В отечественной прессе возобновилась дискуссия о русском народе, точнее, о том, сколько этих народов. Известный швейцарский писатель Шишкин утверждает, что народов два: условный народ айфона и условный народ шансона. Олег Кашин возражает ему, что народ один, а айфон и шансон являются его составными частями. Оба неправы.
Начать следует с того, что ситуация критического отрыва правящих элит от простого населения была характерна для всех стран Европы. Премьер-министр Великобритании Бенджамин Дизраэли так сформулировал про айфон и шансон в отношении английского общества:
Две нации, между которыми нет ни связи, ни сочувствия; которые так же не знают привычек, мыслей и чувств друг друга, как обитатели разных планет; которые по-разному воспитывают детей, питаются разной пищей, учат разным манерам; которые живут по разным законам… Богатые и бедные.
А вот один из величайших мыслителей Франции Жан Лабрюйер так описывает свой добрый французский «народ шансона»:
Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского и женского пола: грязные, землисто-бледные, спаленные солнцем, они склоняются к земле, копая и перекапывая её с несокрушимым упорством; они наделены, однако, членораздельной речью и, выпрямляясь, являют нашим глазам человеческий облик; это и в самом деле люди. На ночь они прячутся в логова, где утоляют голод ржаным хлебом, водой и кореньями. Они избавляют других от необходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают этим право не остаться без хлеба, который посеяли.
На этом фоне причитания русских писателей о тяжкой судьбе отечественных поселян выглядят еще… гуманно. Следует добавить, что, например, английские короли из династии норманнских завоевателей принципиально поколениями разговаривали на французском, считая английский, язык своих подданных, вульгарным говором простонародья, а, скажем, французским, языком правящих элит Франции, на начало XIX века владело лишь около 20% населения Франции. Иначе говоря, русский дворянин, который на французском говорит лучше, чем на русском — это опять-таки не российская особость, а общеевропейский стандарт. Английская или французская аристократия точно так же, как и русские правящие классы имела весьма смутные представления об управляемом народе и в случае чего даже не могла с этим народом объясниться (более того, французы педалировали тему происхождения правящих элит от франкских завоевателей — в противовес простонародью из галлов — подчеркивая не только языковое, но даже этническое различие с управляемым населением. У англичан же, как известно, норманнов на английском троне в итоге сменила немецкая династия, величайшая представительница которой — императрица Виктория — до конца жизни говорила на английском с тяжелым фашистским акцентом).
Что же касается крепостного права и т.п. «чисто российских ужасов», то вы никогда не задумывались, какого черта в американской Войне за независимость принимали участие многочисленные отряды германской гессенской пехоты? Что они там забыли? Они там забыли деньги — немецкие князья первыми додумались формировать полноценные боевые соединения и продавать их богатой Великобритании, как скот на убой. Любители же рассуждать о «проклятой Империи, которая из русского народа соки пила» могут посмотреть, к чему привели, например, войны Фридриха Великого (чуть ли не поголовное уничтожение мужского населения Пруссии) или Наполеона Бонапарта (демографические потери в районе 5 000 000 человек. Сам Наполеон при этом был корсиканцем — кавказцем на наши деньги). Ситуация «инородческая элита, говорящая на иностранных языках и выжимающая все соки из тяглового населения» — это ЕВРОПЕЙСКИЙ СТАНДАРТ, и ничего специфично русского тут нет. Наоборот, усиление крепостного права и ухудшение положения русских крестьян связывают с европеизацией России при Екатерине II, даровавшей отечественному дворянству западные привилегии (абсолютно бесчеловечные по старомосковским меркам).
Дело в другом. Везде в мире кроме элиты и тяглового населения сформировался средний класс, пресловутое «третье сословие», ставшее основой национальной общности, сгладившей чудовищные различия между высшими и низшими. Начал формироваться он и у нас. К Светлейшему Князю и полуграмотному мужику добавился, грубо говоря, Антон Павлович Чехов, мужика лечивший, а Светлейшего Князя учивший о его общности с мужиком и ответственности за этого самого мужика. Процесс сращивания разорванного сословного иерархичного общества был в самом разгаре, когда грянула Революция, в результате которой Светлейшего Князя убили, коллективного Антона Павловича выдавили из страны, а мужику заморочили голову абсолютно безумными классовыми теориями, уничтожив его традиционный патриархальный мир, и дав взамен этого мира не национальную идентичность (как везде в мире), а упоительные истории про всемирную революцию, интернационализм и власть советов.
В результате формирующаяся русская нация была разбита вздребезги и заменена нацией советской (что торжественно провозгласил Хрущев в своем знаменитом спиче про «новую историческую общность — советский народ»). И сейчас мы имеем уникальную ситуацию, невиданную в национальном строительстве: у нас есть принципиально антирусский «советский народ», у нас есть немногочисленные русские, восстановившие свою национальную идентичность по дореволюционным чертежам, и у нас есть медленно идущий процесс русификации советских (частью которого является и «Спутник погрома»), который всячески пытаются сорвать правящие советские элиты (см правительственные планы по усилению «россиянской» (i.e. «советской») идентичности).
Таким образом, мы действительно можем говорить о двух народах в России, причем народах конкурирующих, сошедшихся в борьбе насмерть — но эти два народа имеют весьма отдаленное отношение к «двум народам» Дизраэли, поскольку у нас речь идет не о безнациональных бедняках с детства чистыми глазенками, но о ликвидации последствий попыток строительства советской нации. Мы имеем дело не с неграмотным простонародьем, как в XIX веке, а с простонародьем, по которому проехала машина государственной советской пропаганды (продолжающейся до сих пор), нашпиговавшая несчастных трудящихся советскими культурными кодами в диапазоне от «многонациональности» до Культа Великой Победы (Колымы над Бухенвальдом). Поэтому же наша задача в разы сложнее, чем у русских интеллектуалов XIX-начала XX веков, работавших с чистым материалом. Прежде чем ставить русскую национальную идентичность, нам приходится раскодировать людей, при максимальном противодействии государственного аппарата, считающего нашу деятельность «экстремизмом».
И судя по тому, что государственный аппарат уже начал принимать законы, охраняющие советскую версию истории (i.e. «коллективной памяти, служащей фундаментом нации»), советская национальная идентичность разваливается на глазах, не выдерживая столкновения с русской правдой. И в этом же причина успеха «Спутника» — мы всего лишь следуем за неодолимыми законами национально-исторического развития, выступая как голос нарождающейся русской нации, воплощая собой дух русского времени, разрывающий изнутри иссохший советский саркофаг.
