Этот текст — бонус к серии «Большая игра»

 февраля 1885 года лондонская «Таймс» сообщила своим читателям ужасную новость — генерал Чарльз Джордж Гордон по прозвищу Китайский Гордон погиб. Статья гласила, что он погиб, защищая британскую цивилизацию от исламских фанатиков. Газета красочно описывала, как Гордон более года в одиночку защищал Хартум, столицу Судана, от варварских орд самопровозглашенного мусульманского мессии Махди, желавшего подчинить своей воле все британские владения в Северной Африке, а затем раздуть пламя джихада над Ближним Востоком и Малой Азией. Весть о гибели генерала отозвалась скорбью в сердцах всех жителей Туманного Альбиона — одни оплакивали своего героя и сожалели о его судьбе, другие призывали к праведной мести.

Ярче, чем любой другой эпизод в истории Викторианской Британии, кампания Гордона в Судане демонстрировала новообретённую власть прессы. Именно пресса смогла превратить замкнутого офицера, практически хрестоматийного солдафона, в великого колониального героя, чьи образцовые качества способствовали поддержке британской имперской политики среди всех слоев населения метрополии. Начиная с 1884 года пресса использовала героизированный образ Гордона в качестве рычага давления на премьер-министра Уильяма Глэдстоуна с целью вынудить последнего проводить более агрессивную политику в колониях. Сам Глэдстоун был последовательным критиком британской имперской политики и даже гордился, что во время своего пребывания на посту премьер-министра смог добиться временного прекращения британской экспансии. Тем не менее кампания, развернутая против его либерального кабинета прессой, возглавляемой все той же «Таймс» и «Пэлл Мэлл Газетт», была настолько мощной, что правительство в конце концов согласилось отправить генерала Гордона в Судан в январе 1884 года. Семь месяцев спустя, когда Хартум оказался осажден махдистами, кабинет отправил армию под командованием генерала сэра Гарнетта Уолсли на помощь Гордону, и лишь после того, как пришло известие о его гибели, Глэдстоун одобрил полномасштабную военную миссию в Судане, призванную отомстить.

Нельзя сказать, что все члены правительства Глэдстоуна разделяли его скепсис в отношении заморских завоеваний. Например, военный министр (государственный секретарь по вопросам войны) лорд Хартингтон и ряд других влиятельных людей были сторонниками радикальных мер, однако они составляли в кабинете меньшинство, и без влияния прессы, сделавшей из Гордона сначала героя, а затем — мученика, им бы вряд ли удалось поколебать позиции Великого Старика, как нередко называли премьер-министра. Так, например, в 1881 году Хартингтон не смог склонить Глэдстоуна к жестким ответным действиям после того, как британские войска были разбиты в Южной Африке бурами у горы Маджуба. Великий Старик не послал армию и в 1883 году, когда погибла британская экспедиция в Египте.

Уильям Глэдстоун по прозвищу Великий Старик

Почему же журналисты так ухватились именно за фигуру Гордона в 1884-85 годах? Ответ на этот вопрос кроется, вероятно, в хитросплетениях судьбы самого генерала — человека, который всю свою жизнь был заложником того героического образа себя, который был создан общественным мнением. И в итоге погубил его.

Нужны ли нам колонии?

Гордон получил свой час славы за два десятилетия до Хартумской осады — он превосходно проявил себя в Китае, положив в 1864 году конец Тайпинскому восстанию, продолжавшемуся 14 лет. Его сверхуспешное командование «Всегда побеждающей армией» дало рождение легенде о «Китайском Гордоне» — именно так его отныне стали называть. Сам генерал, впрочем, никогда не стремился к славе и ласкам толпы, однако пресса нарекла его непобедимым полководцем, подлинным мастером колониальной войны, сумевшим во главе небольшого контингента туземных войск и при сравнительно небольших затратах существенно расширить границы влияния Великобритании. Именно такой человек был нужен короне в середине 80-х годов, когда англичане вновь стали грезить об имперском величии.

Нужно отметить, что с конца 50-х годов XIX века Лондон знал мало побед на заморских военных театрах. Мясорубка Крымской войны 1854-56 годов оставила тяжелый след в массовом сознании британцев. Это была победа без победы, доставшаяся слишком высокой ценой и не принесшая в итоге дивидендов. А уже в следующем 1857 году вспыхнуло кровопролитное Сипайское восстание в Индии, буквально потрясшее империю. Этот шок был настолько сильным, что на протяжении всех 60-х и начала 70-х годов Великобритания избегала ввязываться в какие-либо зарубежные конфликты. Армия стала непопулярной и претерпела серьезные сокращения в численности, вербовка давала мало результатов, а ввести воинскую повинность корона не могла. Несмотря на то, что правительство послало свои канонерские лодки в Китай в 1860 году, а затем, спустя три года, направило туда Гордона в качестве военного советника, это были скорее исключительные меры.

Все переменилось после того, как в 1874 году премьер-министром стал Бенджамин Дизраэли, который был активным сторонником вмешательства Британии в международную повестку. Именно при Дизраэли Лондон нахраписто влез в назревающий конфликт России с Османской империей, а королева Виктория была провозглашена императрицей Индии. Простая формальность, за которой крылся колоссальный дипломатический смысл — Лондон как бы давал понять, что не намерен уступать Петербургу в так называемой Большой игре — геополитическом противостоянии за контроль над Азией. В 1885 году, опять же с подачи премьер-министра, англичане выкупили у правителя Египта его долю акций Суэцкого канала. Теперь Лондон владел 44% акций — крупнейшей долей, и был, в сущности, единоличным хозяином этой стратегической водной артерии. На время премьерства Дизраэли пришлись войны против зулусов в Африке (1879 год) и против племен Афганистана (1878-80 годы).

Общество к тому моменту тоже «созрело» для новых вызовов — еще в 1868 году радикально настроенный британский политик и будущий член правительства сэр Чарльз Дилке написал эссе под названием «Великая Британия» (Greater Britain), в котором призывал народ и страну преодолеть состояние «национального упадка». Два года спустя поэт и литературный критик Джон Рёскин прочел в Оксфорде публичную лекцию под названием «Имперский долг». С университетской трибуны он провозгласил, что Англия должна «царствовать или погибнуть», а ее правительство и народ должны «основывать колонии так спешно, как это вообще возможно, захватывая каждый кусок пустующей плодородной земли, на который ступает нога англичанина». Колонии, утверждал Рёскин, «станут школой патриотизма, где люди будут добровольно бросаться на пушки ради любви к Англии». Фраза о пушках была не просто красивой метафорой — за 13 лет до этого, в ходе подавления Сипайского восстания, британцы привязывали пленных мятежников к дулам своих пушек, чтобы тех разрывало на куски при выстреле. Теперь Рёскин требовал от самих англичан героического самопожертвования ради преумножения имперского могущества.

Нарастающая популярность подобных взглядов пугала Глэдстоуна, который призывал «помнить о правах дикарей» и преследовать цели «мира, справедливости и свободы», а не имперского могущества. Тем не менее Великий Старик все же санкционировал военные операции в Египте, Судане и Южной Африке в первой половине 80-х годов.

Общественное мнение отчаянно требовало возвращения былых позиций, пошатнувшихся в 60–70-е годы, которые «Пэлл Мэлл Газетт» метко окрестила эпохой «свержения Англии». Достигнув беспрецедентной экономической, военной и политической власти в последовавшие за Наполеоновскими войнами десятилетия, Великобритания начала постепенно сдавать позиции вскоре после Всемирной Лондонской выставки 1851 года — вершины викторианского могущества. В 70-х годах Соединённые Штаты Америки обогнали Туманный Альбион, некогда «мастерскую мира», по темпам промышленного развития, а вскоре вперед вырвалась и Германская империя, ведомая своим неистовым кайзером Вильгельмом II. В Лондоне понимали — скоро две эти молодые силы, со своими мощными банковскими системами, заводами, новейшими военными кораблями бросят вызов «Владычице морей» на политической арене, как они это уже сделали на всех торговых площадках мира. «Пэлл Мэлл Газетт» писала в феврале 1885 года: «Если мы аннексируем хотя бы акр земли в Африке, то привлечем внимание всех держав, обнаружим на каждом океанском маршруте европейские броненосцы, в то время как на колониальные границы будут обращены пушки наших европейских противников». В этих условиях в обществе неуклонно росло число тех, кто все чаще обращался к теме международного престижа и позиций Великобритании. Тем не менее глэдстоуновское крыло Либеральной партии по-прежнему выступало против имперской экспансии и обещало вывести войска из Египта в самое ближайшее время. Результатом долгих споров в парламенте стал поляризованный публичный дискурс о прагматичности территориального расширения — либералы предлагали сосредоточиться на внутренних проблемах страны, в первую очередь — на Ирландии, более радикально настроенные — использовать в колониях политику «мягкой силы», условные «имперцы» — вернуться к вектору жесткой и агрессивной внешней политики.

«Хрустальный дворец», построенный для выставки 1851 года

Гордон должен был стать фигурой, способной примирить и объединить эти разрозненные политические силы, и, нужно сказать, он обладал всеми необходимыми для этого качествами. Генерал был последовательным сторонником идеи колонизации, однако при этом руководствовался религиозными и цивилизационными мотивами. Несмотря на репутацию успешного военачальника, он, по воспоминаниям современников, никогда не воевал против безоружных и предпочитал спокойное убеждение насильственным методам. Один из соратников и компаньонов Гордона, Ликурго Алоис Сантони, отзывался о нем так: «Это экземпляр, в котором мягкость, изысканность манер и прочие таланты сочетаются со способностью добиваться дружбы людей, которые демонстрировали враждебность». Другой друг генерала, Лоуренс Олифант, отмечал: «Это сильное желание служить, но смиренное, заставило меня почувствовать, что он более всех подобен Христу среди тех, кого я когда-либо знал». Именно это сочетание христианской морали с безусловным военным талантом и соответствующим опытом породило идеальный рецепт нового британского героя, в котором общество и страна так нуждались в середине 80-х годов.

Двадцать пять лет назад, в конце 50-х, у империи уже был такой герой — генерал Генри Хэвлок, которого точно так же, как и Гордона после него, пресса сделала идеальным сыном Британии. Газеты писали о нем как о бескорыстном спасителе людей, терзаемых жестокостями восстания сипаев, охватившего Британскую Индию. Именно тогда усилиями журналистов были заложены основы персонификации армии и страны в одном человеке — именно то, что впоследствии с еще большим размахом случится с генералом Гордоном. Как и Хэвлок, Гордон отправится в далекую страну, чтобы освободить своих осажденных соотечественников и их союзников, и он в такой же мере проявлял качества благочестивого христианского солдата. Гордон, как и Хэвлок, достиг высшей точки героизма и мученичества в служении своей королеве, и точно так же он сложил голову в чужом краю. Тем не менее в судьбах этих двух мужчин было существенное отличие — Хэвлок сражался за сохранение Индии, ключевого владения империи, под властью королевы, и в его легенде не было лейтмотива необходимости в территориальном расширении.

Генри Хэвлок

После 1857 года необходимость спасения невинных людей от народов, которые позабыли свое место, стала ключевым оправданием новых колониальных предприятий. Гордон был отправлен в Хартум чтобы деблокировать осажденный город и спасти британцев и лояльных короне жителей; через год ему самому понадобилась помощь. Провал операции по спасению генерала стал поводом для полномасштабного вторжения в Судан в 1896-м. Таким образом, гибель Гордона стала своеобразным спусковым крючком для нового раунда британской колониальной экспансии, который продлился до начала XX века. И если Хэвлок достиг славы и поклонения лишь посмертно, то Гордон, благодаря стараниям «Таймс» и «Телеграф», получил свои первые лавры задолго до злополучной миссии в Хартум. Впрочем, обо всем по порядку.

Офицер и джентльмен

28 января 1833 года в Лондоне в зажиточной семье выходцев из среднего класса родился мальчик Чарли. Его отец был успешным армейским офицером, а мать — дочерью влиятельного коммерсанта. Детство, типичное для офицерского сына — семья часто переезжала, и первым настоящим домом для юного Чарльза Джорджа стала школа-интернат, куда он был зачислен в возрасте десяти лет. Свое шестнадцатилетие он встретил уже в качестве курсанта престижнейшей Королевской Военной академии в Вулвиче, выпускавшей артиллерийских офицеров, явно намереваясь пойти по стопам отца и старших братьев. Будущий победитель тайпинов оказался весьма заурядным студентом — из всех наук, преподаваемых в академии, по настоящему его интересовали только география и картография. Чрезвычайно одаренный от природы, юноша тем не менее предпочитал демонстрировать свою смекалку и находчивость не на занятиях, а во время разного рода шалостей и проказ, нередко — довольно дерзких и жестоких. Гордон открыто демонстрировал пренебрежение правилами учебного заведения, задирал сокурсников, преподаватели не были для него авторитетом — он им откровенно дерзил. Естественно, с таким отношением к учебному процессу молодой человек вскоре стал головной болью для администрации академии и регулярно подвергался дисциплинарным взысканиям. В итоге к моменту выпуска он накопил столько нарушений, что ректор — надо полагать, не без удовольствия, — указал в его личном деле, что курсант Чарльз Гордон не может поступить на службу в ряды Королевской Артиллерии. Вместо этого он должен был довольствоваться службой в инженерных войсках, и хотя его британские биографы хором утверждают, что такой вариант для юноши был даже лучше, на самом деле это было куда менее престижное назначение. С другой стороны, в Королевских Инженерах было куда проще с дисциплиной, что для молодого человека с подобным нравом было удачей — там Гордон мог надеяться на карьерный рост и не опасался погрязнуть во взысканиях.

Что нужно свежеиспеченному молодому офицеру, да еще и такому беспокойному, чтобы проявить себя? Конечно, война. На счастье Гордона, она вскоре началась, и в 1854 году он вместе со своей частью был отправлен в Крым. На полях сражений он был храбр до безрассудства, всегда лез на рожон, будто совсем не боясь смерти. В Крыму Гордон быстро сошелся с другим таким же сорвиголовой — Гарнеттом Уолсли, будущим фельдмаршалом, который в 1855 году описал его как «симпатичного курчавого молодого человека, чьи голубые глаза, казалось, проникали в саму вашу душу». Уолсли также отмечал, что Гордон «безразличен к опасности всех видов» и заключал, что это было вызвано его глубокой религиозностью и желанием загробной жизни. Впоследствии уже сам Гордон писал: «Когда меня отправили в Крым, я искренне надеялся, что погибну там». И чем глубже укоренялась в нем религиозность, тем сильнее о себе давало знать это подсознательное стремление к смерти в бою.

В дальнейшем будущий генерал искал для себя любую возможность оказаться на войне. Отправленный в Китай в 1860 году, чтобы помочь подавить восстание тайпинов, три года спустя он уже командовал «Всегда побеждающей армией» — особым формированием Цинских войск, обученным и вооруженным в соответствии с западной военной традицией. Это был главный козырь Пекина. Командование ВПА осуществляли западные офицеры, поэтому Гордон, вопреки тому, что утверждали его биографы, подавил восстание все-таки не в одиночку, однако его роль справедливо можно назвать решающей.

Британские журналисты, которые после неудачи в Крымской войне искали новых британских героев, очень скоро заметили этот военный талант. К тому времени, когда свежеиспеченный полковник вернулся в Англию в 1865 году, дома его уже все знали под именем «Китайского Гордона». Слава, обрушившаяся на него, стала тяжелым испытанием. Гордон в письме полковнику Харнессу из Королевских Инженеров говорил: «Я ненавижу и испытываю отвращение ко всем этим комплиментам и публичным выступлениям. Ни от чего в мире я не отказался бы быстрее, чем от перспективы быть обласканным на званом ужине». Полковник, остававшийся по своей натуре человеком нелюдимым и закрытым, избегал общества — всех этих льстецов и подхалимов, лощеных денди и напыщенных лордов, которые никогда не слышали свиста пуль. Сам он, по впечатлениям современников, все больше укоренялся в своей религиозности — в письме к своей сестре Огасте он писал: «Человек восторгается поступками, которые совершает. Я утверждаю, что он не имеет в этому никакого отношения, что это Господь использует его, как мы привыкли использовать инструменты, что Господь может сотворить с ним то же, что с самым мелким насекомым». Любые поступки, хорошие и дурные, в представлении Гордона были Божьим промыслом, поэтому он не мог принять свалившееся на него публичное обожание.

После возвращения из Китая полковник не писал мемуаров, как это было принято среди военных, не посещал публичных мероприятий и отказал нескольким влиятельным дамам, всеми силами старавшимся заполучить героя к себе на праздничные вечера. Он также неизменно отказывал журналистам, желавшим получить от него какие-нибудь красноречивые подробности, поэтому редакторам лондонских газет стоило немалых усилий поддерживать его присутствие на передовицах. «Вэнити Фэйр» в номере от 19 февраля 1881 года назвала Гордона «величайшим человеком из ныне живущих», но ирония ситуации состояла в том, что герой статьи всячески старался избегать внимания прессы, поэтому журналистам приходилось многое додумывать за него. Таким образом легенда получила развитие, и в Лондоне отныне было два Гордона — первый, порожденный пером, идеальный герой империи «Китайский Гордон», живший на страницах газет, и второй, нелюдимый и одинокий полковник Чарльз Джордж Гордон, ждавший случая уехать на очередную войну и на этот раз не вернуться.

Но и здесь ему не везло — правительство словно не желало рисковать жизнью и репутацией колониального героя, и не торопилось посылать его в «горячие точки». Когда в 1873 году власти империи решили преподать королю африканского государства Ашанти суровый урок, пресса возопила, что вести в Западную Африку войска должен не кто иной, как «лучший солдат иррегулярной войны», намекая на успешный опыт Гордона в командовании туземными войсками. Кабинет министров, однако, на это не пошел, и в итоге экспедиционный корпус возглавил Гарнетт Уолсли.

Тьма египетская

Поскольку родина не решалась отправить его на войну, утомленный бездействием Гордон стал рассматривать возможность наняться на службу к какой-либо третьей стороне. Предложение не заставило себя ждать — Исмаил, хедив (вице-султан) Египта, как раз нуждался в человеке вроде него. Египет формально оставался провинцией Османской империи, хотя с начала XIX века фактически являлся автономным государством. Дед Исмаила, уроженец Албании Мухаммад-Али, стремился не только закрепить такой статус за страной, но и расширить владения, вторгнувшись в Судан в 1820-х годах. На новообретённых землях утвердилась египетско-османская элита, состоявшая из турок, албанцев, черкесов и боснийцев, не имевших ничего общего с племенами, которыми они правили. Коррумпированные и неэффективные, ненавидимые местным населением, египетские паши с трудом могли выжимать из новой провинции хоть какие-то налоги. Для обеспечения бюджетного профицита они всячески поощряли рост работорговли — единственной отрасли в Судане, которая приносила ощутимую прибыль. Когда в 1863 году правителем Египта стал Исмаил, эти непопулярные паши выступили против его планов по модернизации Судана, поэтому хедив отчаянно искал компетентных людей, способных править от его имени. Особое предпочтение он отдавал европейцам, отличившимся в Африке и в Азии.

В качестве своего первого европейского заместителя Исмаил выбрал британского исследователя и известного охотника сэра Сэмюэла Бейкера, которому был пожалован титул османского паши. Хедив в 1869 году приказал Бейкеру покорить для Египта территории, простиравшиеся от верховья Нила севернее экватора до равнин Центральной Африки. Исмаил назвал новоприобретённую землю Экваторией, и она должна была стать плацдармом для дальнейшего продвижения египетских войск вглубь континента. Хедив, очевидно, собирался создать собственную африканскую империю, и назначил Бейкера бейлербеем (губернатором) Экватории. Чтобы пробраться вглубь континента, новый губернатор должен был преодолеть Судд — огромное болото в Южном Судане, раскинувшееся в дельте Белого Нила. Сотни людей Бейкера умерли от болезней во время этой неравной схватки с гигантским болотом, и когда, наконец, паша преодолел это препятствие, он организовал небольшую базу в Гондокоро — примерно в пяти градусах севернее экватора и в тысяче миль от Хартума. Одну из главных своих задач теперь он видел в создании цепочки хорошо охраняемых поселений вдоль реки до озера Виктория. Другой его целью была борьба с работорговлей, процветавшей в этом регионе. Но местное население вместо того, чтобы встретить его как избавителя, увидело в этом европейском офицере, облаченном в одежды османского паши, еще одного турецкого угнетателя. Войска Бейкера подвергались постоянным нападениям, и в итоге его миссия превратилась в серию изнурительных локальных партизанских столкновений с местными. Спустя три года мытарств английский бейлербей подал в отставку, смертельно уставший и измученный местным климатом и постоянным ожиданием опасности.

Итак, вакансия губернатора Экватории вновь открылась, и первый министр Исмаила Нубар-паша предложил своему господину кандидатуру Чарльза Гордона. Вскоре полковник уже следовал на корабле в Египет. Он писал своей старшей сестре Огасте, что видит в этом назначении возможность исполнить долг христианина, и в этом служении он обязан отказаться от всех земных благ. Его религиозный фанатизм порой доходил до точки абсолюта — в одном из писем он сравнивал себя с Моисеем, несущим избавление тем, кого угнетают. Гордон неоднократно называл себя орудием Христа и, надо полагать, совершенно искренне в это верил.

Прибыв в Экваторию, Гордон развязал энергичную борьбу с бандами работорговцев, промышлявших вдоль течения Нила. С пленными особо не церемонились — их казнили на месте. Но работорговцы пользовались покровительством высоких чинов, в частности — египетского генерал-губернатора Судана, сидевшего в Хартуме.

Рабство в Судане существовало на протяжении веков, и торговцы живым товаром поставляли рабов в Египет, Аравию и другие регионы Ближнего Востока. Сам по себе ислам не запрещает рабство, если раб не исповедует данную религию, поэтому все не-мусульманское население Судана так или иначе жило в страхе перед работорговцами. Последние же находили для своих действий вполне логичное (с их точки зрения) оправдание — они считали себя цивилизаторами, ведь «неверный» раб, проданный в дом богатого мусульманина, мог там приобщиться к истинной вере.

Несмотря на весь пыл и старание Гордона, у него не было необходимого количества людей и оружия, чтобы противостоять наиболее влиятельным работорговцам, имевшим собственные небольшие армии из невольников — таким, например, как Сулейман Зубайр из Дарфура, который владел более чем четырьмя тысячами рабов. Более того, зачастую белый европейский человек в глазах местного населения был фигурой не менее подозрительной, чем египтяне и аравийцы. Даже после того, как Великобритания и Египет в 1877 году подписали Конвенцию о работорговле, которая объявляла данный промысел во всех владению хедива незаконным, Гордон отмечал, что это практически никак не пошатнуло власть рабовладельцев. Он писал Огасте: «Ни одно правительства — ни британское, ни хедивское, не способно внедрить здесь запрет на торговлю людьми без вооруженного захвата всей страны, включая Дарфур». Наконец, в 1877 году, после трех лет борьбы, уставший и измученный губернатор Экватории подал Исмаилу прошение об отставке, однако тот отклонил его. Тогда Гордон поставил правителю условие — он обещал остаться в том случае, если его сделают генерал-губернатором всего Судана и предоставят всю полноту власти на местах. Исмаил согласился.

В то время как генерал-губернатор с новыми силами вовсю искоренял работорговлю в Судане, Египет все больше попадал под британское и французское влияние. Исмаил был буквально по уши в долгах у европейских банков, и в один прекрасный момент выяснилось, что Египет больше не может выполнять свои обязательства по займам. Ушлые англичане тут же взяли ситуацию под свой контроль — весной 1879 года они обратились к османскому султану Абдул-Гамиду II, который сам был в долгах, как в шелках, с требованием сместить хедива и сделать правителем Египта его более сговорчивого сына Тауфик-пашу. Тот безоговорочно выполнял все требования европейцев, согласился сократить армию до 18 тысяч человек и принял ряд законов, ограничивающих автономию Египта. Фактически британцы смогли колонизировать страну без единого выстрела.

Ахмад Ораби

Однако меры, предпринятые новым хедивом, были крайне непопулярны среди самих египтян, и армия стала оплотом зреющего мятежа. Осенью 1881 года группа офицеров под руководством полковника Ахмада Ораби открыто выступила против Тауфика. Тому ничего не оставалось, кроме как отменить ряд наиболее непопулярных законов и ввести Ораби в состав правительства. Отныне хедив управлял страной лишь номинально — армия ему не подчинялась, и ни один его указ не исполнялся, если под ним не стояло подписи Ораби-паши. Египетский полковник рассчитывал, что такое проявление силы со стороны народа и армии удержит англичан от дальнейшего вмешательства в дела страны. Он глубоко ошибался.

Британские банкиры и «ястребы» в правительстве стали оказывать давление на премьер-министра Глэдстоуна, и он в итоге санкционировал отправку военной эскадры к египетским берегам. Номинальный хедив Тауфик очень быстро сообразил, куда дует ветер, и в июне 1882 года тайно бежал из Каира в Александрию под защиту британских пушек. В древнем городе Александра, впрочем, тоже было неспокойно — местные жители, недовольные присутствием на рейде английских кораблей, подняли восстание и занялись тем, чем обычно на Востоке занимаются погромщики в таких ситуациях — начали резать европейцев. Британцы предпочли долго не церемониться — их корабли открыли по городу огонь из пушек и буквально утопили восстание в крови, попутно разнеся до фундамента добрую половину старинной застройки.

Увидев британские орудия в деле, Тауфик тут же отписал Ораби в Каир, чтобы тот ради общего блага сложил оружие и не пытался бодаться с европейцами. Послание аналогичного содержания пришло и из Стамбула — Абдул-Гамид II все еще надеялся как-то договориться с колонизаторами и сохранить для себя Египет, пусть даже частично. Мятежный полковник, с момента бегства Тауфика правивший единолично, отказался и выразил намерение дать бой. Британцы в ответ на это высадили у Суэцкого канала двадцатитысячный корпус под командованием генерала Уолсли. 13 сентября две армии сошлись у Телль аль-Кебира, что в шестидесяти милях от Каира, и Ораби был наголову разбит. На следующий день англичане вступили в столицу. Они утверждали, что будут присутствовать в Египте только ради защиты Суэцкого канала и интересов европейских инвесторов, однако на самом деле это был фактический захват страны — притом что Египтом вновь номинально правил хедив Тауфик, реальная власть была сосредоточена в руках британского генерального резидента сэра Эвелина Бэринга. Чтобы избежать возможности нового мятежа, высшими офицерами в новой египетской армии отныне могли быть только британцы — там служил, например, капитан Герберт Китченер.

Между тем была как минимум еще одна сторона, недовольная сложившимся раскладом — французы Египет откровенно прошляпили, и теперь во властных кругах Республики то и дело вспыхивали споры относительно того, что делать дальше. Зря что ли французские банкиры наравне с английскими подсаживали хедива Исмаила на кредитную иглу? Разве просто так посылало французское правительство к порту Александрии свои корабли? Но правда была в том, что когда настал момент действовать, французы не решились, замешкались, позволив британцам в итоге сорвать весь банк. Это не могло не вызывать раздражение среди парижских «ястребов», которые, возможно, в те дни с тоской вспоминали времена последнего императора Наполеона III — уж он-то подобного бы не допустил. Аннексия Конго в 1882 году помогла ненадолго успокоить уязвленную национальную гордость, но число недовольных, требовавших решительного ответа на вероломство Англии, стремительно росло. К середине 80-х годов эти настроения потеснили в национальной повестке даже стремление взять реванш у Германии за аннексию Эльзаса и Лотарингии по итогам франко-прусской войны 1870-71 годов. Все больше интеллектуалов говорили, что истинный, извечный враг Франции находится не за Рейном, а за Ла-Маншем. Все чаще в риторике французских лидеров начали звучать слова «Нил» и «Конго», международная обстановка накалялась.

На Берлинском конгрессе в конце 1884 — начале 1885 годов великие европейские державы попытались четко обозначить границы сфер влияния в Африке, однако из-за взаимных претензий этот проект не удался. Другим камнем преткновения стала география — вдруг выяснилось, что лидеры стран плохо знали Черный континент, и это раз за разом порождало споры и долгие дискуссии. Каждый стремился ликвидировать «белые пятна» на карте старым проверенным способом — путем отправки военных экспедиций и строительства фортов. Бельгийцы и французы отчаянно стремились расширить свои владения в Конго, англичане же заявили, что дельта Нила — это их территория, которую они будут оборонять с оружием в руках, если придется. Поскольку Бэринг твердо контролировал Египет, единственным слабым местом в британских позициях оставался Судан.

А что же Гордон? Он покинул службу в Судане еще в январе 1880 года — представители местного рабовладельческого лобби, уставшие воевать с фанатичным губернатором-крестоносцем, надавили на слабого и нерешительного хедива Тауфика, и тот был вынужден уволить Гордона. Сразу после этого он отправился в Индию, где служил секретарем при особе маркиза Рипона, тамошнего генерал-губернатора, и не застал те кровавые события, что произошли в Египте летом-осенью 1882 года. Затем он недолго командовал войсками в Каппланде, что в Южной Африке, и занимался христианской благотворительностью в Палестине, однако Черный Континент не спешил отпускать своего блудного пасынка, и вскоре произошли события, заставившие Гордона вернуться туда. В последний раз.

Под знаменем джихада

Очень скоро стало ясно, что удаление Гордона из Судана было ошибкой — отсутствие «жесткой руки», которую он олицетворял, стало поводом к массовым выступлениям местного населения, и точно так же, как Ораби восстал против администрации хедива, суданские войска подняли мятеж против египетских офицеров. Восстание быстро распространялось, поскольку налаженные сети и связи работорговцев способствовали политической консолидации. Очень скоро на ведущие роли в Суданском мятеже стали выходить суфийские проповедники, которые по старой доброй традиции обвиняли во всех бедах «неверных» и призывали всех мусульман дельты Нила к джихаду.

Ислам стал проникать на территорию будущего Судана в XII веке, и семена новой веры, брошенные проповедниками на берега Белого Нила, очень быстро взошли. Местное население оказалось восприимчиво к новому учению, которое частично смешалось с их собственными хтоническими культами, и со временем в таком виде ислам прочно укоренился в тамошних землях. Любые потрясения и трудности местное население встречало с фанатичным религиозным импульсом и неизменной верой в скорое пришествие Махди, мусульманского мессии, которые должен был покарать всех «неверных» и вернуть «золотой век», что бы это ни значило в представлениях местного неграмотного населения. Захват Судана Египтом в XIX веке стал одним из таких потрясений — пришли чужеземные угнетатели и на остриях своих мечей принесли новый, чуждый этой земле закон. К тому же османский ислам, который исповедовали египтяне, существенно отличался по своим нормам и обрядовой части от этого микса суфийского ислама и местных верований, который господствовал в Судане столетиями. Номинальных единоверцев-османов местные жители считали такими же «кафирами», как и европейцев, и этот факт во многом осложнял процесс интеграции Судана в государство каирских хедивов. Когда же фактическая власть в Египте перешла в руки англичан, все чаще стали раздаваться призывы изгнать и их, и египетских отступников-«муртадов», очистив религию Пророка от разной иноземной дряни. Когда молодой суфийский аскет по имени Мухаммад Ахмад в 1881 году объявил себя Махди, появилось новое религиозное движение. Ахмад опирался на представление людей о том, что Махди должен был явиться после 1300 года от Хиджры — переселения пророка Мухаммеда со сторонниками из Мекки в Медину. Новоявленный мессия объявил, что этим решающим годом должен стать следующий, или 1882-й по календарю ненавистных «кафиров».

Ахмад утверждал, что он является потомком пророка Мухаммеда, наделенным святостью и чрезвычайными полномочиями. Его растущая репутация мистика и наставника вкупе с его харизматической способностью собирать вокруг себя огромное количество людей позволили ему преодолеть племенные и территориальные различия и антагонизм между городами и сельской местностью. Он объединял элиты и простых людей, рабовладельцев и мелких торговцев под знаменем чистого, «нетронутого» ислама, не запятнанного османами и европейцами. Сам Махди писал: «Религия попала в руки турок, которые отринули законы Всемилостивого, и дали дорогу Шайтану. Когда Аллах пожелал нарушить такое положение вещей, он призвал меня как Махди. И нам была обещана вся земля».

К 1882 году Махди захватил центральные и южные районы своей страны, угрожая египетско-британской власти над Суданом. В ответ на просьбу премьер-министра Глэдстоуна Тауфик-паша попытался восстановить контроль над охваченным джихадом территориями и отправил туда экспедиционный корпус численностью в 8 тысяч человек во главе с полковником Уильямом Хиксом, отставным офицером индийской армии. Ахмад, располагавший 50-ю тысячами, подготовил им «теплую встречу» — на всем пути следования корпус подвергался постоянным атакам махдистов, которые появлялись из ниоткуда, наносили удар, и отступали. В этих бесконечных схватках армия Хикса таяла как масло на раскаленной сковороде, пока не была окончательно уничтожена, а отрубленную голову полковника фанатики доставили своему «мессии». Все, чего достиг Гордон на посту генерал-губернатора, было уничтожено — в руках махдистов оказался весь Судан за исключением Хартума, находившегося теперь на осадном положении. Махди провозгласил на всех подконтрольных территориях нормы шариатского права, а «неверных» загоняли словно скот и убивали — это был самый настоящий геноцид.

После провала экспедиции Хикса в британском правительстве разгорелась дискуссия относительно того, что делать дальше. Либерал Глэдстоун не хотел ввязываться в очередную колониальную войну и открыто называл махдистов «борцами за свободу», а Бэринг считал пустынную страну никчемной и с экономической, и со стратегической точки зрения. В противовес им «ястребы» требовали немедленного реванша, а редакторы «Пэлл Мэлл Газетт» и «Таймс» с передовиц своих изданий призывали британскую нацию покарать кровожадных фанатиков. И вновь, как уже бывало неоднократно, «четвертая власть» преодолела сопротивление мужей в высоких кабинетах.

Зеркало для героя

9 января 1884 года вышел выпуск «Пэлл Мэлл Газетт» с большим интервью Чарльза Гордона на главной странице. Редакция настоятельно призывала правительство обратить взор к суданскому кризису и отправить туда героя материала, недавно произведенного в генералы. С середины 1860-х годов, когда журналисты окрестили его «Китайским Гордоном», он жил в значительной степени вне пристального внимания британского общества. За шесть лет пребывания в Судане его стали забывать на родине, и некогда блистательная слава генерала померкла. Когда он вернулся в Англию в начале 80-х годов, лишь несколько старых друзей встречали его в порту. Впрочем, он как и прежде был нелюдим, поэтому угасание общественного интереса к своей персоне воспринял скорее с облегчением. Он задержался в столице всего на четыре месяца, после которых отбыл к новому месту службы.

Во время этого недолгого пребывания в Лондоне в 1881 году за Гордоном развязали настоящую охоту журналисты издания «Вэнити фэйр», которое переживало не лучшие дни и пыталось вновь привлечь к себе внимание материалом об известном человеке. Гордон сопротивлялся как мог, заявляя, что ему это все не нужно, однако основатель и главный редактор издания, ярый империалист Томас Гибсон Боулз, очарованный Африкой, все же смог его уговорить. Помимо статьи, генерал согласился попозировать для штатного художника «Вэнити фэйр» Карло Пеллегрини, известного под псевдонимом Эйп. Боулз писал в статье, проиллюстрированной шаржем Эйпа: «Китайский Гордон — самый известный из ныне живущих англичан. Он единолично завоевал Китай для Маньчжурской династии, демонстрируя такой героизм и почти магические способности, что сам не брал в руки иного оружия, кроме бамбуковой палки. В Судане Гордон правил, сражался и побеждал, явив себя подлинным властителем людей». В статье подчеркивалось «полное презрение Гордона к деньгам», а сам он назывался «бедным человеком, не имеющим ничего, кроме меча и чести». Карикатура Эйпа подчеркивала образ, раскрытый в статье — на ней генерал был изображен в гражданской одежде, без медалей и знаков различия. У него при себе нет никакого оружия, он совсем не похож на героя — изображенный в профиль мужчина с усами как будто скромно оглядывается на художника, рисующего его портрет. Автор старался передать контраст между деяниями и личными качествами Гордона, и его обликом — скромным, и совсем не героическим. Это было очень близко к правде — в реальности генерал одевался еще проще, а однажды встретивший его на улице Джордж Керзон, будущий вице-король Индии, описал его внешний вид как «захудалое черное пальто, брюки, не достигающие ботинок, и очень ветхий черный шелковый цилиндр».

Автопортрет, озвученный Гордоном, был карикатурой, пожалуй, даже больше, чем рисунок. В ответ на просьбу описать себя, генерал сказал следующее: «Одаренный женским инстинктом, но без осуждения, импульсивный и движимый эмоциями, предпочитающий завоевывать людские сердца, а не фунты стерлингов». Один из современников в тот год метко описал его: «В глубине души Гордона переплетались противоречия, в которых эгоизм и самоотречение перетекали друг в друга, где плоть растворялась в духе, а дух — в плоти». Именно эти амбициозные нотки в характере, приобретенные со временем, сподвигли генерала на немыслимый для него доселе шаг — интервью крупному изданию. По этой же причине он дал согласие опубликовать свои письма из Судана — если Гордон так презирал публичность, он мог в любой момент помешать выходу данного сборника, но не сделал этого. Судя по всему, к более зрелому возрасту он пришел к осознанию, что его достижения практически не были оценены обществом. Страна славила его в годы молодости, когда он не видел в этом необходимости, но никто не встречал его, усталого и проигравшего, по возвращении из Судана. Сложно сказать, насколько генерала беспокоили эти мысли, но, вероятно, этот внутренний конфликт мучил его до самой смерти.

Когда известный журналист Уильям Томас Стед в конце 1883 года решил предложить кандидатуру генерала на роль спасителя Судана, ему и другим акулам пера, агитировавшим за военное вмешательство, было необходимо возродить поблекший миф о «Китайском Гордоне». Главный редактор «Пэлл Мэлл Газетт» предпочел для материала формат интервью — впервые в практике британской журналистики. С Гордоном удалось договориться практически сразу, и вскоре была назначена встреча в Саутгемптоне, в доме его сестры Огасты, которой он неизменно писал из всех своих командировок. Генералу определенно было что сказать о Судане. Он утверждал, что «без кампании, направленной на возвращение этой земли, действия агрессивной магометанской державы, расположенной прямо у границы с Египтом, могут спровоцировать мятеж в Каире и других городах, которые решат, что могут сотворить то же, что сделал Махди, и изгнать всех неверных». Антибританское восстание в Египте, продолжал Гордон, неизбежно повлечет за собой эффект домино и вызовет опасное брожение в Аравии и Сирии, подбивая арабские племена по обоим берегам Красного моря на мятеж. Близкий к христианскому фанатизму, Гордон не верил в мессианскую сущность фигуры самого Махди, считая его действия политически ангажированными, а его самого — «безвольной марионеткой в руках рабовладельцев». Генерал полагал, что существенная вина за происходящие в Судане события лежит на нем: «Я научил их понимать и ценить свободу, приучил их к более высокому идеалу власти, чем тот, что был у них прежде. Как только я ушел, турки и черкесы вновь набрали силу, и население, которое начало ценить вещи вроде приличного правительства, было брошено страдать от худших проявлений турецкого владычества». Только англичане, заключал Гордон, могли бы создать хорошее правительство, которое разгромило бы восстание и устранило махдистскую угрозу.

Генерал, вероятно, был чересчур субъективен, чтобы посмотреть на ситуацию под другим углом. Действительно, рабовладельческое лобби сыграло роль в махдистском восстании, однако более существенной причиной была британская колониальная политика в регионе. Гордон, с исступлением крестоносца насаждавший местному населению свое видение справедливого общества, подрывал многовековые основы всего суданского уклада жизни, и в итоге настроил против себя самые широкие слои населения — он бедноты до влиятельных торговцев живым товаром. Но при этом ему хотя бы доставало решительности и военного опыта, чтобы сдерживать растущее недовольство, когда же его вынудили покинуть Судан, там образовался вакуум власти, который быстро заполнили собой религиозные фанатики. Бывший губернатор, очевидно, не до конца понимал суть этого явления — ему оно представлялось очередной колониальной войной, в которой британская выучка и техническое превосходство должны были стать решающим фактором. Не понимали проблемы и те, кто упорно «сватал» Гордона в спасители Судана и Египта, фактически собственными руками толкая его на самоубийственную миссию.

Четвертая власть

В одночасье Гордон из полузабытого героя прошлых войн превратился в свет в окошке для всех сторонников военной миссии в Судане. Стед писал: «Мы не можем отправить полк в Хартум, но мы можем послать человека, который не раз оказывался более ценным в подобных обстоятельствах, чем целая армия». «Пэлл Мэлл Газетт», рупор «ястребов» в те годы, оспаривала заявленную правительством политику по эвакуации всех египетских войск, административных кадров и прочих европейских лиц из Судана, заявляя, что это невозможно сделать, предварительно не закрепившись в Хартуме и не начав переговоры с Махди. Только Гордон мог выполнить такую задачу. Стед не говорил, как именно генерал превратит хаос в порядок — с одной стороны он надеялся, что тот «возьмет на себя абсолютный контроль над территорией», с другой — хотел, чтобы Гордон организовал упорядоченную и безопасную эвакуацию войск и гражданского персонала. Но если бы Гордон мог взять полный контроль над Суданом, разве потребовалось бы отступление? И почему Стед не уточнил в своем интервью, как именно Гордон собирается достигнуть этого контроля без каких-либо подкреплений из метрополии? Неужели редактор и те политики, что стояли за ним, полагали, что военные и лидерские таланты Гордона были такими, что он мог единолично превратить разрозненных и деморализованных египетских солдат в мощную боевую силу, способную вернуть контроль над утраченной провинцией или хотя бы прорваться с боем в Египет?

Чарльз Джордж Гордон, также известный как Гордон-паша

Но ни «Пэлл Мэлл Газетт», ни другие СМИ не спешили посмотреть на ситуацию под другим углом — одно за другим издания вновь возвращались к теме «Китайского Гордона», «в одиночку разгромившего тайпинов и спасшего Китай». Китайцы считали Гордона колдуном, и Стед беззастенчиво приводил доводы в пользу этой версии на страницах своей газеты: «Он всегда вел своих солдат в бой лично, не имея при себе никакого оружия, кроме трости, но суеверия его солдат превращали ее в волшебную палочку победы, а отсутствие у него серьезных ранений убеждало их, что он — волшебник. Возможно, китайские чудеса повторятся и в Хартуме?». Едва вышел номер с интервью, как все остальные британские издания тут же подхватили тему с якобы магическими способностями генерала — если Хэвлок когда-то спас Индию, а Гордон — Китай, то почему эта история не могла повториться в Судане? Спустя два дня после выхода номера «Пэлл Мэлл Газетт» с интервью Гордона, «Лондон Таймс» опубликовала его переписку с Сэмюэлем Бейкером, первым губернатором Экватории, в качестве аргумента в пользу незамедлительного военного вмешательства.

Среди властных кругов эту идею активно лоббировали лорд Хартингтон и генерал Уолсли — они полагали, что если с помощью прессы им удастся продавить ее в правительстве, то впоследствии это может перерасти в полномасштабное вторжение в Судан. Гордону в этом смысле беззастенчиво отводилась роль этакого «троянского коня», который должен был проложить дорогу для остальных вопреки позиции Глэдстоуна. Есть все основания полагать, что вся кампания, развернутая прессой в первые дни января 1884 года, была если не прямо инициирована, то направлялась и корректировалась сторонниками войны из числа министров. «Иллюстрейтед Лондон Ньюс» писала:

Ожидание успеха генерала Гордона в это, казалось бы, отчаянном предприятии вполне оправдано его прошлой карьерой. Его необыкновенное сочетание такта, энергии и мужества восторжествовало над всеми препятствиями, подчинило каждое дикое племя, позволило ему подавить работорговлю и установить мир и порядок на всей обширной территории [Судана].

«Спектэйтор» словно вторил ей:

Утомленный английский Титан уже тяжело обременен, но это выглядит так, будто Провидению угодно еще раз использовать англичан в работе, которую они делают лучше всего — поддержании мира, порядка и справедливости среди темных рас, слишком слабых сами по себе, чтобы быть чем-то иным, кроме как добычей.

Редкие протестующие голоса вроде католического издания «Тэблет», утверждавшего, что эти «обязанности не являются английскими», тонули в этом хоре патриотического угара.

Широкая кампания в прессе в начале января 1884 года неизбежно привлекла внимание правительства — вне зависимости от того, хотел этого Глэдстоун и его либералы, или нет. Они уже твердо решили для себя уйти из Судана, но вопрос, как организованно оставить эту огромную страну, оставался на повестке. Без какого-либо плана отхода 21 тысяча египетских солдат вместе с их британскими офицерами и лояльными гражданскими рисковали стать жертвами махдистов. Гордон считал, что сможет договориться с некоторыми племенами и расколоть восстание изнутри. «Империя Махди развалится на множество обломков», писал он первому лорду Адмиралтейства Нортбруку. Глэдстоун и Бэринг не соглашались с такой оценкой ситуации — они вообще не хотели больше видеть британские войска в Судане, однако под давлением общественного мнения им пришлось согласиться на миссию Гордона. Ему давались все полномочия для того, чтобы провести организованную эвакуацию военных и гражданских из Хартума. Мало кто в те дни осознавал, что тем самым нация подписала своему возлюбленному герою смертный приговор. Сам Гордон, безусловно, ошибался в своей оценке ситуации в Судане — восстание Махди не было похоже на колониальные войны, к которым он привык. Что же касается сторонников и противников вмешательства, то они своими препирательствами в итоге породили половинчатую меру, заранее обреченную на неудачу. Если бы Британия ввела в Судан полноценный воинский контингент, как хотели «ястребы», операция, вероятнее всего, завершилась бы успехом. Если бы правительство в итоге отказалось кого-то туда посылать, это в конечном итоге закончилось бы трагедией, но сам Гордон и его будущие спутники остались бы живы. Но увы, в Лондоне в те январские дни 1884 года выбрали, как впоследствии стало понятно, худшее из зол.

Его прощальный поклон

В своем интервью Стеду Гордон подчеркнул, что не верит в идею полной эвакуации из Судана — сам он строил гораздо более серьезные планы на эту территорию. Едва прибыв в Северную Африку, Генерал вновь провозгласил себя генерал-губернатором всего Судана и рассчитывал закрепить власть империи над этой провинцией. В это время дома «Пэлл Мэлл Газетт» и «Таймс» выступали против любого отступления и утверждали, что Гордон должен быть «поддержан», как писал Бейкер в Таймс, войсками, которые следовало отправить к Хартуму со всей поспешностью. Бейкер выражал скепсис по поводу того, что Гордон должен был прибыть в Бербер (ключевой город между египетской границей и Хартумом) и Хартум без армии — «беззащитный и одинокий» он был бы бессилен. Данная оценка перспектив миссии была разумной, но мало кто из правительственных чиновников и журналистов разделял ее. Все верили в чудо.

В то время как Гордон медленно продвигался по Нилу в январе и феврале 1884 года, махдисты успели одержать ряд побед и привлекли еще больше племен под свои знамена. Прибыв в Бербер, Гордон совершил страшную ошибку — он объявил всем, что планируется массовая эвакуация из Судана. Эта новость сокрушила остатки власти и авторитета, которыми еще располагали египетские чиновники на местах. Население поняло, что армию англичане не пришлют, а значит нет никаких перспектив в том, чтобы поддерживать их. Это окончательно толкнуло сомневавшихся прямо в «объятья» Махди.

Что касается самого «мессии», то теперь он явственно видел слабость позиций Гордона в регионе. Генерал надеялся договориться, выторговать право на эвакуацию в обмен на признание Ахмада британскими властями легитимным султаном Судана. Махди отказался — он написал Гордону пафосный ответ, в котором говорил: «Посланнику Аллаха не нужен султанат, не нужны богатства этого мира и его тщеславие. Я всего лишь раб Всевышнего, направляющий к Аллаху и к тому, что с ним». Последние иллюзии генерала относительно мирного урегулирования вопроса рассеялись.

К 18 февраля, когда Гордон достиг Хартума, армия Махди насчитывала десятки тысяч воинов, многие из которых имели трофейное оружие, захваченное у разбитых египтян. Прибыв на место, Гордон понял, что прорваться в Египет вряд ли получится — ловушка захлопнулась. Тем не менее он все еще оставался самим собой — твердо уверенным в собственных силах и в могуществе Бога, которому был предан даже более фанатично, чем в годы юности. Он заявил: «Махди должен быть разбит. Я явился в Хартум без солдат, но с Господом на моей стороне, чтобы очистить Судан от зла».

Новость о реальном положении дел в Африке вызвала в Лондоне едва ли не истерику — если в январе и феврале риторика прессы была самой оптимистичной, то в марте новости начали приобретать все более мрачные тона. Глэдстоун объяснял это королеве Виктории тем фактом, что Гордон «состоял в слишком свободных отношениях с людьми, являющимися корреспондентами публичных изданий». Аккумулируя неутешительные вести из Судана, консервативные комментаторы со страниц газет обвиняли либеральное правительство в том, что оно сознательно пожертвовало и Гордоном, и Суданом. Тори в парламенте зашептались о необходимости выдвинуть Глэдстоуну вотум недоверия, а журналисты открыто требовали отправить в Африку воинский корпус, чтобы деблокировать Хартум и спасти их возлюбленного героя. Премьер-министр и его сторонники, в свою очередь, нелицеприятно высказывались о вызванных безысходностью намерениях Гордона заключить военный союз против Махди с Дарфурским рабовладельцем Сулейманом Зубайром — старым противником бывшего губернатора. «Пэлл Мэлл Газетт», «Таймс» и другие проконсерваторские издания публиковали письма якобы от либералов, в которых осуждалась позиция Глэдстоуна и высказывались доводы в пользу немедленного вторжения в Судан.

10 марта махдисты перерезали телеграфные линии, и Гордон утратил связь с Каиром и Лондоном — теперь он мог отправлять донесения только с помощью лазутчиков, большинство которых не достигали ближайших египетских аванпостов. «Исчезновение» генерала произвело в Лондоне эффект разорвавшейся бомбы, и сама королева Виктория, обеспокоенная происходящим, телеграфировала лорду Хартингтону: «Гордон в опасности. Вы должны попытаться спасти его». Но Глэдстоун не собирался так просто сдаваться, и фактически блокировал инициативу королевы, упорно не желая отправлять войск в Африку. Он утверждал перед парламентом, что генералу ничего не угрожает, а Махди и его люди лишь борются за свое законное право на свободу.

Тем не менее консерваторы и подконтрольная им пресса продолжали давить на правительство. К маю 1884 года к ним примкнули даже некоторые либеральные издания, которые со своих страниц, не стесняясь в выражениях, поливали Глэдстоуна и его кабинет грязью, обвиняя в неспособности принять верное решение. 8 мая баронесса Бардет-Каттс написала в редакцию «Таймс», что получает большое количество частных взносов на экспедицию по спасению Гордона, и многие из них были сделаны простыми рабочими, которые «подняли свои голоса в унисон с более богатыми соотечественниками против капитуляции воли и чести нации».

В конце мая махдисты взяли Бербер — ключевой пункт, связывавший Хартум, Египет и Красное море. Постепенно они перерезали даже гипотетические пути отхода из Судана, и когда 23 октября на основной театр войны прибыл лично Махди, Хартум под командованием одиозного генерала-крестоносца оставался единственной территорией, неподвластной джихадистам.

Генерал-майор Герберт Стюарт

В связи с тем, что телеграфное сообщение с Хартумом прервалось, в прессе стало появляться все меньше новостей о Гордоне. Материалы, выходившие в газетах, зачастую были основаны не на реальных данных из Африки, а на домыслах, и представляли собой скорее пропаганду. Так, в статье «Дэйли Телеграф» от 8 августа говорилось: «История, древняя или современная, не может сравниться с подвигом, который в одиночку совершил англичанин. Один в осажденном городе, он наносил удар за ударом врагу, и с каждым разом сила в его руке возрастала».

Под напором прессы и «ястребов» в правительстве Глэдстоун наконец поддался, и в начале сентября 1884 года отдал распоряжение генералу Уолсли, старому знакомому Гордона, отправляться в Судан во главе 10 тысяч солдат. Увы, это решение было принято слишком поздно — из-за проблем с логистикой и сложно проходимой местности корпус Уолсли достиг Судана лишь к середине января 1885 года. Англичане двигались двумя колоннами — первой, главной, командовал сам Уолсли, второй — генерал Герберт Стюарт.

Когда колонна Стюарта пересекла пустыню по пути в Хартум, она тут же, 17 января, подверглась нападению махдистов в местечке Абу-Клеа. Любезный читатель, возможно, вспомнит художественный фильм «Четыре пера», ключевым эпизодом которого и является данное сражение. Фанатики, не знакомые с классиками военной теории, атаковали «людскими волнами», не считаясь с потерями. Британцы, построившиеся в каре, давали залп за залпом и поливали неприятеля огнем из картечниц Гатлинга, однако все новые и новые полчища джихадистов, многократно превосходивших европейцев числом, перешагивали через тела соратников и лезли вперед. В конце концов махдистам удалось прорвать строй каре, после чего началась резня. Генерал Стюарт и большинство его солдат погибли, немногочисленных пленников фанатики отправили в Омдурман, где располагалась известная на весь Судан земляная тюрьма.

У Гарнетта Уолсли, двигавшегося вдоль Нила, дела обстояли немногим лучше — к концу января он только приближался к Хартуму. Его армия была измотана жарой, высокой влажностью, кровососущими насекомыми и болезнями, которые солдаты умудрялись подхватывать на марше. Небоевые потери достигли чудовищной отметки в 10% от общей численности корпуса, а ведь англичанам еще предстояло пробиваться к Хартуму. Впрочем, скоро стало ясно, что это уже не потребуется — в один из дней передовая разведка доложила, что над Хартумом более не реет египетский флаг.

25 января махдисты сумели прорваться в Хартум, благодаря численному превосходству быстро сломив сопротивление изможденного и деморализованного гарнизона. Гордон, защищавший губернаторский дворец, погиб в неравном бою. Едва он пал, как к телу тут же подбежал один из фанатиков, отрезал генералу голову и обернул ее тканью, желая преподнести этот ужасающий трофей Махди. Уже после того, как затих бой, голову, обернутую пропитавшейся кровью тканью, увидел Рудольф Шлатин — бывший губернатор Дарфура, находившийся в плену у махдистов. Желая подразнить его, суданец извлек свой трофей и продемонстрировал австрийцу со словами: «Неужели ты не узнаешь своего дядюшку, неверный?». Заняв Хартум, махдисты занялись тем, чем обычно и занимаются после своей победы разные «борцы за свободу» — устроили резню. Практически все мужчины были перебиты, женщины и дети — угнаны в рабство, лавки и дома — разграблены.

Уолсли, поняв, что безнадежно опоздал, не рискнул давать генеральное сражение — его истощенная армия едва держалась на ногах. Наверняка в глубине души понимая, что случилось с его старым другом, британский военачальник с тяжелым сердцем отдал приказ возвращаться в Египет.

После падения Хартума в руках фанатиков оказался весь Судан. Торжествующий Махди, желая продемонстрировать, что его власть не имеет ничего общего ни с османами, ни с британцами, перенес свою столицу в местечко недалеко от Омдурмана. Разоренный, пылающий, заваленный трупами Хартум остался пустовать — долгое время местные обходили его стороной, считая дурным местом. Жизнь вернулась в город уже после падения власти махдистов. Сам Мухаммад-Ахмад недолго наслаждался плодами своей победы — самопровозглашенный «мессия» неожиданно скончался спустя ровно пять месяцев после захвата города. Его преемник, Мухаммад Абдаллахи, также известный как Халифа, контролировал Судан до 1898 года, когда британцы предприняли широкомасштабное вторжение и покончили с властью фанатиков.

Post scriptum

Когда 5 февраля 1885 года «Дэйли Телеграф» сообщила о падении Хартума, по воспоминаниям современников, Лондон словно охватил пожар: «Мужчины, юноши и даже дамы заполонили улицы и тротуары, и, держа газеты в руках, жадно пожирали содержание телеграмм». «Дэйли Ньюс» назвала победу Махди «национальным бедствием», а «Дэйли Кроникл» утверждала, что «сотни английских армий могут в будущем выиграть сотни битв на разных полях сражений, но никакой их подвиг так не прославит имя Англии, как это в одиночку сделал Чарльз Гордон в Хартуме». Пресса буквально возвела павшего генерала в ранг святого, тиражируя все новые и новые фантастические истории о его последней битве — в частности, утверждалось, что он чуть ли не в одиночку оборонял город, чтобы дать возможность своим людям уйти. Его сравнивали с Ланселотом и Галахадом — легендарными рыцарями короля Артура, и в те зимние дни во всей стране не было персоны популярнее него.

Естественно, этим тут же воспользовались политические противники Глэдстоуна и представлявшие их издания. «Пэлл Мэлл Газетт» писала: «Ответственность за смерть героя целиком и полностью лежит на плечах премьер-министра». В течение нескольких недель множество мужчин и женщин буквально осаждали его резиденцию на Дунинг Стрит, выкрикивая оскорбления. Великий Старик превратился в Убийцу Гордона (аббревиатура GOM от Great Old Man была переиначена на MOG, или Murderer Of Gordon) и не мог появиться ни в одном публичном месте, не будучи освистанным. Королева Виктория присоединилась к хору хулителей Глэдстоуна, заявив: «Правительство одно виновато, отказавшись отправлять экспедицию, пока не стало слишком поздно». Сложно сказать, было ли это искреннее мнение королевы, или она просто воспользовалась возможностью пошатнуть Либеральный кабинет. Вскоре вслед за этим тори вполне ожидаемо увеличили свое влияние в парламенте, а новым премьер-министром стал их представитель маркиз Солсбери, настроенный более воинственно. Несмотря на всеобщее требование немедленного реванша, новый кабинет не спешил развязывать войну — Уолсли сообщал, что его армия понесла тяжелые потери и не способна осуществлять какие-либо масштабные операции. При всем желании народа и властных кругов, осуществить новое вторжение в Судан в 1885 году было технически невозможно. В конце апреля лорд Хартингтон отдал генералу приказ покинуть те немногочисленные области Судана, которые он удерживал — в руках британцев остался только Суакин, захваченные в одном из локальных столкновений с джихадистами.

Решение суданского вопроса было отложено более чем на десятилетие, во время которого британская общественность, политики и военные, вдохновляясь образом нового «народного святого», копили гнев и желание отомстить. Впрочем, в те годы у Великобритании хватало и других забот, и вскоре в парламенте вновь кипели жаркие дискуссии уже по новым вопросам, а политики использовали другие предлоги, чтобы свалить своих конкурентов. Тем не менее Хартум стал символом обиды, которую нельзя прощать, и возвращение туда было лишь вопросом времени. Уинстон Черчилль записал в 1898 году, сразу после разгрома махдистов армией генерала Китченера: «Кровь Гордона легла темным пятном, которое не было стерто немедля. Оно стало приглашением отомстить за его смерть».

Подготовка этого материала оплачена подписчиками «Спутника и Погрома»

Подарите подписку на наш журнал друзьям и близким!