Русские — великий европейский народ, одна из 6 ключевых наций Западного мира. В 1917 году построенное русским народом государство было уничтожено, а лучшие представители русского народа — убиты. Хуже того, на месте государства русского народа была возведена система, которая всеми силами препятствовала естественному самовосстановлению через великую русскую культуру (объявленную «буржуазными пережитками»). В 1991 году система сломалась, начался процесс русского самовосстановления, по мере возможностей затрудняемый постсоветскими властями. За 23 года мы прошли путь от безоговорочной сдачи русских везде и всем до требований ввести войска в соседнее государство, вздумавшее русских обижать. Многие элементарные вещи (работающая политическая система, социальная ткань общества, конкурентная экономика) по-прежнему отсутствуют, но мы можем воочию наблюдать продолжающуюся титаническую работу по реконструкции русской национальной идентичности.
Полагаю, что урон, нанесенный русской нации, беспрецедентен среди крупных народов. Так, даже если мы возьмем Северную Корею, то там жесточайший сталинизм все равно соединен с идеей о необходимости воссоединения корейского народа (то есть корейцы как политический субъект не отрицаются). Кроме того, у северных корейцев есть корейцы южные — после падения КНДР окультуривание и очеловечивание северных собратьев произойдет в достаточно короткие сроки. В Китае же и вовсе серьезная борьба со старой культурой пошла лишь в 60-ых, а уже в начале 80-ых наметилось возвращение обратно к строительству нормального национального государства. Такого, чтоб 70 лет подряд, и без всякой надежды, без всякого продыху, с тотальным стиранием памяти, — такого не было больше нигде. Мы — единственный в мире народ, над которым коммунистический эксперимент был завершен в полном объеме.
Тем не менее, потихоньку, помаленьку, по стеночке, по стеночке, но мы как-то живем. Вспоминаем себя, вспоминаем основы культуры, учимся основам политики и экономики, как барон Мюнхгаузен, вытаскиваем сами себя за косичку из болота. С трудом, с болью, через крик и боль учимся не плевать на тротуары, не ссать в лифтах, не верить американским дипломатам, не ждать ничего хорошего от повышения налогов, смеяться над «дружбой народов». Мы медленно превращаемся из гомункулусов, боевых андроидов, выращенных советским государством для безропотной смерти среди радиоактивных полей за мировую революцию, в людей. Лучше того: мы превращаемся в европейцев, причем европейцев великих, наш интерес к нашей истории и культуре автоматически трансформирует нас, дает нам ролевые модели, которых нет у других народов.
Само собой, что мы завидуем Европе, потому что Европа — это мы, но без 70 лет красной мясорубки. Мы охотно вступаем в дискуссию о «европейских ценностях» (и нашем от них отличии), но в душе мы прекрасно понимаем, что если заместо Джугашвили нами продолжали бы править Гольштейн-Готторпы, то сама эта дискуссия была бы бессмысленна. Мы ищем утешение в напыщенных рассуждениях наших дореволюционных философов о неевропейской России, но, опять же, в душе понимаем, что то же самое писали и про Германию дореволюционные германские философы. Что и наши, и ихние философы были по большей части скучающими аристократами, способными позволить себе причудливую игру ума, а мы, бедные, ограбленные потомки, не имеющие даже обязательного надела земли, которые имели наши крестьянские предки, пытаемся найти в этих писаниях утешение и объяснить нашу (по сравнению с Европой) разруху не тем, что мы 70 лет в мясорубке жили, а тем, что мы какие-то особенные.
Но быть особенным, лежа в сафьяновых сапожках на персидском диване с щербетом в русском посольстве в Константинополе, и быть особенным в разваливающейся хрущевке посреди безысходности — это разные сорта особенности. И вряд ли наши дореволюционные философы из посольств имели в виду хрущевки, когда рассуждали о нашем особом пути. Мы все это понимаем, но стараемся не проговаривать вслух, соблюдая национальный заговор молчания, потому что мы не привыкли проигрывать и тем более признавать поражения. Мы держимся, медленно, шаг за шагом возвращая себе утраченное прошлое, утраченную жизнь, которую мы так и не прожили в XX веке.
Еще мы завидуем Америке, потому что Америка — это правильные мы, мы состоявшиеся, мы осуществившиеся. Конечно, Европа — наша родная цивилизация, но мы гордые, мы не хотим быть какой-нибудь Францией. Или Испанией. Мы хотим (и до революции хотели) быть мировым гегемоном, Америкой, не тихим захолустьем, но центром мира, гнущим этот мир по своему разумению. Мы даже пытаемся убедить себя в том, что СССР и был такой Америкой, но, опять же, в душе понимаем, что если ты стоишь в очереди два часа за мясом, а финские кожаные сапоги воспринимаешь как инопланетную фантастику, то это не Америка. Это что-то другое. У нас в подкорке слишком глубоко засели все эти образы колониальных русских офицеров, изысканно тоскующих на Кавказе. Сложно представить Печорина, бегущего по Пятигорску с криком: «Людка! Людка! Сервелат во втором гастрономе выбросили, быстрей, быстрей!» Сложно представить, что реальность, в которой офицер императорской армии радуется палке сервелата, — это правильная реальность. Что это наша американская реальность, реальность мирового самодержца.
Нет.
Но так как мы не привыкли проигрывать, то тихо шипим сквозь зубы «Зато мы делали ракеты!» и шажок за шажочком, по стеночке, по стеночке идем дальше, отворачиваясь от счастливой самодовольной Америки, чтобы не видеть нас, но нас состоявшихся, нас, проживших XX век, в котором возможен Печорин и невозможна трехкилометровая плачущая от радости очередь в первый «Макдональдс». Мы слишком велики и бесприютны, чтобы быть Францией или Испанией, мы слишком слабы, чтобы быть Америкой (или набирающим силу Китаем), мы слишком глупы, наивны и бескультурны, чтобы быть русскими. Теми, настоящими, до мясорубки. И даже если стать поклонниками красной мясорубки, то ее ведь все равно развинтили и распродали за копейки непонятно кому. Даже моловшей нас мясорубки — и то больше нет, «сами теперь себя режьте, без механизации».
Есть, в общем, от чего приуныть, хоть ты хочешь чистую брюссельскую улочку, хоть — огромный авианосец, хоть — щербет в Константинополе, а хоть и комиссаров в пыльных шлемах. Даже можно не только приуныть, но прямо вот так сесть на землю, обхватить голову и заплакать.
Но мы почему-то не садимся на землю, не обхватываем голову руками и не плачем, а все идем и идем вперед мелкими шажочками, мысля себя не полунищими восточноевропейцами после концлагеря, но правящими миром триллионерами с временными финансовыми и властными затруднениями. «Вообще-то мы величайший народ в богатейшей стране, но просто сейчас наш авианосец временно в ремонте, наша средняя зарплата из-за ошибки бухгалтера на уровне Ямайки, а наш уровень технологий по какому-то досадному недоразумению заставляет отключать горячую воду на две недели, но… это временно, небольшое неудобство, сейчас мы все поправим!»
И правим, и потихоньку тащимся дальше, и не хотим быть развивающейся восточноевропейской экономикой и ответственным членом мирового сообщества, и смотрим на это самое сообщество с США во главе, как выкинутый из дворца нищий принц смотрит на самозванцев. Ведь на Железном Троне по итогам XX века должны были сидеть мы и строго выговаривать Бараку Обаме о недопустимости нарушения международного права путем вторжения во внутренние дела независимой республики Техас, со светлейшим князем Горчаковым, раздающим митингующим реднекам пирожные «Наполеон» на главной площади Хьюстона. Но…
Но надо идти дальше. Шажок за шажочком. Дело за делом. Год за годом. Идти в Европу. В США. В Россию. В Печорина. В Горчакова. В авианосец. В капитализм. В национализм. В выборы. В права человека. В европейские ценности. В национальное государство. В дореволюционных философов. В щербет, диван и сафьяновые сапожки. В Константинополь. В новые дома. В горячую воду без перебоев. В Железный Трон и пирожные «Наполеон» на главной площади Хьюстона. Идти и не останавливаться, пока не дойдем, потому что русские, в отличие от других народов, не останавливаются никогда.
