I
Все жалеют Серсею и не понимают, что происходит. Подлая, кровавая, глупая, лживая ехидна, на совести которой миллионы жертв развязанной из-за её похабства гражданской войны, идёт остриженная и голая по городу под монотонное «Позор! Позор! Позор!». Толпа кидает в королеву нечистотами, но никакого вреда не наносит, отгоняемая палками монахов.
Серсея идёт и думает только о том, как переступит порог Красного Замка. И тогда она отомстит. О, как она отомстит! Превращённый в зомби Гора Клиган заставит умыться кровью этот кричавший «позор» город… К тысячам и миллионам бывших смертей Серсея (мрачная волшебница Кирка из «Одиссеи», превратившая спутников царя Итаки в свиней) прибавит тысячи и миллионы новых!
Но зрители всё равно ей сочувствуют. Красивым и сильным всегда сочувствуют, сопоставляя их с немытой толпой людей-муравьёв, которых они топчут своими каблуками. Из-за хитрых планов героя погибли тысячи и тысячи, но смотрите, как головку держит, как ножкой шаркает!
Кто-то уже говорит, что Серсея такого наказания не заслужила… А какое наказание, простите, она заслужила? Все известные нам персонажи «Песни Льда и Пламени» погибли по её вине. Не будь её — все бы остались живы. Впрочем, Визерис вот погиб не из-за неё, а потому, что сам дурак. Но именно Серсея столкнула с горы колесницу Джагернаута, перемалывающую том за томом и сезон за сезоном полюбившихся персонажей.
Сочувствие широких зрительских масс к королеве вызывает, прежде всего, неприязнь к её гонителям — монахам и монахиням, священникам и их Папе — Высокому Воробью (перевод High Sparrow как «Его Воробейшество» придаёт прозвищу комический оттенок, которого нет в оригинале — не зовём же мы капитана Captain Jack Sparrow «Капитаном Воробеевичем Джеком»).
Те, кому жалко Серсею, ненавидят её гонителей не потому, что те неправы и судят не по справедливости. Напротив, Серсею жалко именно потому, что её осудили по справедливости. Мы все очень не любим, когда нас судят за наши грехи по справедливости и испытываем естественную солидарность грешников.
II
Наш ужас — это ужас людей, вернувшихся на новом витке к архаическим социальным порядкам: сексу, наркотикам и пляскам под тамтам, демонстративному потреблению, клановым войнам, примитивному язычеству и фетишизму. Мы боимся людей с глазами фанатиков.
Особенно мы боимся их тогда, когда они берут в руки оружие или хотя бы палку, чтобы устроить социальный порядок по образцу того идеального, который они увидели начертанным на небе. Мы боимся так, что наши враги нас не уважают и поставляют нам жуликоватых лжефанатиков — Милоновых и Энтео — зная, что даже от них мы разбежимся, теряя тапки.
Мы, когда пребываем в состоянии «человека-массы», боимся людей, которые действительно верят в запредельно высшую реальность и в абсолютную справедливость. И не то чтобы этот страх неоправдан — социально активные идеалисты и в самом деле имеют нечто общее с легендарным разбойником Прокрустом. Не ногу, так крайнюю плоть они вам отпилят.
Однако появление таких людей — практически безальтернативная цена за то, чтобы властители не находились постоянно в режиме кровавого упоения своей собственной чувственностью, за то, чтобы в этом мире не было рабов, у людей были права, а дочь крестьянина могла пойти в школу вместо борделя Мизинца.
III
В «Игре престолов» и — в ещё большей степени — в «Песни льда и пламени» происходит и в самом деле нечто странное.
Сперва это была казавшаяся стройной история в духе популярных у моего поколения «Проклятых королей» Мориса Дрюона: феодальные кланы дерутся за власть, интриги, предательства, отравления, разврат с последующим разоблачением, натуралистичные казни и кровавые войны…
Старки в силу своего прямодушия, граничащего с идиотизмом, обречены в этой борьбе проигрывать; Ланнистеры, ввиду своего хитроумия и политического дара, — должны были бы выигрывать, если бы у лорда Тайвина оказались достойные наследники. А так как Ланнистеры выродились, то должны победить законченные скользкие негодяи типа Болтонов и Мизинца — просто потому, что у них есть талант переподлить всех.
Но внезапно в саге Мартина произошёл перелом. Простой и ясный сюжет игры феодальных кланов на выбывание начинает запутываться, появляется всё больше непонятно как связанных с центральным сюжетом дополнительных линий, события начинают определять силы, которые, вопреки правилам классического детектива, в завязке никак не упомянуты. Наконец, резко повышается фантастичность сюжета, особенно заметная в сериальной версии — всё большей становится роль живых мертвецов, драконов, мистических культов и тайных орденов. Религия и магия занимают место политической интриги.
В этой связи я не раз слышал мнение, что Мартин «исписался». Что первоначальный сюжет ему стал скучен, а к новому он так и не пришёл, и логика романов начала распадаться. Что, убив на «Красной свадьбе» и после неё часть ключевых героев, автор так и не нашёл им замену и стал уходить в натянутые боковые линии. На самом деле это не так. Мартин — исторический реалист, для которого исторические хроники имеют безусловное преимущество перед Толкиеном и прочими классиками фэнтези.
Автор «Песни льда и пламени» задаёт правильные вопросы:
«Толкиен, к примеру, придерживается средневековой философии: — замечает Мартин, — если король добр, то его земли будут процветать. Но загляните в учебник истории, и вы увидите, что все не так просто. Толкиен утверждает, что Арагорн, став королём, правил мудро и добродетельно. Но Толкиен не задаёт важных вопросов. Какова, спрашиваю я, была при Арагорне система сбора податей? Как он организовал воинскую повинность? И что насчёт орков?».
Задавшись целью написать огромную эпопею, в которой в вымышленном мире чувствовалось бы дыхание настоящей истории, Мартин решил сделать нечто действительно величественное и исторически реалистичное. Его история — это не просто история борьбы кланов, как было бы в литературном мире. Это история крушения архаического социального порядка и становления нового.
IV
Как ни парадоксально, ключ к эпопее «Игры» и «Песни» мы можем найти в работах одного из крупнейших социологов второй половины ХХ века Шмуэля Эйзенштадта (1923–2010), исследовавшего динамику социальных изменений в традиционных обществах и обществах Нового времени.
Именно благодаря его работам западная социология отказалась от примитивного противопоставления традиции и модернизации и учения, что модернизация, переход к современности, — это ломка традиции. Для Эйзенштадта модернизация — гибкая адаптация великих традиций к изменениям, переворот метафизических ориентаций в рамках традиции — с устремления к небесному идеалу в Средние века к строительству радикальными движениями и сектами (такими как якобинцы и большевики) царства Божия на земле. Переворот от потустороннего к посюстороннему возможен только в рамках великой традиции и никак иначе.
Современность и пути к современности многообразны. Для каждой цивилизации с её собственной центральной зоной и структурой священных символов и метафизических ориентаций, с собственным образом космоса, и представления о современности различны. Западный модерн — это образец, какой может быть современность в западном цивилизационном коде, но ещё и угроза для тех, кто не успевает с изменениями. Но это не модель для переноса в другую среду. От таких попыток переноса ничего кроме Михаила Борисовича Ходорковского, Рамзана Ахматовича Кадырова и Петра Алексеевича Порошенко приключиться не может.
Читать Эйзенштадта совершенно невыносимо — это чрезвычайно сухой, тяжёлый, предельно абстрактный язык. Единственная полностью переведённая на русский язык его работа — «Революция и преобразование обществ» (Москва, «Аспект-Пресс», 1999) — настоящая лингвистическая пытка.
Но точность даваемых Эйзенштадтом в этой работе социологических характеристик удивительна. Вряд ли Мартин знаком с его работами, но интуиции художника вполне достаточно, чтобы вывести из бесчисленных исторических хроник и источников тот же социологический образ исторического мира, о котором говорит Эйзенштадт.
V
Эйзенштадт выделяет три типа традиционных обществ, для которых характерны разные модели социальных изменений — «патримональный», «имперский», и «специальный». Третий тип, характерный для небольших городов-государств Греции, племён типа Древнего Израиля и арабов, нас сейчас не интересует, так как он отчасти представлен только в Миерине, Волантисе и других городах-государствах за Узким морем. А вот оппозиция патримонального и имперского типов играет у Эйзенштадта решающую роль.
Вот как описывает он первый тип социальной организации — патримональный:
«Радикальные изменения в этих политических режимах обычно выражались в том, что менялись держатели власти или династии, происходили перемены в положении различных семей, этнических или региональных групп в системе иерархии… Наиболее важными механизмами политической борьбы оказывались прямые соглашения между различными группами. Ведущим участникам политической борьбы в данных обществах были прямые представители основных групп в центре и на периферии (например, родственных, территориальных и религиозных групп); среди них действовала тенденция к организации группировок, соперничающих за доступ к центру (обычно его представлял дом правителя). Между группировками возникали постоянно изменявшиеся и пересекавшиеся связи, образовывались коалиции… От центра требовали изменить характер распределения различных ресурсов среди важнейших групп, а также расширить рамки клиентелы и патронирования».
Нетрудно заметить, что изложено всё так, как будто автор писал «Социологию Вестероса». В начале рассказанной Мартином истории там невозможно представить ничего, кроме кланово-территориальной организации, возглавляемой самыми выдающимися семьями, которые, составляя причудливые коалиции, борются за доступ к политическому центру и той или иной степени контроля над ним.
Для чистоты картины политический центр всё это время представлен скорее пассивной, чем активной величиной — королём-пьяницей, а затем двумя его мнимыми сыновьями, юными и слабыми, и Серсеей, которая в меру своих ограниченных умственных способностей пытается удержать власть в их руках, но лишь разжигает смуту ещё сильнее.
Постепенно разворачивающаяся кланово-феодальная война запускает механику коалиций и интриг в борьбе за контроль над политическим центром до полной мощности — появляются всё новые короли и претенденты. Одних убивают как Ренли, других разбивают как Станниса, третьих предают и уничтожают как Робба Старка. Кланы, менее удачливые в составлении сложных коалиций и плетении интриг, как Старки, быстро выбывают из борьбы. Другие, с богатым опытом клановых манипуляций, как Ланнистеры, добиваются успехов.
Апофеозом традиционного патримонального порядка и его крушением является Красная Свадьба. Это последняя решительная попытка Старков создать классическую клановую коалицию для победы над Югом. И в то же время грандиозное предательство и, в каком-то смысле, моральное самоубийство патримональной системы, которая после такой подлости, как резня на свадьбе, не имеет больше нравственного оправдания.
VI
Перелом в сюжете, который замечают многие читатели и зрители после Красной Свадьбы, и в самом деле имеет место. Но связан он не со мнимой «усталостью» Мартина, а с тем, что деградация патримональной системы, начавшаяся в ходе клановой войны, достигла здесь своего чудовищного апогея. Старый Вестерос и система организации власти в нём умерли. И должны уйти те, кто был их воплощением, прежде всего Тайвин Ланнистер — гений клановой политики.
Мир Вестероса с этого момента ощутимо меняется. Особенно это бросается в глаза в сериале, где многие линии спрямлены.
На севере полную силу набирают Белые Ходоки во главе с Королём Ночи. Сила, с которой точно ни о чём не договоришься. Не успел пробормотать «Наши дорогие партнёры», — а ты уже живой труп. В противостоянии нашествию нежити всё большее значение приобретает Джон Сноу — политик-идеалист, стремящийся противопоставить нежити коалицию всех живых от «воронов» до «одичалых».
Вряд ли Джон Сноу убит заговорщиками, — скорее всего, мы ещё не раз увидим его в дальнейшем, и вполне вероятно, что после убийства он обретёт облик Азора Ахая — Воина Света, который сокрушит Великого Иного. Ранее Мелисандра ошибочно видела Азора Ахая в Станнисе, но она всё больше осознаёт, что истинный Азор Ахай — Джон Сноу. Сама религия Мелисандры — жестокий дуалистический культ, основанный на противостоянии Огня и Тьмы; религия, требующая подчинения высшему идеалу и высшей силе.
С другого конца всё более определяется характер Дейнерис. Разбираясь в хитросплетениях политики Миерина она постепенно учится править. Кстати, Миерин — пример третьей общественной системы по Эйзенштадту. Там идёт интенсивная социальная и политическая борьба, как в античных городах-государствах, — кипит борьба партий, воюют аристократия и народ, действуют олигархические заговорщики. Ощущение, что мы оказались в Афинах, Коринфе или Риме. Но политика практически не влечёт за собой изменений в других сферах общественной жизни — религии, философии, экономике, протест носит чисто политический характер. Зато настолько накалён, что нежелание Дейнерис вовремя выбрать сторону (а ставить в Миерине, конечно, надо было не на господ, а на рабов), ведёт к тяжёлым последствиям для её власти.
Но Дейнерис — слишком крупная фигура для узкого городского горизонта. Это просто «не её». Она призвана править империей. Мы уже видим контуры её великого замысла, который призван полностью сломать патримональную систему власти. Ключевой разговор между Тирионом и Дейнерис о колесе власти, возносящем то одни, то другие дома, которое нужно сломать — приоткрывает тайну той политической программы, с которой Дейнерис придёт в Вестерос.
Наконец, сама столица попадает под фактическую власть Высокого Воробья. В сериале он и его люди выглядят как секта, да и сам хитроватый мужичок кажется немного шарлатаном. Но у Мартина ничего подобного нет. Высокий Воробей — лидер религиозного протестного движения простых людей Вестероса, измученных террором гражданской войны. Переворот в самом Воробье происходит после того как опекаемые им как септоном деревни были стёрты с лица земли войсками под командованием Сандора Клигана. После этого священник и стал воробьём.
Его служки — старинные религиозные ордена: рыцарский «Воины света» и простонародный «Бедные ребята». Он — голос тех, кого высокие деятели клановой политики обычно считают скотом, который они могут загонять в то или иное стойло по своему вкусу. В религиозной форме народ Семи Королевств, приверженный религии Семерых (у которой, между прочим, есть даже мученики за веру), обрёл свой голос. Массовые религиозные движения, обращённые к высшей справедливости, — характернейшая черта того исторического этапа, который находит политическое выражение в идеалистических империях.
В Воробье есть что-то от Джироламо Савонаролы, знаменитого предводителя Флорентийской республики — пророка, визионера, аскета, акциониста (часто забывают, что его «сожжения сует» были грандиозными мистериями) и возвышенного политического идеалиста, мечтающего о действительно лучшем устройстве общества. Напряжение его идеала было слишком велико для обычных людей, и они его предали. Но Савонарола был святым — может быть, одним из немногих действительных святых Запада.
То, что в эпосе произошла смена политических эпох, говорят две сцены — изумлённый Мизинец посреди своего разгромленного борделя, и требования-угрозы Оленны Тирелл, — аса патримональной политики, к которым Высокий Воробей оказывается попросту невосприимчив. Традиционные рычаги кланового воздействия на ситуацию оказываются не актуальны.
VII
Эйзенштадт описывает этот макросоциальный переход как переход от патримонального к имперскому социальному порядку, который совершился в большинстве цивилизаций в период Осевого Времени, времени, когда в Греции учили философы, в Израиле проповедовали пророки, а в Китае мудрецы познавали дао и ритуал.
В обществах, подвергшихся трансформации Осевого Времени, «во-первых, проводилось резкое разграничение между космическим (религиозным) и мирским порядками. Во-вторых, придавалось большое значение трансцендентности космического порядка и необходимости сближения и наведения мостов между потусторонним и мирским. В-третьих, требовался высокий уровень приверженности как космическому, так и социальному порядкам. В-четвёртых, общественные группы получили возможность занять самостоятельную позицию по отношению к священному и мирскому порядку. В-пятых, определённые разновидности мирской деятельности, в частности политической, рассматривались как способ сблизить трансцендентно-космический и земной порядки и обрести спасение».
Нетрудно увидеть, как в Вестеросе на развалинах клановой политики прорастает именно этот новый мир — мир деятелей, которые имеют идеал, которые искренне хотят лучшей жизни для других людей, жизни, более схожей с высшим небесным порядком, чем нынешняя. Люди, готовые своими силами, с оружием в руках, словом, убеждением, мистикой и самопожертвованием этот идеал осуществить. Вокруг них группируются те, кто искренне верит в идею — сперва их немного, но постепенно становится всё больше.
В этом новом мире места для элитарных коалиций уже не остаётся. Все сферы человеческой жизни сопряжены в одно общее значение, устремлённое к идеальному миропорядку, и каждый обязан ему послужить. Политический центр начинает восприниматься как место связи между Небом и Землей, каковым он был в великих империях прошлого, из которых Эйзенштадт особенно отмечает Византийскую, Российскую, Китайскую, Исламскую и дуалистическую императорско-папскую западную империю.
Очевидно, что если Дейнерис Таргариен и впрямь удастся установить новый политический порядок, то это будет порядок имперского типа, устремлённый к идеалу и полностью игнорирующий традиционную клановую политику. Так, исходя из уже известного нам о содержании книг и фильма, мы можем спрогнозировать великую трансформацию Вестероса, — когда он восстанет из тех руин, в которые его повергла клановая война, всеобщая продажная подлость, и после того как он пройдёт через ужасы Зимы.
VIII
Идеалистическая трансформация является, согласно Эйзенштадту, непременным предварительным условием для формирования национальных государств, которыми в Вестеросе пока ещё и не пахнет, но всему своё время.
Национальные государства — это формируемые в эпоху революций частные образы рая на земле. Рая, который соответствует культурным представлениям и замыслам того или иного народа. Национальное государство — сильный политический центр, в котором синхронизированы и увязаны в единое целое все функциональные системы общества. Как следствие, социальная трансформация в нём идёт не фрагментарно, а в едином темпе и направлении.
Национальные государства выковываются в процессе Великих Революций, когда секты и радикальные движения — от кальвинистов и пуритан до якобинцев и большевиков — берутся за радикальное преобразование социального порядка. На место старого имперского центра, который монополизирует отношения между священным и мирским порядком и социальный путь к спасению, становится общество, в котором каждый его член мыслит себя как носитель программы спасения. Именно такое общество и выступает как нация, хотя коммунистические радикалы пытаются подменить нации партиями или какими-то ещё промежуточными структурами.
Эйзенштадт с тревогой говорил о распадении национальных государств в сегодняшнем мире под воздействием глобализации. Хотя такой процесс в известном смысле является естественным следствием секуляризации и распада традиции. Если у вас нет образа Неба и образа Рая (или он заемный), то нацию вы не построите и не сохраните. Если вы уже разрушили традицию, то вам не построить на её фундаменте и энергии национального образа идеальной реальности.
По факту сегодня национальные государства разрываются созданием новых трансграничных обществ — культурных, коммерческих, религиозных. Для исламских фанатиков лояльность к какому-нибудь ИГ бесконечно превосходит их лояльность к «стране паспорта».
Фактически происходит новая десекуляризация. В своё время секуляризация обществ Осевого Времени вела к Великим Революциям. К чему ведёт сегодняшняя десекуляризация? Тут есть два варианта — либо это возвращение к патримональным порядкам клановых политических систем, собирающих вокруг себя разнородный социальный материал; либо к Великим Империям, к возвращению большого Идеала, мечты о Царстве Небесном. Империя — тоже трансграничная до определённого момента система, но она, как правило, спаяна единой лояльностью и единым образом мира.
IX
Это, кстати, проясняет положение русских в современном мире. Мы хотим строительства своего национального государства. Своего ухоженного локального рая в парадигме Модерна. Но в условиях распада этой парадигмы неизвестно, насколько у нас получится. И наша реальность уже адаптируется — через возникновение трансграничной, предельно идеалистичной, требующей во многих отношениях религиозной веры идеи Русского Мира. Этот Русский Мир является как бы куколкой потенциального русского имперского преобразования (империя по Эйзенштадту, напомним, не многонационалочка, а государство, сплачивающее всех единой идеей вокруг единого центра).
Мы сегодня в определённом смысле находимся в положении Джона Сноу, Дейнерис, Тириона Ланнистера, Арьи Старк и Высокого Воробья. Мы — разрозненные, хотя постепенно набирающие силу идеалисты в гниющем мире патримонального социума РФ, где полно Ланнистеров, Тиреллов, Клиганов, Фреев, мейстеров Пицелей, Мизинцев, и даже есть целый полковник Старк. А тем временем наши врата штурмуют полчища зомби из бывших «соотечественников». РФ — это государство будущего в его патримональной парадигме. Русский Мир — зародыш будущей империи нового Осевого времени. Кто-то из них выиграет в этой борьбе. Финал, как и у Мартина, пока открыт.
Мы все завязли в болоте тошнотворной клановой коалиционной политики, суть которой в том, что сильные договариваются с другими сильными, чтобы ограбить и убить третьих сильных, попутно уничтожив сотни тысяч слабых. Нас душат путы хитрых планов. Нас утомил мир бесчисленных ходячих мизинцев, уверенных в том, что люди существуют для продажи и перепродажи.
Мы жаждем другой политики, в которой простые люди, которым не надо ничего у нас украсть, скажут: «Вот идеал. Иди и убей и умри за него и за то, чтобы этот идеал восторжествовал». Этот идеал может быть гуманен или жесток, а может быть то и другое одновременно. Он может быть странен, парадоксален, непривычен или самоочевиден. Почти наверняка он идёт поперёк всем интересам. В том числе и нашим собственным интересам, включая нашему интересу остаться в живых.
Но только эта идеалистическая политика движет мир вперёд, к пусть невозможному, но столь желанному Долгому Лету. И напротив, политика кланов, коалиций, бесчисленных предательств, совершаемых со словами «никто никому ничего не обещал», толкает нас лишь в объятия бесконечной Зимы и Ночи.
А ночь темна и полна ужасов.
Доступные на русском языке работы и фрагменты работ Ш. Эйзенштадта:
Революция и преобразование обществ. Введение к русскому читателю.
Тексты Эйзенштадта в хрестоматии «Сравнительное изучение цивилизаций»
«У каждой цивилизации есть предпосылка для демократии» (интервью)
Современная глобализация, гегемонии и трансформация национальных государств
Новые религиозные констелляции в структурах современной глобализации и цивилизационная трансформация
