, тут же развернулась жесточайшая резня. Наконец, в 1868 году престол в результате серии интриг узурпировал один из младших сыновей Дост Мохаммеда Шир-Али. Уже в марте 1869 года свежеиспеченный афганский эмир был приглашен свежеиспеченным вице-королем Индии лордом Мейо на встречу. В ходе переговоров вице-король пообещал правителю Афганистана всяческую поддержку — оружием, деньгами, а если придется — и открытым дипломатическим давлением на его противников.
Теперь, когда кабульский престол занимал лояльный правитель, высшие чиновники Калькутты собрались решить наконец стародавний спор об афганских границах, который уже не раз оказывался камнем преткновения в переговорах с Петербургом. Дело в том, что Афганистан был не страной в привычном нам смысле этого слова, а этаким эфемерным конгломератом территорий, населенных различными племенами и не имеющим четких границ. Раз за разом царские дипломаты использовали этот козырь на переговорах, когда речь заходила о разделе сфер влияния. Допустим, Афганистан — это буферное государство между британской Индией и русским Туркестаном, но где он начинается? И где в таком случае заканчивается сфера интересов России? Англичане всерьез опасались, что без четкой фиксации афганских границ русские в один прекрасный день могли оказаться чуть ли не под Кабулом, причем без прямого нарушения каких-либо договоров и соглашений. Осенью 1869 года в столицу Российской Империи прибыл уполномоченный из Калькутты сэр Дуглас Форсайт, в задачу которому ставилось окончательно урегулировать вопрос об афганской границе. На встрече с военным министром Милютиным был выработан договор, согласно которому:
1. Пределом Афганистана считаются те местности, которыми в настоящее время Шир Али-хан действительно владеет. Англия употребит все зависящие от нее средства для того, чтобы не дозволить ему расширять своих границ к северу.
2. Со своей стороны Россия использует свое влияние, чтобы воспрепятствовать Бухаре расширяться за счет Афганистана.
3. Если бы впоследствии Россия была вынуждена действовать враждебно против Бухары и, вопреки своему желанию, заняла бы все это ханство или часть его, — она не предпримет завоеваний в направлении Афганистана, а Англия со своей стороны не допустит афганского властителя тревожить своих северных соседей.
Другим важным направлением работы британцев была Османская империя — именно с конца 60-х годов в Стамбуле вновь активизировалась английская разведка. Одним из людей, противостоявших по мере своих возможностей британским эмиссарам при султанском дворе, был Николай Павлович Игнатьев — тот самый, что ездил в Хиву и Бухару налаживать русскую торговлю в Туркестане (мы писали об этом в предыдущих частях нашего рассказа). Теперь же он занимал должность российского посла в Стамбуле и регулярно сигнализировал в Петербург об активизации британских спецслужб в Османской империи. В частности, в январе 1869 года Игнатьев сообщал, что в Бухару с миссией был отправлен турецкий офицер и по совместительству британский агент Суави-эфенди, на которого «возложено, как утверждают, тайное поручение, с одной стороны, доставлять в Англию сведения о положении дел в Средней Азии, а с другой — направлять умы тамошних населений в смысле, конечно, нам враждебном». В июне того же года посол докладывал, что при султанском дворе очень привечают посланцев из среднеазиатских государств — с ними велась довольно тонкая агитационная работа, выдаваемая за мероприятия по культурному обмену:
Представители этих государств в Константинополе часто собираются у бывшего министра народного образования Ахмед Вефика-эффенди, который, под предлогом подготовки словаря турецко-персидских диалектов, занимается всем, что относится к Средней Азии. Установлены сношения с Вамбери и различными английскими путешественниками <…> и пытается убедить мусульман в том, что Великобритания истинная защитница исламизма и что в этом отношении между интересами англичан и интересами Турции существует глубокая солидарность.
Донесения Игнатьева и других русских разведчиков, отмечавших возрастание британской активности в Средней Азии, окончательно убедили Александра II в необходимости незамедлительного решения хивинского вопроса военным путем.
Под туркестанским знойным небом, в хивинских шумных городах…
В декабре 1872 года в Петербурге состоялось тайное совещание под председательством государя, на которое были приглашены оренбургский и туркестанский губернаторы, а также наместник Кавказа Великий князь Михаил Николаевич. В качестве предмета обсуждения значилось не что иное, как военная экспедиция против Хивы — последнего крупного государства Средней Азии, в котором Россия еще не обозначила своего присутствия. Михаил Николаевич, которому не терпелось показать в бою своих «кавказцев», предложил наступать от восточного берега Каспийского моря — так было ближе, чем из Ташкента или Оренбурга. «Туркестанцы» согласились, однако заметили, что у «кавказцев» при всех их замечательных качествах не было опыта форсированных маршей по пустыне, и что война в степи и в горах — суть две разные войны. Итоговый проект, утверждённый государем 12 декабря, предполагал одновременное наступление сразу тремя колоннами — кавказский корпус должен был идти с запада, туркестанский — с востока, а оренбургский — с севера.
Николай Павлович Игнатьев, в 1864-77 годах — российский посол в Стамбуле
К началу мая все три корпуса должны были встретиться под Хивой (столицей одноименного ханства). Численность отрядов была следующей: 3500 человек у оренбуржцев, 4300 — у «кавказцев», 5300 — у «туркестанцев». Помимо этого, корпуса располагали в общей сложности четырьмя с половиной тысячами лошадей, 20-ю тысячами верблюдов, 56-ю орудиями и 26-ю ракетными станками. Главнокомандующим был назначен все тот же Константин Петрович фон Кауфман, которому, если верить легенде, Александр в приватной беседе сказал: «Возьми мне Хиву, Константин Петрович».
Нужно отметить, что сегодня хивинский поход русской армии незаслуженно забыт историками, а ведь по накалу драматизма и героике он ничуть не уступит британской обороне Роркс-Дрифт или бою у гасиенды Эль-Камерон, навсегда прославившей французский Иностранный легион. «Белые рубашки» день за днем шагали по раскаленной пустыне — люди валились без чувств, животные умирали, приходилось даже бросать часть снаряжения, ибо тащить на себе этого груз под испепеляющими лучами туркестанского солнца было попросту невыносимо. Когда, наконец, 10 мая «туркестанцы» Кауфмана вышли на правый берег Амударьи, вместо «оренбуржцев» и «кавказцев» они увидели там крупный отряд неприятеля. Теперь главной задачей было пробиться к реке — солдаты и животные изнемогали от жажды, а все запасы давно вышли. Таким образом, Амударья была буквально спасением для русских солдат.
«Белые рубашки» перестроились из походных порядков в боевые и двинулись на неприятеля. Хивинцы попытались было сходу прогнать «неверных», однако были встречены ураганным ружейным и артиллерийским огнем. Степняки снова и снова отходили, перегруппировывались, и устремлялись в очередную атаку, однако никакие их усилия и молитвы не могли в тот день поколебать строй белоснежной фаланги, ощетинившейся тысячами штыков. К утру 11 мая войска Кауфмана вышли к реке — враг был разбит и отступил. Генерал на коне объехал строй своего воинства и поблагодарил за службу, добавив, что «перед такими войсками шапку надо снимать и кланяться». Спустя несколько дней подоспели остальные отряды — им в пути пришлось едва ли не хуже, чем корпусу Кауфмана, а «оренбуржцы», помимо этого, также успели поучаствовать в сражении с крупным отрядом хивинцев.
Хивинский поход 1873 г. «Через мёртвые пески к колодцам Адам-Крылган» (Каразин Н. Н., 1888).
А вскоре дал о себе знать хивинский хан — он вдруг начал слать Кауфману письма буквально, выражаясь современным языком, в режиме спам-рассылки, гонцы сменяли друг друга, послание следовало за посланием. В одних хан грозился перебить всех русских, в других — советовал им уйти подобру-поздорову, в третьих — предлагал помириться и забыть старые обиды. Наконец, когда к концу месяца русские войска подошли уже к стенам самой Хивы, хан отправил последнее письмо — в нем он просил для себя несколько дней на подготовку торжественной встречи дорогих гостей. Опытные генералы, не понаслышке знакомые с подобным «гостеприимством», понимали, что хан лишь тянет время, чтобы собрать в кулак свои разрозненные войска. Впрочем, и у русских в лагере не все было так гладко — уж очень многие хотели завоевать славу покорителя Хивы, что вело за собой разногласия и споры. Главными претендентами на трофей были сам Кауфман и Николай Александрович Веревкин, командующий корпусом из Оренбурга — тот самый Веревкин, который еще хаживал с Черняевым на Коканд. Тогда вся слава досталась «Ташкентскому льву», но на этот раз бравый и амбициозный оренбуржец не собирался уступать туркестанцу-Кауфману.
Именно оренбургский корпус начал первый штурм Хивы — это случилось рано утром 28 мая. Веревкин так торопился взять город раньше конкурентов, что даже толком не провел разведку, и расплата за беспечность последовала незамедлительно — колонны атакующих угодили под плотный перекрестный огонь, сам генерал, не привыкший кланяться пулям, получил ранение в лицо и был вынужден передать командование своему начальнику штаба полковнику Саранчеву. В итоге, понеся существенные потери, русские прекратили атаку.
Кауфман негодовал от самоуправства Веревкина, однако в глубине души понимал — после такого конфуза оренбуржец ему не соперник. Хива — трофей его туркестанцев и, конечно, его самого. На следующий день, 29 мая, были оговорены условия, на которых старейшины Хивы соглашались сдать город (хан к тому времени благополучно убежал, бросив свою столицу на произвол судьбы), однако один молодой офицер из отряда полковника Ломакина словно бы и не слышал распоряжений начальства — не желая соблюдать перемирие, он повел две роты солдат на штурм пролома в крепостной стене. Николай Александрович Веревкин хотел остановить самоуправца и даже пригрозил ему расстрелом, однако наглый офицер ответил: «Идти назад страшно, стоять на месте — опасно, остается взять ханский дворец». Этим наглецом был Михаил Дмитриевич Скобелев, будущий легендарный «Белый генерал». Кауфман же оценил подобные действия как выпад лично в свой адрес (словно офицер пытался украсть его победу), и хоть и не наказал Скобелева, никак поощрять его за дерзкий штурм тоже не стал.
Михаил Дмитриевич Скобелев
На следующий день, 30 мая, Кауфманом было отправлено донесение на имя государя, в котором сообщалось о взятии Хивы:
Войска Оренбургского, Туркестанского и Кавказского отрядов, мужественно и честно преодолев неимоверные трудности, поставляемые природой на тысячеверстных пространствах, которые каждому из них пришлось совершить, храбро и молодецки отразили все попытки неприятеля заградить им путь к цели движения, к городу Хиве, и разбив на всех пунктах туркменские и хивинские скопища, торжественно вошли и заняли 29 сего мая павшую пред ними столицу ханства. 30 мая, в годовщину рождения императора Петра Первого, в войсках отслужено молебствие за здравие Вашего Императорского Величества и панихида за упокой Петра Первого, и подвижников, убиенных в войне с Хивою. Хан Хивинский не выждав ответа от меня на предложение его полной покорности и сдачи себя и ханства, увлеченный воинственною партиею, бежал из города и скрывается ныне среди юмудов, неизвестно в какой именно местности. Войска Вашего Императорского Величества бодры, веселы, здоровы.
Хан Мухаммад Рахим, впрочем, вскоре вернулся — побегав по степям и не найдя союзников для продолжения борьбы, он довольно быстро сообразил, что в сложившейся ситуации лучше пойти на поклон к победителю. 2 июня в ханской резиденции в Гандемианском саду он встретился с Кауфманом. Генерал-губернатор Туркестана заверил правителя, что отнимать у него трон никто не собирается и что великий Белый Царь лишь предлагает Мухаммад Рахиму вместе с его ханством перейти под русское покровительство. На радостях хан начал делиться с русским наместником своими проблемами, главной из которых были туркмены-иомуды, которые хоть и номинально являлись вассалами Хивы, на деле ему практически не подчинялись и вовсю диктовали свою волю при выборе курса внешней политики. Они, в отличие от правителя, переходить под русское покровительство не спешили и искренне не понимали, почему должны по воле какого-то иноземного государя прекращать столь привычные работорговлю и разбой. Попытка уладить дело миром и провести с туркменскими старейшинами переговоры ни к чему не привела, поэтому Кауфман стал готовиться к летней кампании по «замирению» иомудов.
Повод для операции был придуман практически сразу — Мухаммад Рахим, на которого была наложена контрибуция, заявил, что деньги он заплатит, но только часть, а остальное пусть возмещают его «верные вассалы», коли уж они, пусть и номинально, являются его подданными. Более того, хан не без злорадства выложил русским властям исчерпывающую информацию о туркменах — сколько у тех родов, кто ими правит, какими войсками и, главное, денежными средствами они располагают. В итоге Кауфман постановил взыскать с туркменских родов 600 000 рублей контрибуции в пользу русской казны и дал на это лишь две недели. Расчет был прост — чванливые разбойники, естественно, не сдадут ни одной копейки, и тогда их можно будет официально обвинить в нарушении условий мира между Российской Империей и Хивинским ханством. Генерал-майор Головачов, который должен был руководить «операцией по взысканию», получил от Кауфмана следующие инструкции:
Дабы ближе следить за ходом сборов с иомудов, прошу Ваше Превосходительство отправиться 7-го сего июля с отрядом в Хазават, где и расположить его на удобном месте. Если Ваше Превосходительство усмотрите, что иомуды не занимаются сбором денег, а собираются дать войскам отпор, а может быть, откочевать, то я предлагаю Вам тотчас же двинуться в кочевья иомудов, расположенные по хазаватскому арыку и его разветвлениям, и предать эти кочевья иомудов и семьи их полному и совершенному разорению и истреблению, а имущества их, стада и прочее — конфискованию.
Иомуды, как и ожидалось, платить отказались — напротив, они попытались уничтожить дерзких «кафиров», однако практически сразу стало ясно, что у степняков, многократно превосходивших русских числом, не было никаких шансов против дисциплинированной современной европейской армии. 15 июля десятитысячная орда туркмен атаковала русский лагерь, но после кровопролитного боя была отброшена. Некоторые из современных среднеазиатских историков очень любят фантазировать на тему зверств русских солдат, поэтому в качестве ответного аргумента на их беспочвенные обвинения, основанные лишь на истеричных приступах местечкового шовинизма, приведем отрывок из воспоминаний военного корреспондента американской газеты «Нью-Йорк Геральд» Януария Алоизия Мак-Гахана, находившегося во время той кампании при русских войсках:
Я должен сказать однако, что случаи насилия против женщин были крайне редки; и хотя Русские сражались здесь с варварами, которые совершали всевозможные жестокости над пленными, что в значительной мере могло бы извинить жестокость со стороны солдат, тем не менее поведение их было бесконечно лучше, нежели поведение других европейских войск в европейских войнах.
Медаль «За Хивинский поход»
После усмирения воинственных туркмен Российская Империя и Хива официально подписали мирный договор — это случилось 12 августа 1873 года в саду Гендемиан, который и дал название документу. Согласно договору, Хива становилась вассалом России, хан сохранял свой трон, но более не мог самостоятельно осуществлять внешнюю политику, выплачивал контрибуцию в размере двух миллионов рублей и обязался ликвидировать в ханстве работорговлю. Помимо этого, часть хивинских территорий на правом берегу Амударьи отходила к Российской Империи. Таким образом, русские стали контролировать бассейн этой реки, и все суда иных держав, идущие по ней, должны были уплачивать пошлину.
В тот же день 12 августа, едва высохли чернила на договоре, Кауфман отправился в Ташкент, куда прибыл 28 сентября 1873 года. Праздновать, однако, было рано, ибо только-только стихли громовые раскаты на одном театре Большой игры, как тут же темные тучи закрыли солнце на другом.
Далее: часть 3.2